Враг народа. Воспоминания художника - [90]

И. С. Глазунов — воистину народный, популярный художник.

Лев Нуссберг начал свой поход с балкона, собирая на свалке мусор. Он под его руками играл и танцевал перед восхищенным, но безденежным зрителем. За организатором русских кинетистов стояла солидная подпорка — молодежные клубы страны.

— Мы ищем новые средства художественного выражения, мы хотим, чтобы наши пластические находки были использованы в эстетическом решении городских пространств, — твердил Нуссберг людям.

Казалось бы, в предложении кинетиста нет ничего вредного. Но русская Академия считала выступление его группы опасным, разрушительным актом, направленным против русской традиционной культуры.

Опасная игра в кошки-мышки с безжалостной и темной властью продолжалась.

Шаблон советской эстетики обновлялся в прямой зависимости от промышленного прогресса. В 20-е годы пролетарий был на коне, в 30-е пересел на паровоз, в 40-е на танки, в 50-е на строительные краны, в 60-е на космические полеты.

Прикладная кинетика совпадала с политикой официальной параболы равнения на космос, но начальство изофронта, осведомленное о «духовном костре кинетизма» как необходимом стиле человечества, не собиралось с ним сотрудничать, так как радикальная замена идеологии означала бы гибель режима и семейного ремесла.

Нуссберг — чужой! Враг народа! Отказать в заказе!

Завистники распускали слухи о ренегатстве Нуссберга. Охранники академического мракобесия открыли на него уголовное дело.

В годы лихорадочных новостроек в центральной части Москвы освобождалось огромное количество уютных подвалов и чердаков, самой судьбой определенных под жилье бездомных артистов. Ошалевшие от счастья переселенцы бросали в подвалах веками нажитое добро, громоздкую мебель, кованые сундуки, резные иконостасы, устаревшие библиотеки, чтобы отовариться безобразной обстановкой рижского производства в отдельном малогабаритном раю.

Подвалы сдавали за взятку. И чем прочнее было помещение и лучше адрес, тем больше брали взнос. В наемных подвалах зашумели «салоны», куда пускали всех желающих поглазеть на каракули художников или послушать барачные стихи.

На Большой Садовой, в незаметной подворотне поселилась славная семья, эстонец Юло Соостер с чернобровой женой и дочкой. Художник с «тюремными университетами» ютился в потном подвале, где по зеленым стенкам, как по заливным лугам, ползали мокрицы и тараканы. Творческое содружество с трезвым графиком Юрием Нолевым-Соболевым, кормившим целую шоблу нештатных авангардистов в журнале «Знание — сила», обеспечивало постоянные заработки.

За самоваром Соостера решались судьбы мира!

Обливаясь потом, приезжие чешские утописты читали доклады о положении русской культуры в мировом контексте, и подвальной группы Соостера в частности.

Казалось, что подвальные теоретики обречены на быстрое забвение, ан нет! — оттуда выбирались в люди практики искусства, Илья Кабаков, Михаил Гробман, Владимир Янкилевский.

Там я попал в списки заграничной выставки, составленной прогрессивным чехом Арсеном Погрибным.

Москва всегда славилась невестами.

Почему украинский художник Толя Брусиловский, красавец с пышными усами, не выбрал себе невесту с приличным приданым?

Разве Ирка Эдельман или Светка Купчик не имели почтенных родителей?

Любой дурак влюбится в красавицу, а если ты храбрец, то полюби и некрасивую!

Харьковчанин Анатолий Брусиловский («Брусилов» — звучит по-генеральски! — для издателей, «Брусок» для своих в доску) полюбил дочку дворника, и она обрекла его на долгое московское подземелье. Он трижды менял подвалы. У него постоянно ночевали безработные и женатые земляки Крынские, Савенко, Бахчаняны. Дальний родич из Белостока присылал польский листок «Пшекруй» и клянчил взамен икону XVII века. Знаменитые алкаши со Сретенки по ночам прыгали в окошко и опустошали запасы вин.

Пьянство в подвале Бруска считалось символом отсталости и невежества, но часто бывало и так, что в подвал проникал грубиян, вроде циника Иодковского («Едем мы, друзья, в дальние края»), и начинался кулачный бой с приводом в отрезвитель.

Подвал славился современным ликбезом.

В подземелье, украшенном вологодскими прялками и картинками из журнала «Пшекруй», усидчиво изучали иностранные языки, корчуя ненавистный сорняк в виде буквы «г», выдававшей захолустное общественное положение.

По зубрежке и чтению газет подвал Бруска мог состязаться лишь с полуподвалом Лошака, Дорона, Купера, где изучение английского языка велось под управлением молодого дирижера Максима Шостаковича.

Без мистики дело не обходилось.

Слоняясь по московским дворам, у подвала Бруска я услышал возгласы сектантов «хаваю, хаваю, хаваю», что на воровском жаргоне означало «ем, ем, ем».

— Игорь Сергеич, — внушал работник ликбеза, — ударение не на первом слоге, а на последнем: «хав-а-Ю», а не х-Аваю.

На древнерусской лавке сидел барачный поэт И. С. Холин, вытянув длинную шею в роговых очках, и упорно ликвидировал неграмотность под руководством жены Бруска.

Первого настоящего иностранца, а не прощелыгу из Белостока, Брусок снял в мастерской известного ваятеля Неизвестного. Им оказался баловень судьбы Поль Торез. Правда, Поль был сыном знаменитого коммуниста и купался в Артеке, но имел право смотреть на египетскую пирамиду и загорать с Брижит Бардо на одном пляже. Брусок очень быстро дезертировал из марксизма с человеческим лицом в крупный капитализм без лица и принимал исключительно отборный народ с крепкой валютой.