Враг народа. Воспоминания художника - [93]

Часть пятая Доходный подвал

Я не интеллигент избави мя Боже!

Максим Горький

1. Наши

Потеряв вероломного напарника Снегура, я начал карьеру рисовальщика с нуля. Набив портфель рисунками, бумагой, перьями и пузырьком с черной тушью, я сел на диван в пятиэтажном здании «Молодой гвардии», поджидая, когда клюнет рыба.

Мне сразу повезло, С дивана снял гравер Боря Доля.

Сын известного дипломата, высокий мужчина с огромными лапами боксера, резал крохотных пташек на кусках линолеума. За каждую птичку журнал «Пионер» платил двадцать рублей. Борьку завалили работой. Рассчитывать на парную упряжку «а-ля Снегур» я не мог. В качестве обольстителя начальства Доля не годился, но мог поделиться халтурой. Я начал с изображения перелетных птиц тундры и заодно узнал от пионерских следопытов, что Чукчи — это Луоравейны — красиво звучавший народ.

И к вещему удобству, Б. Д. жил за углом типографии издательства, Сущевский вал, 23. У него я мог заработать кучу денег, построить кооператив с балконом и жить припеваючи, но меня постоянно поводила нечистая сила.

Как только заиграло весеннее солнце, меня потянуло вдаль. Доля честно выдал мне гонорар. Я заказал стол в ресторане «Будапешт» на четыре персоны и вызвал бывших супруг Эда Штейнберга, Таньку Федорович и Тамару Загуменную.

В тот вечер 8 марта 1966 года все было празднично. Наши дамы расфуфырились и явились без опоздания. В промежутках обильной жратвы мы бацали под ритмы лабухов, менялись парами и вернулись в подвал Доли, едва волоча ноги. Таньку так развезло, что она густо рыгнула на волосатую грудь атлета и тут же захрапела.

В дальнем углу подвала Тамарка подыхала от хохота и заснула к утру.

* * *

Таруса снова настигла меня в полете.

Я арендовал крохотный чердак над Окой. Светелка старого мещанского дома с лодкой внизу. Из чердачного окна открывался обширный вид на пыльную дорогу с гусями, на близкий причал, и на дальний, самый изысканный берег песчаного пляжа с кривым столбом указателя в имение академика Поле нова. Я пошарил под кроватью, отыскал недопитый портвейн и выпил остатки до дна. Напялил на голые плечи плащ и босиком спустился во двор.

Во дворе квохтали куры и свистел соловей. Сын хозяйки сидел на дереве и оттуда швырял в кур камнями. Кот дремал на лавке. День начинался беззаботно и солнечно, но я решил начать его с похмелья.

Мой друг Мика Голышев, физик, уже сидел на пляже.

Он первым приплывал на песок, черноволосый и копченый, как эфиоп, — Пауст (К. Г. ГТ) не то сравнивал, не то обзывал его израильским офицером. У Мики на причале имелась старая лодка, и как только начинало припекать, он, ловко орудуя веслами, пересекал речку и ложился на горячий песок. Там он лежал до тех пор, пока не начинало смеркаться или солнце скрывалось за черные тучи.

Мы знали друг друга лет семь, с тех пор как я заявился в Тарусу практикантом ВГИКа. Сложились отношения не без странностей, но с уважением друг друга. Мика обо мне говорил «это талант, чего там», я о нем «это мужик что надо».

На пароме распоряжался горбун Филька по кличке «Рокфеллер», заставлявший хилых пассажиров крутить трос парома. Под тенистой липой молодой человек делал гимнастику.

— Привет, — улыбаясь, сказал мне длинноногий блондин с ясными глазами, в которых ничего, кроме честности и отваги, не светилось, но я видел, как вчера в речке с ним целовалась Томка и решил уязвить соперника.

— Опять крутишь жопой по утрянке, — не зная, чем больше уесть красавца, промычал я и, не дожидаясь ответа, соскользнул к воде.

— Валюнчик с цепи сорвался, — сказал он двум загорелым девицам, сидевшим на бревне. — Я мигом соберусь и топаю за вами на пляж.

Они, хохоча, ответили «здрасте» всему сразу — солнцу, реке, деревьям, кучке туристов, сидевших в траве, бабам, полоскавшим белье, грузовику с сеном и, конечно, гимнасту, игравшему бронзовыми бицепсами. «Рокфеллер» стал отчаливать, когда на берегу зычно окликнули и вошли на паром двое именитых коренных дачников, известных всем в округе, от паромщика до горсовета.

— Ага, Андрей Оболенский, половой разбойник! — смакуя свое остроумие, сказал именитый дачник, а его супруга вставила: — И, как всегда, в окружении хорошеньких девиц.

Загорелые девицы захлопали в ладоши и завизжали.

Семен Давыдыч выражался чистейшим петербургским наречием и грассируя «р».

— Доброе утро, — сказал Оболенский, — как ваше самочувствие?

— Здрасте, здрасте, — отвечала за обоих Елена Михална, глухим, прокуренным голосом. — Ты, Андрей великолепен как всегда. Искуситель и баловень жизни.

А супруг добавил более существенное:

— Современному искусству, а русскому особенно, не хватает высокой духовности, страстей Босха и Гойи, — тут он притормозил мысль и снизу вверх оглядел спортсмена от заграничных сандалий до породистой, дворянской головы с прямым взглядом. — Что можно противопоставить этим гигантам духа? Разноцветные коврики московской выделки, которые вы называете абстрактавизмом, или мрачную публицистику Оскара Рабина? Это абсолютно несравнимые вещи, да весь двадцатый век с вашим Кандинским выглядит шелудивым поросенком перед гигантами прошлого.

— Извините, Семен Давыдыч, но меня не интересуют поросята и титаны с большой буквы.