Возвратный тоталитаризм. Том 1 [заметки]

Шрифт

Интервал

До 2003 года этот научный коллектив именовался ВЦИОМ (Всесоюзный, после 1991 года – Всероссийский центр изучения общественного мнения). После того, как под давлением Администрации президента был уволен в нарушение всех действующих тогда законов директор ВЦИОМ Ю. А. Левада, все сотрудники ВЦИОМа перешли во вновь созданную некоммерческую организацию «Аналитический центр Юрия Левады» («Левада-Центр»).

Опросы общественного мнения показали, что респонденты разделились поровну на тех, кто готов проголосовать «за Путина» и принять «пакет» этих поправок, и тех, кто настроен против этих изменений: 47 % опрошенных «Левада-Центром» в январе 2020 года объяснили это тем, что Путин собирается и дальше оставаться у власти. Мнения о том, как он должен поступить, разделились пополам: 46 % полагали, что он должен уйти после окончания срока своего президентства, 45 % – может «избираться» и оставаться на своем посту и дальше (URL: https://www.levada.ru/2020/02/28/konstitutsiya-i-vsenarodnoe-golosovanie/; URL:https://www.levada.ru/2020/03/27/obshherossijskoe-golosovanie-po-popravkam-v-konstitutsiyu/; URL: https://www.levada.ru/2020/ 03/27/obnulenie-prezidentskih-srokov/).

Причиной этому – ограниченность интеллектуальных ресурсов, отсутствие достаточно широкой концептуальной рамки, в категориях которой можно было анализировать и объяснять происходящие после 1996 года процессы. Половинчатость или импровизационный характер реформ, проводившихся в первой половине 1990-х годов, стали препятствием для новой правовой концепции государства, которое должно было бы исходить из признания преступности советского (а не только сталинского) режима и необходимости радикального изменения исторической и правовой политики. Раз этого не было сделано, то российское общество обречено на регенерацию тоталитарного государства и его обновленной идеологии.

«Тьмы низких истин нам дороже / Нас возвышающий обман».

Не последнюю роль в оппортунизме «демократов» сыграло и то, что при всей своей риторике «правительства камикадзе», реформаторы не забывали о собственных материальных интересах. Здесь самое время вспомнить положение Макса Вебера о том, что характер институционализации социальных изменений определяется не только идеями, которыми руководствуется «штаб управления», идеальными мотивами (идеями, этикой, убеждениями, престижем, стремлению к власти и влиянию), но и вполне материальными интересами его членов (обеспечения, выгоды, сохранения статуса и т. п.). См.: Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Grundriss der verstehenden Soziologie. 5 Aufl. Tübingen: J.C.B. Mohr (Paul Siebeck), 1972. Kap. III. S. 142–176.

Ранние формы протогражданского общества (земство, городское и купеческое самоуправление, дворянские представительства и т. п.) носили преимущественно сословный характер. Может быть, самое успешная в этом плане форма – земство, решающую роль в котором первоначально играло дворянство, землевладельцы, рассматривало крестьянство как объект своего попечения, не входя при этом в противоречие со своими интересами; исполнительная функция принадлежала в нем наемной сельской интеллигенции. Крестьянство как носитель этики материальной справедливости (обеспечения равенства жизненных шансов) разделяло идеи «аграрного коммунизма», в значительной степени если не порожденные, то поддерживаемые консервативной фискальной политикой правительства. Никаких ценностей «демократии», «свободы», «прав человека», представительного правления в этой среде не существовало.

Ремизов М. Консерватизм // Мыслящая Россия: картография современных интеллектуальных направлений. М.: Наследие Евразии, 2006. С. 117–140. Позже автор станет Президентом Института национальной стратегии (в 2005 году), членом Экспертного совета при Правительстве РФ и членом Военно-промышленной комиссии при Правительстве РФ, ведущим телевизионной программы и т. п.

Ремизов М. Указ. соч. С. 132–140.

Тот же Институт национальной стратегии публикует целый ряд изданий: «Концепция патриотического воспитания в современной России: историческая память и гражданское самосознание» (2014); «Неединая Россия: доклады по этнополитике» (2016); «Россия в Арктике» (2015) и прочую свою идейную продукцию. ИНС, как и десятки других «независимых интеллектуальных центров», фондов, институтов при Администрации президента, обеспечивают бюрократию, как в советское время, агитпроповскими материалами.

Петров Н. В. Путинская перестройка // Ведомости. 22.08.2017. URL: https://www.vedomosti.ru/opinion/articles/2017/08/23/730610-putinskaya-perestroika; Его же. Репрессии стали механизмом контроля элиты // Ведомости. 30.08.2017. URL: https://www.vedomosti.ru/opinion/articles/2017/08/30/731537-repressiii-kontrolya-eliti; Его же. Методы репрессий отрабатываются в регионах // Ведомости. 05.09.2017. URL: https://www.vedomosti.ru/opinion/articles/2017/09/06/732503-metodi-repressii.

Впервые опубликовано: Вестник общественного мнения. 2014. № 3– 4. С. 163–227.

Всю совокупность событий 2014 года можно разбить на несколько категорий: 1) крах режима В. Януковича и антиукраинская политика российского руководства (антимайданская пропаганда в январе – марте, аннексия Крыма, сопровождаемая патриотической демагогией и консолидацией населения вокруг режима, сбитый малазийский «Боинг», моральную ответственность за катастрофу которого мировое сообщество возложило на Россию), смена руководства Украины, ее новый прозападный и антипутинский курс; 2) западные и ответные путинские санкции, вызвавшие стремительный рост потребительских цен, международная изоляция России, превращение ее в страну-изгоя; 3) падение цен на нефть, нарастание симптомов экономического кризиса (стагфляция, декабрьский обвал рубля), ожидаемое банкротство регионов; 4) меры по защите режима (новые антидемократические законы, продолжающиеся репрессии и судебные процессы против оппозиции, выдавливание из публичного поля независимых организаций гражданского общества и СМИ, издевательский приговор братьям Навальным, проект «закона Ротенберга»), наконец, всякого рода акций против «либерастов», шум вокруг победы на «Евровидении» Кончиты Вурст и пр.; 5) продолжение демонстрации в стилистике «великая держава»: Олимпиада в Сочи, беспрецедентная по затратам и коррупционным скандалам, 6) теракты на Кавказе, нападения боевиков в Грозном и ответные действия Кадырова, разрывающие правовое поле России и т. п.

См., например: Пресса Британии: трещины в имперской мечте Путина // Русская служба BBC. Обзор британской прессы от 09.01.2015. URL: https://news.mail.ru/politics/20679664/. Хотя угрозы нанести ядерные удары по западным странам исходят от депутатов, имеющих репутацию политических шутов или от третьестепенных фигур в окружении Путина, тем не менее сама по себе такая манера поведения «государственных лиц», немыслимая ранее, говорит о том, что риски радикализации конфликта России с мировым сообществом развитых стран очень выросли. Для серьезного аналитика проблемой становится ограниченность его собственного социального и политического воображения, обусловленная самой его причастностью к современной культуре, то есть безусловной значимостью ценностей всех тех, кто ориентируется на нормы либерально-правового мышления и рациональности, присущей цивилизации, учитывающей опыт тоталитаризма, Второй мировой войны, гуманитарных катастроф первой половины ХХ века и более поздних геноцидов. Дело даже не в отсутствии понятийных средств анализа, а в ценностно-моральных нормах, блокирующих для такого типа сознания саму мысль о возможности стратегий поведения, которые вполне релевантны или органичны, «естественны» для диктатора. В определенном плане даже не так уж важно, действительно ли подобный фюрер или национальный лидер слепо верит в свою удачу, будучи по природе своей игроком (а значит – шантажистом), или он ведет себя так потому, что теряет голову от страха, когда ему мерещится призрак Чаушеску или Каддафи.

Это не изменило их общей установки («не верю я в эти 85 %»), но все же вызвало какое-то смутное беспокойство относительно «иррациональности» происходящего, которое, впрочем, не привело к критической переоценке собственной позиции.

См., например: Иноземцев В. Л. Что Россия сделала с нефтью? Что России делать с нефтью? // Ведомости. 16.12.2014; 22.12.2014. URL: http://www.vedomosti.ru/opinion/news/37645191/chto-rossii-delat-s-neftyu. Как пишут А. Кудрин и Е. Гурвич: «Проблемы нашей экономики носят хронический характер <…>. Причины этих проблем в слабости рыночной среды, вызванной доминированием государственных и квазигосударственных компаний, имеющих искаженную мотивацию по сравнению с обычной рыночной логикой и “неформальные” отношения с государством. <…> Меры, которые обсуждаются или реализуются сегодня, не соответствуют масштабам проблем, стоящих перед российской экономикой» (Кудрин А. Л., Гуревич Е. Р. Новая модель роста для российской экономики // Вопросы экономики. 2014. № 12. С. 33). Система держится исключительно на перераспределении нефтегазовой ренты и других сырьевых ресурсов. Исчезли стимулы к развитию (сокращению издержек, рационализации производства), и у бизнеса, и у чиновников преобладает ориентация исключительно на освоение казенных денег.

Weber M. Die legale Herrschaft mit bürokratischem Verwaltungsstab // Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Grundriss der verstehenden Soziologie. 5. Aufl. Bd. 1. Kap. III. Tübingen: J.C.D. Mohr (Paul Siebeck), 1972. S. 124– 130.

Приведу одну цитату из Яна Щепаньского, которую мне когда-то уже приходилось приводить: «Повседневность <…> есть санкция величию и одновременно его тест на выживаемость, его проверка. Революция становится тем, что из нее делает повседневность. Повседневность – окончательная кухня истории» (Szczepanski J. Reflexion über das Alltägliche // Kölner Zeitschrift für Soziologie und Sozialpsychologie. Opladen. 1979. № 20. S. 322).

Дубин Б. В., Зоркая Н. А. Чтение и общество в России 2000-х годов // Вестник общественного мнения. 2008. № 6 (98) С. 30–52.

См., например, повести Д. Данилова «Черный и зеленый» (2004), «Горизонтальное положение» (2011). Неудивительно, что массовый потребитель перешел на другие образцы, пусть и сниженные, но более жизнелюбивые и позитивные варианты американской или европейской массовой культуры.

Традиционная культура разрушена в ходе социальных катастроф, потрясавших Россию весь ХХ век, начиная с Первой мировой и Гражданской войн, но особенно в 1930–1940-е годы советского тоталитаризма (террор, коллективизация, гулаговская индустриализация, принудительное идеологическое «воспитание» и борьба с религией и пережитками прошлого). Об отсутствии спроса на религиозный фундаментализм говорит то, что, несмотря на номинально очень высокий авторитет церкви, большая часть россиян против вмешательства РПЦ в частную повседневную жизнь. Более того, большинство продолжает, как и в советское время, настаивать на том, что церковь должна быть отделена от государства (в среднем так устойчиво считают 56–57 %), за «симфоническое слияние» церкви и государства выступают 30 % респондентов. Апелляции к традиционализму представляют собой попытки кремлевских политтехнологов создать идеологический эквивалент утраченной единой государственной идеологии советского времени. Пока, как показывают социологические исследования, эти усилия не приносят желаемого результата, однако, по мере усиления репрессивной политики и все более жесткой пропаганды шансы на закрепление в массовом сознании основных постулатов этой новой идеологии будут повышаться.

Левинсон А. Г. Гражданское общество в самоизоляции // Ведомости. 10.04.2020. URL: https://www.levada.ru/2020/04/03/grazhdanskoe-obshhestvo-v-samoizolyatsii/

Гудков Л. Д. Человек в неморальном пространстве // Наст изд. Т. 1. С. 463–623.

Зоркая Н. А. Современная молодежь: к проблеме «дефектной» социализации // Вестник общественного мнения. 2008. № 4 (96). С. 44–77; Ее же. Молодежь: типы адаптации, оценка перемен, установки на социальное достижение // Мониторинг общественного мнения. 2001. № 2. С. 22–30.

Гудков Л. Д. Парадоксы социальной структуры // Наст. изд. Т. 2. С. 148–213.

Это, конечно, не единственный семантический мотив в самоопределениях людей по «национальности», но он в качестве регулятивного принципа в объяснении русского (российского) национализма позволяет объединять и синтезировать многообразные проявления и идеологические течения, имеющие место в сегодняшней России, как соподчиненные или функционально взаимосвязанные.

Geertz C. А Contemporary Critique of Historical Materialism // Nation-State and Violence. Cambridge: Polity Press, 1985. P. 119.

Характерно, что претензии российских нуворишей или чекистов, ставших олигархами, на власть очень быстро начинали выражаться как требования признать их «благородство», принять в качестве «нового дворянства» или «благородного сословия». Отсюда берет начала путинский китч и имитация «большого стиля», даже не сталинского ампира, а дворцового барокко русских царей, потешных мундиров кремлевского почетного караула, конных разводов, парадных выездов и т. п. Конечно, это лишь метафоры, риторические приемы языка легитимации сомнительной власти, но именно это и важно принять во внимание. В этом плане любопытен обратный ход архаизации языка политики и кремлевских ритуалов по сравнению со стилистикой политики и практики модернизации, языка интернета (инструментализм, лаконизм, хай-тек, открытость и публичность, демократизм и т. п.).

См.: Паин Э. А., Федюнин С. Ю. Нация и демократия. Перспективы управления культурным разнообразием. М.: Мысль, 2017; Паин Э. А. Между империей и нацией: модернистский проект и его традиционалистская альтернатива в национальной политике России. М.: Новое изд-во, 2003.

См.: Weber M. Nationalität und Kulturprestige // Weber M. Op. cit. S. 242– 244.

Так, погромы и межплеменная резня в Средней Азии (например, в Ферганской долине), или в Туве в конце 1980-х годов, или на Кавказе (в Сумгаите), межэтнические столкновения (изгнание турок-месхетинцев в Грузии, столкновения между осетинами и ингушами в Пригородном районе, между грузинами и абхазами, выдавливание русских из Чечни и т. п.) указывают на существование социальных симбиозов – разнопорядковых институциональных структур, то есть сплетения как бы уже вполне «модерных», советских, формальных систем регуляции и отчасти архаических, отчасти совершенно новых, но партикуляристских и неформальных структур отношений, взрывающихся в какой-то момент из-за ослабления сдерживающих механизмов. И, напротив, отсутствие подобных столкновений в Прибалтике – при всей напряженности отношений между «титульной» нацией и «понаехавшими» – может служить признаком более развитого, если не современного общества. См. об этом, например, соответствующие разделы в кн.: Национализм в поздне– и посткоммунистической Европе / сост. и отв. ред. Э. Ян: в 3-х т. Т. 3: Национализм в национально-территориальных образованиях. М.: РОССПЭН, 2010.

Без учета таких составляющих крайне сложно понять движения массовой ксенофобии в постсоветской России, в частности – мигрантофобию, агрессию в отношении кавказцев и т. п. Сложные по составу ресентиментные переживания населения: «понаехали тут», «в школах уже большинство нерусских детей», везде «засилье» кавказцев или азиатов, «они нас не уважают» и тому подобные – порождены, помимо прочего, страхом утраты социальных возможностей (прав на получение социальных благ в системе распределительного государства), с одной стороны, и недовольством «бездействием властей», слабой защитой «коренного населения» – с другой. Эти ожидания становятся особенно значимыми именно в настоящее время, когда реальные возможности государства, потенциал распределительной экономики заметно слабеют и у массы зависимого населения возникает тревога и беспокойства относительно того, что им достанется. Во всяком случае, государственный патернализм и ксенофобия (массовый или низовой национализм) соединяются здесь в одном комплексе неполноценности и агрессии. Можно сказать, что это две стороны одной медали.

См., например, типологию национализмов у П. Олтера, построенную на различении двух основных видов идеологий: освободительного, например Рисорджименто, и интегрального, экспансионистского или реакционного (Alter P. Nationalism. London: Edward Arnold, 1989).

Интересно, что подобные идеологические взгляды стали заметны после первых признаков разочарования в реформах и падения популярности демократов, однако тогда мало кто, включая и самого автора, рассматривал их всерьез, полагая, что у подобной эклектики нет будущего. См.: Гудков Л. Д. Амбиции и ресентимент идеологического провинциализма. (О монографии И. А. Есаулова «Категория соборности в русской литературе») // Новое литературное обозрение. 1998. № 31. C. 353–371.

В семиотическом плане «символ» – это знак, управляющий другими знаками, то есть регулирующими или демонстративными действиями.

Павлов И. Ю. ФСБ под прикрытием // Новая газета. 10.04.2020. URL: https://novayagazeta.ru/articles/2020/04/10/84823-fsb-pod-prikrytiem-epidemii.

Примером подобного отношения могут служить «войны памятников» как важнейшие темы пропаганды. Они дают повод для яростных обличений «фашистов» и «русофобов» в бывших соцстранах, переносящих с ранее установленных мест или демонтирующих памятники советским солдатам (Эстония, Болгария) или генералам (Польша, Венгрия, Чехия), Ленину (Украина).

Но никогда под такую характеристику не попадали ни Ялтинская конференция, ни пакт Молотова – Риббентропа и т. п. Попытки переоценки их сегодня законодательно квалифицируются как акты «фальсификации истории», а некоторые и как уголовные преступления, выражающиеся в пересмотре хода и итогов Второй мировой войны и действий советского руководства.

Здесь полная аналогия с технологией рекламы, например, шампуня: «Все в восхищении смотрят на тебя!».

Однако, несмотря на эти изменения (а может быть, вследствие их) легитимность самого Путина, занявшего в третий раз, вопреки нормам Конституции РФ, пост президента, к 2013 году ослабла: общество начинало уставать от него и требовать политических свобод, честных выборов, участия в политике новых людей, новых политических программ. Причины падения популярности «национального лидера» лишь косвенно связаны с путинской идеологией государственного национализма. Массовое недовольство было вызвано в первую очередь снижением уровня жизни после экономического кризиса 2008–2009 годов, сокращением социальных расходов государства и усилением бюрократического давления на бизнес и общественную жизнь, нарастанием коррупционных скандалов в высшем руководстве. Правительство оказалось не в состоянии отвечать на патерналистские ожидания своих подданных – гарантировать необходимый уровень существования (а это основа легитимности авторитарного правления). Популярность Путина (его личный рейтинг) к концу 2013 года оказался в низшей точке за все годы его правления. Но общественное раздражение из-за подавленности общественной и политической жизни, цензуры в СМИ могло найти выход для себя лишь в разнообразных формах ксенофобии, достигшей самого высокого уровня за все годы социологического наблюдения.

На существование сознания таких отношений указывает уже сама органическая метафорика: происхождения, рождения / смерти, любви / ненависти, здоровья / патологии (болезни), зрелости / незрелости, молодости / древности, своих / чужих, полноправных носителей культуры / неполноценных и т. п. Она включает модальность «естественности», очевидности, действительности, которые не требуют дополнительного обоснования или аргументации высказываемых суждений. Такого рода модальность высказываний носит характер аподиктичности, суггестии.

Однако абсолютное большинство (от 56 до 65 % в разные годы замеров) живет, «полагаясь только на самих себя и не рассчитывая на государство».

То же поведение мы видим и сегодня в связи с распространением эпидемии коронавируса в России: требовать «самоизоляции», наказывать, штрафовать, устанавливать блокпосты – да, вводить режим «карантина» или чрезвычайного положения, обеспечивать поддержку населения, бизнеса – нет, поскольку «бюджет не выдержит» (Примечание 2020 года. – Л. Г.).

Общественное мнение – 2013. М.: Левада-Центр, 2013. С. 34–35. Табл. 3.1.14–3.2.2.

От тоталитарной идеологии, требующей от населения жертв и дисциплины во имя построения небывалого «нового общества», «светлого будущего», от утопии благосостояния и равенства остались лишь резидуумы массовых иллюзий относительно государства, которое «должно», «обязано» повернуться к обычному человеку и озаботиться повышением качества его повседневной жизни, причем не в каком-то «будущем», а «здесь и сейчас». Оправданные сомнения в отношении альтруизма местной власти и бюрократии, с которыми обычно человек имеет дело, сочетались с неуверенными надеждами на доброго правителя, отца или «лидера нации», заботящегося о народе (или превращались в них, поскольку других средств сдерживания хищничества и произвола низовых властей люди не видели; себя они в таком качестве не мыслили).

На вопрос (декабрь 1998 года): «Если бы только от вас зависело, какой будет Россия через 10 лет, то на жизнь какой из следующих стран вы бы хотели, чтобы она походила?», – ответ «на себя» дали 25 % опрошенных, «на развитые западные страны» (в сумме) – 55 % (в том числе: на Германию – 16 %, США – 13 %, Швецию – 11 %, Японию – 4 %, Францию – 4 %, Англию – 4 %, Австрию – 2 %, Италию – 1 %; открытый список включал более 20 стран). В ноябре 1999 года одобрили бы идею вступления России в ЕС 66 %, были против – 15 %, за присоединение к НАТО – 35 %, против – 52 %. Это не противоречит устойчивому воспроизводству враждебных или ресентиментных проекций россиян на страны Запада, которые обычно выступают в качестве недосягаемого и желаемого образца для России. Абсолютное большинство опрошенных (63 %) настаивали и настаивают на том, что развитые страны Запада не заинтересованы в экономическом подъеме России и не хотят, чтобы она входила в их число, с ними были не согласны 29 %, 8 % затруднились с ответом (май 2002 года, N = 1600).

Методические различия (особенности формулировки вопроса) оборачиваются разными весами ответов о предпочтительности тех или иных типов желаемого государственного устройства. Но во всех этих случаях значимость западной модели государства остается несомненной (табл. 7.1): ее приоритетность увеличилась в полтора раза за 16 лет (с 23 % в 2000 году до 37 % в 2014 году). Дореволюционная империя собирает голоса 3–5 % респондентов, социалистическое государство, вроде СССР, – в среднем за несколько лет около 15 %. В кризисные моменты растет спрос на «гарантии социализма», западная модель – снижается.

Гудков Л. Д. Структура и функции российского антиамериканизма: фаза мобилизации 2012–2015 года // Наст. изд. Т. 1. С. 285–357.

Как справедливо отмечает С. Грин, «апатия» в данном случае не означает неподвижности, отсутствия деятельности населения, напротив, для того чтобы «выживать» или сохранять определенный уровень жизни, существования, требуется намного больше усилий, чем это необходимо в западных странах. Это как у Алисы в Стране чудес – чтобы оставаться на одном месте, надо очень быстро бежать. Апатия в данном контексте имеет отношение лишь к уровню общественной включенности и солидарности, участию в общих делах, в «политике». См.: Green S. Moscow in Movement: Power & Opposition in Putin’s Russia. Stanford, CA: Stanford University Press, 2014.

Подробнее см.: Интернет и идеологические движения в России / под. ред. Г. Никипорец-Такигава и Э. Паина. М.: НЛО, 2016.

Примерно столько же россиян положительно оценивают последствия для нашей страны Октябрьской революции 1917 года: в октябре 1998 года их доля составляла 46 % (негативные мнения выражали 35 % опрошенных, затруднились с ответом 20 %); в марте 2014 года – 48 % (против – 28 %; 24 % затруднились с ответом). Отношение к Сталину (что также можно принять в качестве индикатора оценки прошлого и, соответственно, показателя легитимности авторитарного режима, апеллирующего к нему как символу советской системы) становится все более положительным. За 2006–2014 годы суммарные оценки Сталина (восхищение, симпатия, уважение и т. п.) выросли с 36 до 40 %, негативные (неприязнь, раздражение, страх, отвращение, ненависть) уменьшились, соответственно, с 38 до 19 %, при этом увеличилась также и доля индифферентных – с 19 до 30 %. См. также: Гудков Л. Д. Амнезия или стерилизация больного прошлого? Образ сталинизма в общественном мнении России // История сталинизма: жизнь в терроре. Социальные аспекты репрессий. Материалы международной конференции. Санкт-Петербург, 18–20 октября 2012 г. М.: РОССПЭН, 2013. С. 6–20; Gudkov L. The Archetype of the Leader: Analyzing a Totalitarian Symbol // Stalin the Puzzle: Deciphering of Post-Soviet Public Opinion. Washington: Carnegie Endowment for International Peace, 2013. P. 29–46; Idem. Spiele mit Stalin: Über das Legitimationsdefizit des Putin-Regimes // Berliner Debatte Initial. 2013. 24. Jg. № 1. S. 99–108.

Некоторое, впрочем, незначительное снижение отрицательного отношения к реформам Гайдара зафиксировано лишь в период турбулентности 2009–2012 годов – после кризиса и до протестных манифестаций в крупных городах.

См.: Идеология «особого пути» в России и Германии: истоки, содержание и последствия. М.: Три квадрата, 2010.

Патернализм предполагает «симфонию» государства и населения, но закрепляется психологией осажденной крепости, необходимостью консолидации подданных с властью и убеждением в готовности к существованию в мобилизационном режиме. Это не разные планы, а единый комплекс значений «особого пути». Именно поэтому на введение санкций со стороны западных стран после аннексии Крыма население России (по меньшей мере, большинство в две трети) отвечало готовностью все претерпеть ради «Крымнаш». Впрочем, такого рода декларации не очень дорого стоят, поскольку основная масса населения в первые месяцы после объявления санкций (и некоторого возмущения этим обстоятельством) была убеждена, что санкции будут касаться лишь узкого круга высших руководителей страны, принимавших решения по Крыму и Донбассу, а что широкие слои населения не пострадают от них, штрафные меры не будут и не должны касаться обычных граждан. Такая позиция двоемыслия весьма характерна для массового сознания посттоталитарного общества; ее суть в декларативной поддержке, демонстрации лояльности властям при внутреннем нежелании нести ответственность за действия властей. Лишь 5–7 % населения заявили, что они готовы нести любые издержки (включая сокращение социальных расходов государства, уменьшение зарплаты и пенсий ради Крыма и поддержки украинской политики руководства страны).

О мифологии «особого пути» см.: Паин Э. А. Распутица. Полемические размышления о предопределенности пути России. М.: РОССПЭН, 2009; Его же. Будущее постимперских обществ ХХI века // Россия в глобальной политике. 2013. Т. 11. № 3. С. 209–219.

«Присоединение Крыма к России – большое достижение российского руководства, положительные последствия которого россияне ощутят в будущем», считали в августе 2014 года 85 % россиян, 6 % респондентов полагали, что «это непоправимая ошибка» (9 % затруднились с ответом). Все приводимые здесь и ниже данные опросов общественного мнения, получены в ходе регулярных ежемесячных исследований «Левада-Центра», проведенных по общероссийской репрезентативной выборке (N = 1600 человек 18 лет и старше). Результаты этих опросов доступны на сайте «Левада-Центра». См., например: URL: http://www.levada.ru/30–07–2014/otsenka-politiki-rukovodstva-rossii-otnositelno-ukrainy; URL: http://www.levada.ru/12–08–2014/ukrainskii-krizis-deistviya-rukovodstva-ukrainy-i-rossii; URL: http://www.levada.ru/29–08–2014/ukrainskii-krizis-vnimanie-uchastie-rossii-budushchee; URL: http://www.levada.ru/28–08–2014/sanktsii-otsenki-i-ozhidaniya; URL: http://www.levada.ru/02–09–2014/prisoedinenie-kryma-k-rossii; URL: http://www.levada.ru/25–11–2014/sobytiya-na-vostoke-ukrainy-vybory-v-dnr-i-lnr-peremirie; URL: http://www.levada.ru/27–11–2014/voennyi-konflikt-na-vostoke-ukrainy; URL: http://www.levada.ru/10–12–2014/rossiiskaya-politika-v-otnoshenii-kryma; URL: http://www.levada.ru/30–12–2014/maidan-krym-sanktsii.

Пипия К. Российско-украинские отношения, февраль 2020. URL: https://www.levada.ru/2020/02/13/rossijsko-ukrainskie-otnosheniya‐7/.

См., например: Методы и технологии деятельности зарубежных и российских исследовательских центров, а также исследовательских структур и вузов, получающих финансирование из зарубежных источников: анализ и обобщение: доклад РИСИ. Февраль 2014. URL: http://www.saveras.ru/wp-content/uploads/2014/03/doklad-smolin.pdf/.

«Условно», потому что по своему составу, механизмам формирования, параметрам и идеологическим или ценностным установкам он принципиально отличается от middle class западных стран, завершивших процесс модернизации.

Наиболее ярким примером реакции современного общества на агрессию традиционалистских (традиционализирующихся, имитирующих традиционализм) групп могут быть совсем недавние марши против терроризма в Париже, в Берлине и других городах после нападения исламских радикалов на редакцию «Шарли Эбдо». Примечателен разброс в этом плане реакций в России различных акторов: от Р. Кадырова и до М. Ходорковского, от двусмысленности заявлений и жестов официоза до открытых выражений фобий в неофициальных передачах по телевидению и в интернете, а также организации показанных «всенародных манифестаций протеста», как это было в Грозном 19 января 2015 года.

Только одно это обстоятельство говорит о том, насколько лабильна содержательная расстановка фигур в поле массового сознания, или, по-другому, насколько малозначимы для практической жизни россиян, не несущих никакой ответственности за внешнюю политику, эти комбинации «дружественных» или «враждебных» стран. Единственное их назначение – конъюнктурная поддержка легенды власти.

Общественное мнение – 2019. М.: Левада-Центр, 2019. С. 151–152. Табл. 22.10–22.11.

О социальных функциях «врага» см.: Гудков Л. Д. Идеологема «врага»: «Враги» как массовый синдром и механизм социокультурной интеграции // Образ врага: сб. / сост. Л. Д. Гудков. М.: ОГИ, 2005. С. 7–79.

Гудков Л. Д. Комплекс «жертвы». Особенности восприятия россиянами себя как этнонациональной общности // Мониторинг общественного мнения. 1999. № 3. С. 46–64. Представление о России как о «коллективном мы» в точности повторяет структуру отношения советского человека к самому себе в частной жизни: как к существу, зависимому от внешних обстоятельств, подчиненному другим, главным образом – начальству, вынуждающему его иногда делать вещи, которые он сам бы «делать не стал», но вынужден делать в силу разных причин (комплекса заложничества, ответственности за близких и т. п.). Такова проекция зависимости, проявляемая, например, в ситуации чеченской войны, обеспечивающая разгрузку от моральной ответственности и чувства вины, тем более – стыда.

См. динамику мнений украинцев и россиян, фиксируемых в ходе параллельно проводимых опросов КМИС и «Левада-Центра»: URL: https://www.levada.ru/2021/03/03/rossijsko-ukrainskie-otnosheniya‐9/.

URL: https://www.levada.ru/2019/04/01/prisoedinenie-kryma/.

Именно поэтому так важен и продуктивен был тезис российской пропаганды о том, что на Майдане верх взяли сторонники и «боевики» крайне националистического и радикального «Правого сектора», «Свободы», «бандеровцы», «фашисты» и т. п. Ключевое слово здесь – «фашисты», активирующее весь вокабуляр Второй мировой войны, память о гибели миллионов людей, страданиях и разрушениях, связанных с ним. Одно только это разрывает всякие связи между русскими и украинцами, возможности идентификации, эмпатии и понимания, не говоря уже о сочувствии, солидарности, взаимных интересах освобождения от коррумпированных авторитарных режимов и становления правового и демократического государства, в котором становятся недопустимыми практики ущемления прав человека, произвол власти и плутократия.

Левада называл их «заместителями элит» или назначенными быть «элитой». См.: Гудков Л. Д., Дубин Б. В., Левада Ю. А. Проблема элиты в современной России. М.: Фонд «Либеральная миссия», 2007.

Перед этим речь шла о планах Америки: «напасть, захватить, посеять раздор между людьми в России», «добиться исчезновения России с карты, с лица земли», «подорвать экономику», «истребить нацию со стороны молодежи, внедрение американских фильмов, однополые браки, разврат, нас ослабить», «война», «мировое господство, «нами командовать», «превратить нас в колонию», «контроль над людьми», действия, «направленные к полнейшей деградации населения России», «затем, чтобы владеть. Им нужна власть, им нужны деньги», «чтобы распоряжаться, продавать, зарабатывать», «мировое господство», «чтобы Сибирь стала американской территорией. И чтобы был такой президент, как на Украине» и т. д.

Впервые опубликовано: Вестник общественного мнения. 2018. № 1–2. С. 81–123.

Пик всеобщего патриотического воодушевления пришелся на апрель – май 2014 года, когда воедино слились торжества по случаю присоединения Крыма с празднованием Дня Победы 9 мая, военные парады в Москве и Севастополе. Агрессивность по отношению к Украине и западным странам («Победили в 1945-м, победим и сейчас», «Можем повторить») были компонентами и условиями этой мобилизации, но ее цель заключалась в дискредитации оппозиции и тем самым нейтрализации или стерилизации широко распространенного недовольства населения. Основным средством этого были разнообразные формы демонстрации единства россиян и поддержки действующего режима.

Левада Ю. А. «Человек обыкновенный» в двух состояниях // Левада Ю. А. Ищем человека: социологические очерки, 2000–2005. М.: Новое изд-во, 2006. С. 364–379; Его же. Перспективы человека: предпосылки понимания // Там же. С. 275–276; Его же. О построении модели репродуктивной системы (проблемы категориального аппарата») // Его же. Время перемен: предмет и позиция исследователя. М.: НЛО, 2016. С. 254–264; Его же. К проблеме изменения социального пространства-времени в процессе урбанизации // Там же. С. 243–253.

Институциональному развалу советской тоталитарной системы предшествовал длительный период эрозии и размывания, умирания идеологии «классовой борьбы», «противостояния двух мировых систем», режима закрытого общества – «осажденной крепости», требовавших постоянной готовности к защите отечества. Бесславное завершение десятилетней Афганской войны (в действительности – поражение супердержавы), экономический крах социализма, полная дискредитация партийной номенклатуры и тому подобные процессы парализовали ресурсы тоталитарной организации общества. Ход горбачевской перестройки казался концом существования «мобилизационного общества» (Гудков Л. Д., Дубин Б. В. Конец харизматической эпохи // Свободная мысль. 1993. № 5. С. 32–44; Gudkov L., Dubin B. The End of the Charismatic Epoch: The Press and Changes in Society’s System of Values // Sociological research. Armonk, NY, 1994. Vol. 33. № 2. P. 23–41; Gudkow L. Das Ende der Mobilmachungsgesellschaft und die Politische Kultur ins Russland // Kommune. Frankfurt a.M., 1994. № 12. S. 29–44). Позже стало понятным, что идеологическая (тоталитарная) мобилизация – не единственный вид быстрой массовой консолидации, что есть разные механизмы мобилизации, в том числе негативной, ставшей типичной для периода постсоветской трансформации. Самым значительным проявлением подобных процессов следует считать возмущенную реакцию на «монетизацию льгот» (Левада Ю. А. Восстание слабых. О значении волны социального протеста в 2005 году // Левада Ю. А. Ищем человека… C. 129–139). Несколько иными по форме, но по сути такими же «выступлениями слабых» оказались и массовые протесты 2011–2013 годов, не говоря уже о последующих антипутинских демонстрациях в крупных городах, организатором которых был А. Навальный.

Общественное мнение – 2017. М.: Левада-Центр, 2018. С. 190.

Доля бедного населения (то есть тех, чьи денежные доходы были ниже их субъективных представлений о «бедности») в последние 10 лет не меняется, составляя примерно 30 % взрослого населения. Однако лишь 3 % опрошенных за последние год-два заявляли: «Нам не хватает денег даже на питание»; 16 % отвечали: «На еду хватает, но на одежду уже нет». Основная масса респондентов (53 %) терпит, поскольку деньги на неотложные или текущие нужды (на еду и одежду) у них есть, однако, уже товары повседневного бытового назначения, такие как телевизор, холодильник или стиральная машина, оказываются труднодоступными для абсолютного большинства, необходимость заменить старую или вышедшую из строя бытовую технику новой составляет определенную проблему для этой категории населения. Это несложно понять, поскольку средний месячный семейный доход, согласно данным декабрьского опроса 2017 года, насчитывал 41,2 тысячи рублей (при двух работающих). Если учесть, что не все работают и не все пенсионеры, то получается, что среднедушевой доход россиян составляет всего 16,5 тысяч рублей. Понятно, что средние показатели скрывают за собой значительную дифференциацию семейных доходов населения.

Разработку ИСН и анализ его динамики ведет в «Левада-Центре» М. Д. Красильникова. См.: Общественное мнение – 2017. С. 64. О методологии построения ИСН см.: URL: https://www.levada.ru/obnovlennaya-metodika-izmereniya-indeksa-sotsialnykh-nastroenii-isn/.

Зафиксированные в феврале и мае 2018 года снижения (76 и 79 %) укладываются в допустимую стандартную статистическую ошибку.

* Последний январский замер 2020 года показывает всплеск надежд на нового премьера М. Мишустина.

Примерно так же менялись эти показатели и во время войны с Грузией в 2008 году (тогда позитивные ответы составляли 38 %).

Общественное мнение – 2017. С. 45 (раздел «Граждане и власть»).

Синдром этого рода возникает в результате постоянного принуждения, результатом которого становится разрушение человеческой личности, распад идентичности. Для этого «надо»: 1. заставить человека заниматься бессмысленной работой; 2. вводить взаимоисключающие правила, нарушения которых неизбежны; 3. достигнуть размывания личной ответственности коллективной; 4. заставить людей делать вид, что они ничего не видят и не слышат; 5. заставить узников поверить в то, что от них ничего не зависит; 6. заставить людей переступить последнюю внутреннюю черту (переход через предельные моральные нормы и запреты). URL: https://royallib.com/book/bettelgeym_bruno/prosveshchennoe_serdtse.html.

«Окружающие» респондента люди рассматриваются им в их частном, повседневном состоянии, не соединенными в виртуальное коллективное единство «мы».

Соотношение негативных и положительных мнений о собственном моральном самочувствии опрошенных и их характеристиках состояния окружающих в 2016 и 2017 годах равнялось 1.2 и 1.3 против 1.8 и 1.6. Само по себе это обстоятельство давно отмечено специалистами «Левада-Центра»: «положение дел в стране» респондентами всегда оценивается хуже, чем в своей семье. Такие же различия проявляются в характеристиках респондентами экономического положения своей семьи и экономической ситуации в стране в целом или в регионе проживания опрашиваемого. См.: Общественное мнение – 2017. С. 7. Граф. 1.2; С. 23. Граф. 2.1, 2.2, 2.2.1.

Динамика показателей (рис. 25.1) легко поддается причинно-следственной интерпретации: всплески негативных ответов всякий раз следуют за острой фазой кризисов, но с некоторой задержкой.

В более глубоком понимании такое отношение к действительности является особенностью наследства русского православия, влиянием пришедшего из Византии исихазма. Вера в спасение через покаяние стала причиной подавления и отсутствия институциональных практик систематического, последовательного и методического контроля верующими своих действий, включая духовную сторону существования, незначимость (для всех, кроме монашества) психологического и морального самодисциплинирования и воспитания себя на протяжении всей жизни. «Не согрешишь, не покаешься», или «Не согрешишь, не спасешься», «Пред Богом приятнее грешник с покаянием, нежели праведник с гордостью» (Макарий Оптинский). Такая установка (путь к спасению лежит не через внутреннюю борьбу личности с грехом, а через признание неизбежности греха как условия покаяния и, соответственно, необходимости церкви как условия спасения, а фигуры священника как магического пургенизатора) блокировала перспективу массовой этической рационализации и формирования личности современного типа – рационального и ответственного человека. В более общем плане такие механизмы способствовали консервации сильнейшего разрыва массовой этики и групп, носителей рафинированной культуры и религиозности. Традиция открывала возможность многократно грешить и каяться, снимая тем самым жесткие ограничения для индивидуального совершенствования, «облагораживания», интернализации этического контроля (социализации, совести). Подчинение же церкви государству (и превращение его в «Третий Рим», в гаранта коллективного благочестия, в надзирателя за поведением обывателей) отделило Россию от эволюции западного христианства, обеспечило сакрализацию власти, сознание особости России и необходимости ее изоляции от Европы (См. об этом: Зильберман Д. Б. Православная этика и материя коммунизма. СПб.: Изд-во И. Лимбаха, 2014). Теоретически примерами альтернативного развития могут служить протестантизм во всех его разновидностях или русское старообрядчество, более суровое по своей регулятивной силе, ставшее основой русского капитализма.

Левада Ю. А. Человек «обыкновенный» в двух состояниях… С. 373.

Недавние события дают нам массу примеров подобного неприятия: массовая реакция («пиарятся!») на действия А. Навального или самовыдвижение К. Собчак кандидатом в президенты, на персональные выступления с протестами (против мусорных свалок, бездействия и безответственности, лжи администрации после пожара в Кемерово) или, в более общем виде, подозрительное отношение к работе НКО и правозащитникам. Любая индивидуально выраженная моральная позиция, если она не ассоциируется с действиями власти, вызывает резкое отторжение. То, что допустимо, нормально в демагогии Жириновского или для Путина, оказывается недопустимым, неприемлемым для обычного человека. Отношение меняется лишь со смертью «выступающего», как бы ценой жизни подкрепляющего ценности своей позиции. Для цинического общества ставки «настоящей правды» запредельно высоки, поэтому злобная или нарочитая буффонада политиков и телепропагандистов воспринимается с обязательным дистанцированием и релятивизмом.

«Главный “секрет” работающей демократии заключается в способности граждан сочетать собственные (личные, семейные) обязанности с гражданскими (региональными, общенациональными) – притом как в обычных, так и в чрезвычайных обстоятельствах. Отечественная специфика – и беда – в том, что слишком долго подобное сочетание достигалось преимущественно принудительно, а потому воспринималось населением как зло, которого следует по возможности избегать» (Левада Ю. А. О «большинстве» и «меньшинстве» // Левада Ю. А. Ищем человека… С. 352).

«Отграничение “ближнего” круга социальной жизни от “дальнего” отделяет сферу непосредственного влияния или воздействия человека, то есть того, что он способен изменить, от сферы (институтов, организаций, авторитетов), к которым он может лишь приспособиться. Или, иными словами, область его непосредственного личного действия и область его “зрительского” соучастия в процессах и событиях, на которые он влиять не может. (Вне пределов своего профессионального или специализированного, статусного и тому подобного действия любой и каждый человек выступает как “человек обыкновенный” и в “больших” делах принимает участие как “зритель”.) Такое разделение подкрепляется принципиальным отличием информационных источников, которыми человек пользуется: в первом случае это собственный опыт, во втором – все более могущественная масскоммуникативная сеть» (Левада Ю. А. «Человек обыкновенный» в двух состояниях… С. 367).

В данном случае слово «отсутствие» представляет собой перенос, проекцию на массовое сознание нормативных или догматических представлений групп, претендующих на статус и функции элиты, навязывающих свое понимание того, как надо было бы думать и вести себя в подобных обстоятельствах людям «массы».

См.: Левада Ю. А. «Человек обыкновенный» в двух состояниях… С. 364–379.

Таковы тиражируемые версии о планах ЦРУ по разрушению СССР (сговор Горбачева с Рейганом, предательство, продажа Советского Союза), демонизация Березовского, ранние упования на Горбачева или Ельцина, перенесенные затем на Руцкого, Лебедя, позже на Путина. Огромная коллекция подобных предрассудков и мифов собрана В. А. Шнирельманом в его книгах. См., например, его последнюю по времени монографию: Шнирельман В. А. Колено Даново: Эсхатология и антисемитизм в современной России. М.: Изд-во ББИ, 2017.

Нет сомнения, что многое сопротивляется признанию этих процессов одичания или варварства еще недавно, казалось бы, атеистического населения. Но если вспомнить ажиотаж вокруг Кашпировского, Чумака, Джуны, популярность телевизионных передач с участием разного рода колдунов, экстрасенсов, ежедневных астрологических прогнозов, миллионные очереди к привозным «мощам» и «поясам Богородицы», многолетнюю работу православных телеканалов, «Территорию заблуждения» Прокопенко, передачи о разных таинственных явлениях, пришельцах, НЛО, геомагнитном оружии, «памяти воды», генетическом или психологическом зомбировании в геополитических целях и прочей вульгаризованной мистике, «Гибель империи» Шевкунова или «Анатомию протеста» на НТВ и тому подобную продукцию, ежедневно поступающую к зрителю, то все это выглядит уже не столь странным, как на первый взгляд.

См.: Наст. изд. Т. 1. С. 675–676. Табл. 74.2–75.2.

Само действие скорбного поминания 22 июня (минута молчания или соответствующие эквиваленты: опускание демонстрантов на колено, склонение знамен и т. п.) – изобретения довольно позднего времени, даже в 1980–1990-е годы этого не было. Они, как и другие кремлевские церемониалы и как бы лейб-гвардейские «потешные» мундиры, стали появляться вместе с Путиным. Поэтому движение «Бессмертный полк», рожденное «снизу», из массовой потребности в трансцендентном, очень быстро было перехвачено властями и превращено в пропагандистское действо.

В логике анализа Л. Седова, смерть в России – это «абсолютный проигрыш» индивида, никакой идеи спасения, потустороннего вознаграждения и тому подобного здесь нет (См.: Седов Л. А. Типология культур по критерию отношения к смерти // Синтаксис. Париж, 1989. № 26. С. 159–192). В существование жизни после смерти, Царства Небесного в 1991 году верили 29–31 %, в 2017 – 45–47 % (со всей определенностью – лишь 20 %). См. также: Общественное мнение – 2017. С. 146. Табл. 16.23.

Молодые люди на фокус-группах в «Левада-Центре» о «Бессмертном полку», параде 9 мая повторяют самые общие слова, которые слышат по телевидению. Они говорят, что это нужно для переживания «связи с предками», «памяти поколений» и т. п. Другими словами, если в культуре шестидесятников память о войне, как считается, была условием внутренней моральной работы, предшественником десталинизации и поиском выхода из тоталитаризма, то сегодня память о войне играет совершенно другую роль – суррогата трансцендентности, восполнения символических или ценностных дефицитов. Вся военная (лейтенантская) проза, кино и публицистика советского времени строились на сопоставлении себя в настоящем (то есть готовых к всякого рода сделкам со своей совестью) с экзистенциальным опытом военного поколения, которое, в соответствии со стереотипами того времени, было готово жертвовать собой ради спасения страны, без колебаний, расчетов и каких-либо компромиссов. Сегодня тематика «войны» – это разработка оснований общественной солидарности с властью, легитимация режима Путина.

Советский тоталитаризм в этом плане отличался от перечисленных выше, поскольку подавал себя как итог развития всемирной истории, всего человечества. Его архаизм был более сложного рода и существенно менялся на разных этапах эволюции режима – от идеологической утопии (архаического представления об обществе равных) до консервативной идеи реставрации империи в виде соцлагеря.

В этом плане частые разговоры: что первично – пропаганда или движение снизу, запросы самого народа, массы – бессмысленны; процессы такого рода всегда представляют собой социальное взаимодействие разных сил и определенной кризисной ситуации.

Такое положение дел в какой-то мере является непреднамеренным результатом самой идеологической политики Кремля: навязывание консервативных взглядов, идеологии традиционализма (или даже возрождение архаики и явного обскурантизма) парализует интеллектуальные возможности населения, его способности к отстаиванию своих прав, сопротивлению административному произволу, рационализации ситуации и предвидению, возможности расчета и планированию своего будущего, что, в свою очередь, активирует архаические пласты культуры.

100

За последние 5 лет в России число дел по «экстремизму» выросло в 3 раза URL: https://www.gazeta.ru/politics/2016/05/04_a_8211929.shtml. Большая часть из них – дела против людей, перепостивших нежелательные, с точки зрения прокуратуры, материалы.

101

Здесь напрашивается параллель с «религиозным возрождением» – экспансией государственного православия, расширения влияния РПЦ при поддержке режима, и характер его принятия обществом: распространение обрядоверия, поверхностной религиозности, дополняющей более глубокий массовый цинизм, в том числе направленный на самих верующих или священнослужителей.

102

Представитель Минюста на суде, в котором рассматривалось дело о внесении «Левада-Центра» в реестр «иностранных агентов», на выступление нашего адвоката, указавшего, что действия Минюста (в его претензиях к работе Центра) нарушают основополагающие статьи Конституции РФ (такие как свобода слова, распространение информации и т. п.), заявила: «Государство имеет право ограничивать конституционные права граждан; вы (юристы “Левада-Центра”) неправильно воспринимаете статьи закона. Только “мы” (Минюст, прокуратура, то есть государственные служащие) можем правильно понимать нормы законов и адекватно их интерпретировать».

103

Итоговый вариант отчета этих исследований см.: Ворожейкина Т. Е., Гудков Л. Д., Зоркая Н. А., Овакимян А. Г. Мониторинг отношения российского населения к судебной реформе и судебной системе // Вестник общественного мнения. 2014. № 3–4. С. 13–69.

104

Как сообщали выступающие на Гайдаровском экономическом форуме в январе 2018 года, в 1998 году государство контролировало 26–27 % всех финансовых активов России, сегодня – 71 %. Хотя формально государству принадлежит гораздо меньшая доля активов (разные источники называют разные цифры от 11 до 29 %, в докладе ЦСР – 46 %), в действительности оно контролирует основной объем экономической деятельности. Всерьез нельзя считать «Лукойл», «Мечел» или аналогичную крупную компанию «частной» – ни один их шаг невозможен без согласования с Администрацией президента или его окружением.

105

См.: URL: https://www.levada.ru/2018/06/14/druzya-i-vragi-rossii‐3/.

106

Об этом свидетельствует и заметный рост консервативных и традиционалистских (мачистских) установок в сфере сексуальных или семейных отношений. См.: Кочергина Е. В. Как общество реагирует на неотрадиционалистскую политику государства // Вестник общественного мнения. 2017. № 1–2. С. 141–150.

107

В 2017 году за «экстремизм» были осуждены 1225 человек, но только в 24 случаях в опубликованных текстах судебных решений были указаны конкретные основания осуждения по этой статье, другими словами, вынесение обвинительного приговора носит произвольный и бездоказательный характер (URL: https://www.novayagazeta.ru/articles/ 2018/06/29/76970-stydno-skazat?utm_source=push).

108

Такие выводы сделаны им в выступлениях на семинаре КГИ в декабре 2017 года и в «Мемориале» в начале февраля 2018 года, а также в статье: Левинсон А. Г. Заметки о бюрократии в социальной структуре современного российского общества // Вестник общественного мнения. 2017. № 3–4. С. 48–73.

109

«Общество» в социологическом смысле определяется как система устойчивых социальных отношений, основанных на взаимных интересах и солидарности (без оси «господство – подчинение»). В нашем случае «общество» возникает внутри государства, применительно к отношениям господства, но не включает их в свой собственный состав.

110

URL: https://www.levada.ru/2018/06/14/druzya-i-vragi-rossii‐3/.

111

Нерешенные территориальные проблемы кандидатов в эти организации блокируют вступление в них. Еще раньше, при Ельцине, такая тактика была опробована в Молдавии, расколотой на территории, управляемые Кишиневом, и зависимое от России Приднестровье.

112

Статья 2016 года.

113

Левада Ю. А. «Человек обыкновенный» в двух состояниях… С. 9–19.

114

Гудков Л. Д. Механизмы кризисной мобилизации // Контрапункт. 2016. № 5. Сент. С. 1–14. URL: http://www.counter-point.org/gudkov_5/.

115

См. главы «После Крыма: патриотическая мобилизация и ее следствия» и «Структура и функции российского антиамериканизма» (Наст. изд. Т. 1. С. 157–243; 285–357).

116

URL: https://www.levada.ru/2021/05/18/prezidentskie-elektoralnye-rejtingi/.

117

См. динамику Индекса социальных настроений на сайте «Левада-Центра»: URL: http://www.levada.ru/indeksy.

118

О своем «плохом отношении» к США и ЕС в ноябре 2014 года заявили 73 и 63 % опрошенных россиян, это максимум выражения антиамериканизма за все годы наблюдений (характерно, что к Украине, как в свое время к Грузии, отрицательные установки выражены несколько слабее – 60 %, они – «марионетки США», и пропагандой не рассматриваются как самостоятельные субъекты действия).

119

Более ранний разбор функций антиамериканизма и функций врага в легитимации власти см. в кн.: Гудков Л. Д. Негативная идентичность. М.: НЛО, 2004. С. 496–650.

120

С этой оценкой была согласна и сама кремлевская администрация, если судить по первым заявлениям высших должностных лиц.

121

Индекс одобрения деятельности Путина (разница позитивных и негативных оценок) упал с 78 % (сентябрь 2008 года, пик поддержки) до 24 % (ноябрь 2013 года, минимум за весь период измерений).

122

Начиная с 1992 года россияне (80–84 %) в исследованиях общественного мнения раз за разом заявляли, что Крым должен быть возвращен в состав России, и вот, наконец, это произошло.

123

Явный перелом в отношении к российскому режиму произошел после сбитого малазийского «Боинга». Как бы ни колебались руководители европейских государств, не желающие втягиваться в длительную конфронтацию с Россией, общественное мнение в их странах, потрясенное не только самой катастрофой, но и наглостью, глупостью и лживостью позиции российского правительства, возмущенное этим, вынудило пойти на демонстративные шаги – признать виновной Россию за аннексию части украинской территории, нарушение суверенитета другой страны, провоцирование конфликтов, участие российских войск и тяжелой военной техники в боях в Донбассе.

124

Западные аналитики, изумленные таким эффектом влияния телевидения, постоянно спрашивают: как так могло случиться, что русский народ, прошедший через идеологическую обработку коммунистического аппарата, ясно понимающий цену демагогии официальных лиц и государственной пропаганды, так легко купился на нынешнюю дезинформацию? Ответ может быть только один: пропаганда никого не может убедить, если только люди сами не хотят быть убежденными.

125

То же самое касается и выступлений наблюдателей ОБСЕ. Вслед за российским телевидением большинство опрошенных (58 %) согласны с тем, что они освещают события в Украине «предвзято, отражая только точку зрения украинских властей и игнорируя мнение населения юго-восточных регионов Украины», как «объективные и беспристрастные» их мнения расценивают лишь 19 % населения.

126

Отношение россиян к украинцам в последние месяцы приобрело отчетливо неприязненный, если не сказать враждебный характер. Отношение украинцев к русским – заметно более благоприятное и позитивное.

127

Выступления донецких «наблюдателей», «видевших своими глазами» преследование лайнера украинским штурмовиком, подтвержденные заявлениями российского Генштаба, лишь укрепляли сложившиеся негативные установки по отношению к украинцам и предубеждения против любой иной версии и информации, исходящей от оппонентов. В ходу какое-то время были, например, такие версии: «Боинг» сбит по ошибке, поскольку целью украинцев якобы был самолет, на котором летел Путин; малайзийский самолет сбит по наводке американцев; это была намеренная провокация украинских спецслужб, которые хотели таким образом дискредитировать Россию в глазах мировой общественности; на борту самолета произошел теракт и т. п.

128

Глупость – в том смысле, в каком с этим словом играл Эразм Роттердамский и следовавшие за ним авторы.

129

Помимо нервной реакции бизнеса на санкции, выразившейся в резком усилении оттока капитала из страны, беспокойство проявил городской средний класс. Крупные города, особенно такие мегаполисы, как Москва или С.‐ Петербург, живут главным образом за счет импорта потребительских товаров, в первую очередь – продовольствия, цены на которое резко выросли. Бедная провинция (а это две трети населения) потребляет преимущественно отечественную продукцию и не так сильно зависит колебаний цен и импорта. В целом же, лишь четверть опрошенных признала, что санкции могут создать проблемы для них самих и жизни их семьи.

130

Впервые опубликовано: Вестник общественного мнения. 2015. № 3–4. С. 15–44.

131

«Все эти проблемы возникли уже в самом начале 1920-х годов, и именно они были главными во всех политических спорах десятилетия» (Левада Ю. А. Сталинские альтернативы // Осмыслить культ Сталина. М.: Прогресс, 1989. С. 452).

132

Гудков Л. Д. Отношение к США в России и проблема антиамериканизма // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. 2002. № 2. С. 32–48 (пер. на нем.: Gudkov L. «Ich hasse, also bin ich». Zur Funktion der Amerika-Bilder und des Antiamerikanismus in Russland // Osteuropa. 2002. № 8. S. 997–1014). О различных версиях антиамериканизма см.: Дубин Б. В. Антиамериканизм в европейской культуре после Второй мировой войны // Мониторинг общественного мнения. 2002. № 3. С. 44–50 (URL: http://polit.ru/article/2002/05/22/479400/); а также материалы конференции по антиамериканизму (Неаполь, апрель 2002 года): L’antiamericanismo in Italia e in Europa nel secondo dopoguerra / A cura di P. Graveri e G. Quagliariello. Napoli: Rubbettino, 2004.

133

Чтобы почувствовать себя полноценными людьми, как говорил М. Жванецкий, «большая беда нужна»: «Сила воли, принципиальность, честность – все у нас есть, но их не проявляем – время еще не пришло… Рано пока… Это ж такие орудия, что из них по воробьям не бьют. <…> А взаимопомощь, а выручка? Все у нас есть! Большая беда нужна. Негде! Что мы чикаемся? Ночевать к себе не пускаем, в драку не лезем. Что это за масштаб?! Другое дело – с этим в разведку бы пошел, а с этим нет! Где проверить, куда идти? Разведка нужна. Обстрел нужен. Сидеть ночью в болоте, без мыла, без ракет – вот где люди проверяются: хорошие – хорошие, плохие – плохие. <…> И доброта у людей есть. Но к раненным в бою. Не на мостовой под “Жигулями”, а в степи под Курганом: там я тебя перевяжу и – к своим на себе. А здесь, где свои, где чужие, куда тащить, – нечетко, размыто. Вот если бы все на мине подорвались, но об этом можно только мечтать!» (Жванецкий М. М. Военная кость. URL: http://odesskiy.com/zhvanetskiy-tom‐2/voennaja-kost.html).

134

Антизападная риторика и конкретно – антиамериканизм вспухали в периоды внутренних кризисов политических режимов в России и СССР, неудач, срывов развития, кризиса тоталитаризма, как это было в середине 1930-х, в конце 1940-х – начале 1950-х годов, во время борьбы с космополитизмом и «низкопоклонством перед Западом» вплоть до смерти Сталина, после кубинского кризиса и новой антиамериканской кампании в начале 1960-х годов и далее до новейшего времени, фазы «нового флирта с Западом» в конце 1980-х годов и гайдаровских реформ вплоть до нового обострения в ситуации ослабления путинского авторитаризма в 2011–2012 годах. См.: Gudkov L. La retorica del “nemico” nell’ arte e nella litteratura totalitarie sovietiche // I viaggi di Erodoto: Trimestrale di cultura storica. Ottobre 2000 – marzo 2001. Anno XV. № 43–44. P. 30–39; Образ врага: сб. М.: ОГИ, 2005. С. 7–80; Гудкова В. В. «Многих этим воздухом и просквозило…»: антиамериканские мотивы в советской драматургии (1946–1954) // Новое литературное обозрение. 2009. № 1 (95). С. 187–216.

135

Чтобы представить себе масштабы заимствования американских технологий (о чем общественное мнение давным-давно забыло) приведу большую цитату из работы одного историка: «В апреле 1929 г. фирма Albert Kahn Inc., расположенная в Детройте, получила заказ от советского правительства на проектирование Сталинградского тракторного (танкового) завода. Переговоры велись через советскую фирму Амторг, неофициальное торговое представительство СССР (а также разведывательный центр). В тот момент между СССР и США не существовало дипломатических отношений. США были главным врагом СССР. Заводы, которые должен был проектировать Кан, были по существу военными. Ситуация выглядела тогда очень двусмысленно. В условиях экономического кризиса Кан был остро заинтересован в заказах из СССР, но также был заинтересован в максимальной конфиденциальности своего сотрудничества с советскими партнерами. Фирма Кана спроектировала между 1929 и 1932 гг. 521 (по другим данным – 571) объект. Это в первую очередь тракторные (то есть танковые) заводы в Сталинграде, Челябинске, Харькове; автомобильные заводы в Челябинске, Москве, Сталинграде, Нижнем Новгороде, Самаре; кузнечные цеха в Челябинске, Днепропетровске, Харькове, Коломне, Люберцах, Магнитогорске, Нижнем Тагиле, Сталинграде; станкостроительные заводы в Калуге, Новосибирске, Верхней Салде; прокатный стан в Москве, литейные заводы в Челябинске, Днепропетровске, Харькове, Коломне, Люберцах, Магнитогорске, Сормово, и Сталинграде; механические цеха в Челябинске, Люберцах, Подольске, Сталинграде, Свердловске; сталелитейные цеха и прокатные станы в Каменском (с 1936 г. Днепродзержинск), Коломне, Кузнецке, Магнитогорске, Нижнем Тагиле, Верхнем Тагиле, Сормово; Ленинградский алюминиевый завод; Уральскую асбестовую фабрику и многие другие. <…> Кан спроектировал (и, скорее всего, оснастил оборудованием) значительную часть объектов первой и последующих пятилеток. <…> Реализация подобных программ предполагала резкое снижение уровня жизни населения СССР и преимущественное использование принудительно труда, о чем Кан, в отличие от Эрнста Мая и его коллег, не мог не знать. <…> Конструкции для Сталинградского тракторного завода были изготовлены в США, перевезены в СССР и смонтированы в течение шести месяцев. Следующим заказом стал проект гигантского Челябинского тракторного завода. В феврале 1930 г. был подписан договор с фирмой Кана, которая становилась главным консультантом советского правительства по промышленному строительству. Кану был предложен пакет заказов на строительство промышленных предприятий стоимостью в два миллиарда долларов. Эта сумма эквивалентна приблизительно 220 миллиардам долларов в 2004 г. Бюро Кана, существовавшее до 1932 г., носило русское название “Госпроектстрой”. В нем работало 25 американских и около 2.5 тысяч советских сотрудников. В то время это было самое большое архитектурное бюро мира. Через “Госпроектстрой” прошло, в общем, около 4 тысяч советских архитекторов, инженеров и техников» (Хмельницкий Д. С. Немецкий архитектор в сталинском СССР // Вольтерс Р. Специалист в Сибири. Новосибирск: Свиньин и сыновья, 2014. С. 17–22).

136

Поскольку деятельность власти не подлежит оценке со стороны общества, она лишена практических критериев, то есть воспринимается общественным мнением исключительно в символическом плане – на международной арене. Так, наибольшие успехи, которые общественное мнение записывает за Путиным, это не решение практических проблем в экономике, социальной политике, борьбе с коррупцией или преступностью, терроризмом, достижение социальной справедливости, а сфера внешней политики – восстановление авторитета России в мире (См.: Общественное мнение – 2014.. М.: Левада-Центр, 2014. С. 89. Табл. 9.2.9).

137

Из материалов фокус-групп, проведенных в «Левада-Центре» 28 января 2015 года: «Я с детства, с детского сада знала, что Америка враждебна нам и хочет вредить». Это «с детства» можно было бы принять как безличный речевой штамп или устоявшийся оборот, но такая трактовка была бы исследовательской ошибкой. Респондент (женщина 55 лет) совершенно точно указывает на момент социализационного импритинга, фиксации коллективного стереотипа, транслируемого в аффективных формах по всем институциональным каналам в тот период (середина 1960-х годов или несколько позже).

138

Февраль 2015 года, модератор А. Левинсон.

139

Он несколько снижается он лишь в период массовых протестов 2012–2013 годов.

140

Враг должен стать воплощением метафизического зла, «врагом всех» народов, а не только русских, России.

141

В 2015 году протестные настроения находятся на самом низком уровне, критика власти, обвинения ее в коррупции и злоупотреблениях заметно ослабли, причинная связь между инфляцией, сокращением доходов населения практически разорвана. Опросы фиксируют крайне редкую ситуацию для патерналистского сознания: расхождения между одобрением власти и потребительским пессимизмом. URL: http://www.levada.ru/2015/07/07/protestnyj-potentsial-i-vospriyatie-vlasti/; URL: http://www.levada.ru/2015/09/15/protestnyj-potentsial-avgust‐2015/.

142

Как показывают материалы фокус-групп, события в Украине в этом контексте воспринимаются как иллюстрация враждебных действий США, вызвавших Майдан, подбивающих новое украинское руководство противится политике России.

143

Продолжение этих измерений см. URL: https://www.levada.ru/ 2018/08/02/sotsiologi-zafiksirovali-nailuchshee-otnoshenie-rossiyan– k-ssha-i-es-so-vremen-anneksii-kryma/ URL: https://www.levada.ru/2021 /04/07/otnoshenie-k-ssha-i-slova-bajdena-o-putine/.

144

Согласно тогдашней версии российского МИДа, развал Югославии и этнические конфликты на ее территории были спровоцированы США. Авторство приписывается Ю. Квицинскому, бывшему замминистра и послу, позднее – депутату ГД от КПРФ.

145

Общественное мнение, 2009. М.: Левада-Центр, 2009. С. 158–159. Табл. 18.36, 18.39.

146

Лозунги протестного движения разделялись значительной частью населения (на пике протестов их поддерживала примерно половина населения – от 45 до 55 %, преимущественно жители мегаполисов, но не только, как показывают эти цифры), поэтому некоторое время усилия кремлевских агитаторов не достигали своей цели. И только тогда, когда путинские политтехнологи и пропагандисты связали воедино «либерализм», права человека, веротерпимость, демократию с педофилией и гомосексуальной тематикой, а критику коррупции в верхних эшелонах власти, бесправие граждан, фальсификации на выборах и тому подобное – с однополыми браками, злоупотреблениями в отношении приемных детей в США, деградацией христианской морали в Европе, только тогда антизападная, антиамериканская пропаганда стала по-настоящему действенной.

147

Но задет и более глубокий уровень коллективных представлений: травма вызвана переживаниями различных обстоятельств того, что российское общество оказывается несостоятельным в осознании своего прошлого, а именно: неспособностью признать коммунистическую систему, советскую власть – преступной, виновной в античеловеческой практике массового уничтожения своего населения, равно как и граждан других государств. Признание ответственности советского государства равносильно полной утрате коллективной идентичности россиян. Именно такого рода раздвоенность (признание преступности массовых репрессий и хронического насилия в повседневной жизни, бедности и одновременно – величия государства) оказывается основной причиной массовой фрустрации.

148

Если в апреле 1999 года 44 % опрошенных называли отношения между Россией и США «дружественными» плюс еще 2 % – «союзническими» (27 % опрошенных считали их хоть и «недружественными, но и не враждебными», «враждебными» – всего 5 %), то начиная с июня 2001 года под влиянием официоза мнения начали меняться: возникла неопределенность и недоумение из-за смены политического курса (опросы зафиксировали резкий рост тех, кто затрудняется с ответом, то есть не может как-то определить тон этих отношений – вариант «затрудняюсь ответить» выбрало наибольшее число респондентов – 43 %), а затем число позитивных высказываний начало постепенно сокращаться.

149

При этом, конечно, не принимается во внимание, точнее – отрицается само волеизъявление граждан других стран, они здесь не в счет, они лишены собственной значимости и дееспособности, на них распространяются те же самые механизмы дисквалификации (пассивного и обесцененного) «большинства», которые определяют отношения власти и подданных в самой России. См.: Гудков Л. Д. Человек в неморальном пространстве // Наст. изд. Т. 1. С. 461–621.

150

Публичное отношение при Ельцине к американским советникам в первой половине 1990-х годов напоминало отношение к американским специалистам в конце 1920 – начале 1930-х годов, но затем (уже при Путине) сменилось на резко негативное.

151

Сам список этих определений, полученный в ходе ответов на «открытые вопросы» (то есть без готовых подсказок со стороны интервьюера), внутренне структурирован по трем осям: модерность – традиционализм, господство – подчинение, социальная дистанция: «свои» – «чужие». Стандартное описание представителей развитых стран включает в первую очередь такие характеристики, как рациональный, культурный, энергичный, свободолюбивый, с чувством собственного достоинством, но чужой, в отличие от образов народов, близких к русским, которые описывались в категориях скорее гемайншафтных качеств. Методические плюсы такой процедуры состоят в том, что, несмотря на ее громоздкость, она позволяет выявить латентные (чаще негативные) значения этнических стереотипов, которые в прямых вопросах могут скрываться по соображениям приличия, политкорректности и т. п.

152

Подробнее об этом см.: Гудков Л. Д. Ресентиментный национализм // Наст. изд. Т. 1. С. 41–156. Отношение россиян к украинцам в последние месяцы приобрело отчетливо неприязненный, если не сказать, враждебный характер. Отношение украинцев к русским – заметно более благоприятное и позитивное, хотя и оно быстро меняется на негативное. URL: http://www.levada.ru/2015/06/22/rossijsko-ukrainskie-otnosheniya-v-zerkale-obshhestvennogo-mneniya/; URL: http://www.levada.ru/2015/08/31/vospriyatie-sobytij-na-vostoke-ukrainy-i-sanktsij/; URL: https://www.levada.ru/2021/04/15/ukraina-i-donbass/.

153

Такого рода стандартные аргументы привлекались всякий раз для объяснения массовых волнений и восстаний против правящих под контролем Москвы коммунистических диктаторских режимов: в июне 1953 года в Берлине, в 1956 году – в Венгрии, во время многократных выступлений рабочих в Польше – в 1970-х годах, «Пражской весны», по отношению к польской «Солидарности», предшествующим вторжению в Афганистан событиям в этой стране и т. п. Любые общественные процессы, вызывающие открытые конфликты различных сил, в Африке, на Ближнем Востоке и других местах всякий раз коммунистическая пропаганда трактовала как происки западных стран, враждебных СССР сил. Даже весной 1991 года тогдашний руководитель КГБ СССР В. Крючков заявлял, что перестройка – это заговор разведок западных стран, ЦРУ против коммунистического государства. Важно, что любые такие версии снимают вопрос о спонтанности общественных движений, о социальных и политических проблемах и причинах, породивших такого рода выступления.

154

Акцент делается именно на агрессивности и лицемерности США. «США постоянно оказывают давление на Россию, заставляя ее делать то, что они хотят» – так думали 71 % опрошенных россиян (таков средний показатель ответов, полученных за последние 7 лет), напротив, «США с уважением относятся к России» – полагают, опять же в среднем, лишь 15 % (июль 2008 —сентябрь 2013 года). 88 % уверены в том, что «США, страны Запада ведут против России информационную войну», не согласны с этим утверждением всего 4 % (октябрь 2014 года).

155

Исключением был острый, хотя и недолгий кризис осенью 2015 года, но с ним правительство довольно быстро справилось. См. раздел «Индикаторы» на сайте «Левада-Центра»: «Оценка положения дел в стране» за два месяца (октябрь 2015 – январь 2016 года) показатель благополучия упал с 64 до 45 % и восстановился, хотя и не полностью, лишь к апрелю 2018 года (60 %). Помимо прочего, здесь сыграли свою роль два обстоятельства: надежды Кремля на изменение отношений России и США после избрания Д. Трампа президентом, с одной стороны, и с другой – общая атмосфера приближающегося чемпионата мира по футболу и резкое снижение агрессивности кремлевской антизападной пропаганды. Администрацией дана установка всячески демонстрировать дружелюбие и мирное отношение россиян к иностранцам. См. Пресс-выпуски «Левада-Центра»: URL: https://www.levada.ru/2018/09/27/pensionnaya-reforma‐4/.

156

Там же.

157

Там же. URL: https://www.levada.ru/2018/10/04/pensionnaya-reforma-perecherknula-krym/print.

158

В основе статьи лежит доклад автора «Trust in the post-soviet Russia» на конференции: «Trust and Distrust in the USSR» (17–18 февраля 2012, School of Slavonic & East European Studies, University College London), организованной профессором Дж. Хоскингом. Опубликована: Вестник общественного мнения. 2012. № 2. С. 8–47.

159

Гудков Л. Д. Социология культуры: научно-аналитический обзор тематического номера «Кельнского журнала по социологии и социальной психологии» // Культурология: Дайджест. М.: ИНИОН, 2012. № 1. С. 40–115.

160

См. его статьи «Проблемы экономической антропологии у К. Маркса»; «Культурный контекст экономического действия»; «Социальные рамки экономического действия» и др.: Левада Ю. А. Статьи по социологии. М.: Изд. Фонда Макартуров, 1993. С. 61–123 (перепечатаны в сборниках работ Ю. А. Левады и воспоминаний о нем, составленных и изданных Т. В. Левада: Памяти Ю. А. Левады. М.: Изд. Е. Карпов, 2010. С. 367–380; Левада Ю. А. Проблема человека: очерки и статьи. М.: Изд. Е. Карпов, 2011. С. 8–28 (все 6 сборников вывешены на сайте «Левада-Центра» в разделе «Книги и отчеты»).

161

Tenbruck F. H. Der Fortschritt der Wissenschaft als Trivialisierungsprozess // Wissenschaftssoziologie. Studien und Materialen. Kölner Zeitschrift fur Soziologie und Sozialpsychologie. Opladen, 1976. S. 18.

162

См.: Левада Ю. А. От мнений – к пониманию. М.: МШПИ, 2000; Его же. Ищем человека…

163

В советское время никаких, а не только что надежных данных об отношении населения к власти или доверии к институтам не было и быть не могло, поскольку сам вопрос такого рода отдавал идеологической крамолой. Практика социологических исследований полностью контролировалась партийными органами и КГБ. О характере доверия мы можем судить по косвенным признакам: тематизации этих напряжений в художественной литературе или кинематографе, по дневникам или воспоминаниям, что лишает их сравнительной значимости. Литература и искусства в силу их специфики могли лишь подчеркивать значимость идеологической нормы «доверия» обывателей к власти или тематизировать культурные и социальные напряжения, возникающие в тоталитарном обществе, но оценивать их силу и функциональную роль в строгом смысле крайне сложно. Тема собственно «доверия» в советском искусстве и литературе никогда не была в центре внимания. В 1920-е – первой половине 1930-х годов проблематика человеческого доверия возникает лишь у писателей и драматургов «второго» плана (А. Афиногенов, Н. Островский), полупризнанных, скорее даже – попутчиков (В. Шкваркин, М. Булгаков, А. Платонов, Ю. Олеша), а затем уходит до конца сталинского периода и хрущевской «оттепели». На первом плане с конца 1920-х годов будут стоять идеологически проверенные сюжеты, связанные с идейной бдительностью, с паранойей тотального недоверия всех ко всем (кроме навязанного и принудительного доверия к руководителям «партии и правительства»), выявлением классовых врагов, разделением на «своих» или «социально близких» и «чужих», «предательством» и т. п. И лишь с началом осмысления опыта репрессий, Второй мировой войны, разложения советской идеологии постепенно в литературе и кино предпринимаются попытки как-то затронуть эту тематику вне идеологических параметров (К. Симонов, П. Нилин, Ю. Трифонов, Ф. Искандер, Ч. Гусейнов, Л. Петрушевская, К. Воробьев, В. Тендряков, В. Арро, В. Быков, В. Астафьев, А. Солженицын и др.). Чаще это связано со стремлением понять природу советской «морали» и корни повседневной жестокости. Но анализ этих аспектов проблемы доверия выходит за рамки данной работы и заслуживает отдельного, самого тщательного исследования.

164

Levada Yu. The Problem of Trust in Russian Public Opinion // Trust and democratic Transition in Post-Communist Europe. Proceedings of The British Academy. 2004. Vol. 123. P. 157–172.

165

Единственным значимым отклонением на протяжении почти 20 лет была смена знака в отношении населения к Ельцину с плюса на минус и последующее восстановление символической значимости позиции президента уже при Путине. В 1990–1992 годах рейтинг Ельцина составлял 65–75 %, то есть столько же, сколько Путин имел в 2000-е годы, но начиная с 1993 года и до своего ухода в 1999 году Ельцин терял доверие населения: уже в 1994 году у него было 16 %, в 1996 году – 22–32 % (электоральная мобилизация на президентских выборах), в 1999 году – 2 %.

166

Специальный анализ, например, семейных отношений свидетельствует, однако, о том, что и внутри семьи воспроизводятся все те же проблемы, что и в «большом сообществе», что и здесь обнаруживается острый дефицит доверия и солидарности, что и семья переживает тяжелые конфликты, связанные с неясностью принципов распределения ресурсов, эрозией авторитета или неупорядоченностью социальных ролей, в особенности между поколениями. О сплоченности и доверии в подобных группах можно говорить только в сравнении с аморфностью и слабостью социального доверия в больших ассоциациях и институциональных структурах. См.: Зоркая Н. А. Проблемы повседневной жизни семьи. «Бедность» как фокус восприятия повседневных проблем // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. 2003. № 1 (63). С. 26–38; Зоркая Н. А., Леонова А. С. Семья и воспитание детей: частные изменения или системный сдвиг? // Отечественные записки. 2004. № 3 (18). С. 60–75. URL: http://magazines.russ.ru/oz/2004/3/2004_3_5.html.

167

Само по себе соединение формальных и неформальных структур взаимодействия – одна из самых разработанных тем в социологии (социологии труда, организаций, военной социологии, исследований семьи и т. п.). Для постсоветской социологии эти проблемы интересны лишь тем, что очень часто формальные и неформальные структуры взаимодействия имеют идеологически и культурно разнонаправленный и противоречивый характер, то есть функциональная роль их существенно различается, что заставляет подключать для их интерпретации разный понятийный аппарат, в том числе и теории тоталитаризма.

168

Другие межстрановые исследования, аналогичные указанному, могут расширять и дополнять сам список стран с высоким уровнем доверия, но в целом их результаты повторяют общие закономерности приводимых здесь распределений. См.: European Social Survey (ESS) 1999; 2007 (URL: www.europeansocialsurvey.org); Белянин А. В., Зинченко В. П. Доверие в экономике и общественной жизни. М.: Фонд «Либеральная миссия», 2010. См. также самые последние по времени международные исследования доверия: 2019 Edelman. Trust barometer. Annual Global Report. On-line survey in 27 Markets. 19.10–16.11.2019. 33000+ respondents. Сравнение опроса 2018 и 2019 года показывало снижение индекса доверия. В 2019 году Россия занимала самую нижнюю, 27-ю позицию по уровню доверия среди всех стран, в которых проводился опрос.

169

Появление Японии в этом ряду не кажется чужеродным, поскольку известно, что отношения между централизованным государством и индивидом в Японии опосредованы многообразными промежуточными институциональными структурами. Эти образования могут быть традиционного рода или принадлежать к современному civil society, но во всех случаях – это самоорганизующиеся и самоуправляемые организации, определяющие нормы и правила социального поведения, а стало быть, задающие предвидимый, предсказуемый и надежный порядок взаимодействия.

170

Ср. психологические трудности у людей старшего поколения при освоении новых форм генерализованного взаимодействия, предлагаемых как бы лишь «техническими» посредниками: пластиковыми карточками, автоответчиком или ранее – сложной бытовой техникой: посудомоечной машиной, компьютером, интернетом и т. п.

171

Международный проект ISSP «Доверие», реализованный по общей программе и согласованной анкете в 2007 году консорциумом исследователей из 24 стран. В России опрос был проведен «Аналитическим центром Юрия Левады» (руководитель проекта – Л. А. Хахулина) по общероссийской репрезентативной выборке (N = 1000). Годом позже, в рамках следующего проекта ISSP «Религия», этот же вопрос был повторен. Полученные результаты подтвердили вывод об устойчивости подобных установок и их распределения в странах с аналогичным типом культуры.

172

Newton K. Taking a bet with ourselves. Can we put trust in trust? // WZB Mitteilungen. 2012. März. № 135. S. 6–9.

173

В русском словоупотреблении это значение понятия «общество» (как совокупности отношений, основанных главным образом на солидарности или взаимных интересах) за время советской власти практически стерлось, слившись, с одной стороны, с понятием «население», а с другой – с государством (образовав специфический язык официоза). Идеологическая игра властей и оппонирующих им (иногда) экспертов на разнице этих значений убило исходную семантику самоорганизации и выражения воли людей, противостояния государству как суверенному или автократическому господству. Искусственно воссоздать прежнюю семантику «общества» (не совокупности поданных, а системы отношений, в которых нет господства и подчинения) достаточно трудно, поскольку этого нет в повседневном опыте абсолютного большинства людей. Российское общество не может отделиться от государства, от машины принуждения, монополизировавшей средства насилия. Общество в России, исторически формировавшееся внутри господствующего сословия, крайне медленно эмансипируется от власти (от господства, в повседневности являющегося бюрократической машиной массового управления), в свою очередь, почти неотделимой от частных интересов правящей группировки. И такое положение вещей сохраняется вне зависимости от идеологии, способов прихода к власти или характера легитимации власти. Технология господства в настоящее время сведена к устранению каких-либо возможностей контроля или давления общества на приватизированную власть кланов и группировок, узурпировавших средства насилия и административного управления, а также ресурсы и каналы социальной мобильности. В таком «обществе» нет и не может быть социального доверия людей как друг к другу, так и к власти, которое мы наблюдаем в демократических и правовых странах или странах с традиционным социальным укладом. Индикатором автономности общества от государства может служить отношение к «налогам»: либо индивид сам платит их, сознавая это как более или менее вынужденный, но необходимый и добровольный акт солидарности, либо это происходит автоматически, как вычеты из зарплаты и других доходов, производимые помимо воли самого индивида. В последнем случае это экспроприация (публично не обсуждаемая) доходов населения бесконтрольной властью в свою пользу, своего рода «дань» населения государству, поскольку никакого контроля или даже знания о том, как в дальнейшем распределяются собранные средства, населения не имеет. Политико-правовой принцип «No taxion without presentation» в России неизвестен. Соответственно, по-разному в разных социальных средах воспринимается и оценивается степень социальной дифференциации, величина разрыва между бедными и богатыми. В России сильнейший перепад между крайними доходными группами расценивается как несправедливый, а само богатство и благосостояние вызывает подозрение в криминальности своего происхождения и стойкое недоверие, поскольку в обществе нет средств публичного контроля над источниками его приобретения. На этом в первую очередь работает зависть и ресентимент бедных, становясь одним из факторов общего недоверия в обществе и сознания несправедливости социального порядка.

174

Гудков Л. Д. Комплекс «жертвы». Особенности восприятия россиянами себя как этнонациональной общности // Мониторинг общественного мнения. 1999. № 3. С. 46–64.

175

Ср.: Бондаренко Н. В., Красильникова М. Д., Юдаева К. В. Инновационный и предпринимательский потенциал общества // Вестник общественного мнения: Данные. Анализ. Дискуссии. 2012. Т. 111. № 1. С. 75–99.

176

Сама по себе тема доверия, конечно, гораздо старше: она образует сквозной мотив в сочинениях многих политических философов, начиная, по крайней мере, с Т. Гоббса или Дж. Локка. Предметом их анализа были условия, при которых можно было ожидать возникновения справедливого социально-политического порядка в государстве, основанного на доверии поданных к правителю, соответственно, на моральных отношениях власти и подчинения, принципах всеобщего блага.

177

Fukuyama F. Trust: The Social Virtues and the Creation of Prosperity. NY.: Free, 1995 (рус. пер.: Фукуяма Ф. Доверие: социальные добродетели и путь к процветанию. М.: АСТ, 2006); Sztompka P. Trust: A sociological Theory. Cambridge: Cambridge University Press, 1999; Noteboom B. Trust: forms, foundations, functions, failures and figures. Cheltenham: Edward Elgar, 2002; Luhman N. Vertrauen: Ein Mechanismus der Reduktion sozialer Komplexität. Stuttgart: Enke, 1968; Хоскинг Дж. Почему нам нужна история доверия // Вестник Европы. 2002. № 7–8. URL: http://magazines.russ.ru/vestnik/2002/7/hosking.html.

178

Следует подчеркнуть, что ни в каком случае, даже в самых рационализированных отношениях, например экономических или научных, знание мотивов партнера или последствий взаимодействия с ним не может быть принципиально полным. В этом плане имеет смысл рассматривать «доверие» по аналогии с метафорой, синтезирующей разные смысловые планы в одно семантическое образование, рассматривать его как шарнир, соединяющий регуляторы действия разного уровня, включающий одни системы социальных отношений (институтов, групп) в управление другими социальными императивами или нормами.

179

В самом понятии «социальный капитал», введенном экономистами, нет ничего нового по сравнению с обычными понятиями культуры и ее институционализации, но оно позволяет оперировать с доверием по аналогии с другими видами капитала. Социальный капитал (межличностное доверие) в социально-экономических работах представляет собой новейший функциональный инвариант понятия «культура» или «цивилизация», суженного настолько, что оно становится доступным для операционализации и измерения.

180

О подобном ресурсе блатных в лагере много писал В. Шаламов в «Колымских рассказах», распространяя этику блатных на всю советскую «общую зону». Но, конечно, тема обмана доверия – образец игровой социальной тематизации отношений во многих культурных ситуациях, бесконечно заимствуемый и варьируемый в зависимости от «вводных» характеристик. См. например, комедию П. Мариво «Les fausses confidences» («Ложные признания», 1737), переведенную в России еще П. Катениным как «Обман в пользу любви» (1827), или роман Г. Мелвилла «The Confidence Man: His Masquerade» («Искуситель: его маскарад», 1857).

181

Вопрос, является ли недоверие социологической сущностью особого рода (независимым от доверия социальным феноменом) или это негативное выражение доверия (его отсутствие), остается открытым, требует дальнейшего обсуждения и проработки. Многие исследователи рассматривают недоверие как самостоятельное явление. См., например: Оболонский А. В. Политическое недоверие как позитивный фактор // Вестник Института Кеннана в России. 2012. Вып. 21. С. 7–18. Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо прояснить несколько обстоятельств взаимодействия такого рода: а) можно ли говорить о правовой регуляции «недоверия» (не обязательно о формально правовой, можно иметь в виду и действие норм обычного, некодифицированного права); б) включены ли нормы «недоверия» в процедуры и механизмы первичной социализации в группе, учат ли недоверию как отдельной социальной способности; в) воспроизводятся ли эти нормы недоверия от поколения к поколению без существенных изменений; г) есть ли специальные инстанции или системы контроля, санкций, поощрений, которые позволяют следить за воспроизводством «недоверия», наказывая доверчивых и поощряя недоверчивых. Ответы на эти вопросы не могут быть получены догматически, исходя из тех или иных этических или антропологических постулатов, это предмет эмпирического изучения.

182

На лондонской конференции по доверию в СССР, упомянутой в начале статьи, А. Леденева сделала специальный и очень содержательный доклад об истории советской телефонной спецсвязи, раскрыв диалектику борьбы за ограничение числа ее пользователей (самоизоляцию власти) и за допуск к «вертушке» как символическому средству власти (апроприация власти).

183

Левада Ю. А., Левинсон А. Г. «Похвальное слово» дефициту // Горизонт. 1988. № 10. С. 26–38.

184

Самым очевидным проявлением этого могут служить обычные проезды путинского кортежа по Москве, парализующего городское движение. Это демонстративное поведение первого лица одновременно есть и выражение феодального торжества власти, и ее страха перед населением (принимающего здесь форму рационалистического оправдания необходимых мер безопасности президента). Российская пресса с некоторым злорадством сравнивала два высших государственных церемониала: стремительный проезд Путина в наглухо закрытом, затемненном бронированном «Мерседесе» по абсолютно пустым улицам города («очищенным» от народа) на инаугурацию в Кремль 7 мая 2012 года и близкое по времени, медленное и торжественное следование британской королевы Елизаветы II в старинной карете, сопровождаемой конными гвардейцами, по забитым праздничной толпой улицам Лондона во время «бриллиантового» юбилея ее царствования.

185

Левада Ю. А. Варианты адаптивного поведения // Левада Ю. А. Ищем человека… С. 202–212; Его же. Фактор надежды // Там же. С. 224–232.

186

Гудков Л. Д., Дубин Б. В. Институциональные дефициты как проблема постсоветского общества // Мониторинг общественного мнения. 2003. № 3. С. 33–53.

187

Исследования формирования нового предпринимательства в 1990‐х годах указывали, что основными препятствиями для развития бизнеса были не отсутствие свободного доступа к кредитам или к новым технологиям, даже не административный произвол и коррупция, а дефицит доверия к партнерам по бизнесу, соблюдение договоров, нечестность, необязательность при выполнении условий контрактов и пр. См., например: Общественный договор: социологическое исследование / под ред. Д. Драгунского. М: ИИФ «СПРОС» КонфОП, 2001.

188

Хоскинг Дж. Структуры доверия в последние десятилетия Советского Союза // Неприкосновенный запас. 2007. № 4. С. 59–69; также см.: Его же. Структуры доверия в последние десятилетия Советского Союза. URL: sbiblio.com/biblio/archive/hoking_s/; Hosking G. Trust: Money, Markets, and Society. Chicago, Il: Seagull Books, 2010 (рус. пер. фрагмента этой работы: Хоскинг Дж. Экономика доверия // Неприкосновенный запас. 2010. № 5. С. 127–138; Гудков Л. Д. Общество с ограниченной вменяемостью// Вестник общественного мнения. 2008. № 1. С. 8–32; Его же. Цинизм «непереходного» общества // Там же. 2005. № 2 (76). С. 43–52; Его же. Инерция пассивной адаптации // Pro et Contra. 2011. Т. 15. № 1–2 (51). С. 20–42.

189

Ими могут быть и так называемые питерские (знакомые или сослуживцы В. Путина), ставшие ресурсом для кадровых назначений на ключевые должности в кремлевской администрации в первой половине 2000-х годов) или члены кооператива «Озеро», образующие самый «узкий круг» Путина и его «тайный кабинет», чекистские связи и т. п. Подобные союзы в дальнейшем укрепляются семейными связями – назначением детей влиятельных лиц на высокие позиции в ведущих государственных или контролируемых государством компаниях, банках, корпорациях. См.: Афанасьев М. Н. Клиентелизм и российская государственность. М.: МОНФ, 1997. Российские политологи и политические журналисты стремятся отслеживать подобные связи и назначения детей и родственников высокопоставленных чиновников из близкого круга Путина (карьеры детей Н. Патрушева, С. Иванова, М. Фрадкова и др.), давление на суд, оказываемое ими, или освобождение их от уголовной ответственности за совершенные правонарушения. Этому были посвящены целые серии публикаций в «Новой газете», «Коммерсанте», периодических выпусках «Власть» (издательство «Панорама») и других изданиях, а также на интернет-сайтах. Характерно, что в позднее советское время в среде советской элиты подобных форм не возникало, отношения в номенклатурной среде были очень формальными, ограниченными и пронизанными взаимным недоверием и подозрительностью Брежнева, обеспокоенного возможностями заговоров против него и т. п. См.: Модсли Э., Уайт С. Советская элита от Ленина до Горбачева. Центральный комитет и его члены, 1917–1991 годы. М.: РОССПЭН, 2011. С. 365–369. Приватизация власти и собственности, начавшаяся после краха советской системы, но достигшая полноты лишь при путинском режиме, требовала в условиях слабой легитимности власти формирования особых, чрезвычайных, а значит, выведенных из-под контроля закона доверительных отношений «своих». Такие образования иногда считают разновидностью crony capitalism, характерного для многих азиатских авторитарных и коррумпированных режимов, или даже мафией, как иногда в российской прессе называют эту систему власти. Но подобные определения не могут считаться адекватными – по происхождению и функциям это другие формы организации власти. Кажущаяся архаической, подобная организация руководства страны представляет собой единственно возможную в условиях деградации и разложения прежней институциональной системы форму адаптации бесконтрольной власти к меняющимся условиям.

190

Newton K., Zmerli S. Three forms of Trust and their Association // European Political Science Review. 2011. Vol. 3. № 2. P. 1–32; Political Trust: Why context matters / ed. by S. Zmerli, M. Hoogle. Colchester: ECPR Press, 2011.

191

Rose R. Uses of Social Capital in Russia: Modern, Pre-Modern, and Anti– Modern // Post-Soviet Affairs. 2000. № 16 (1). P. 33–57. Его типология, как и типология Н. Зубаревич (Зубаревич Н. В. «Четыре России» // Ведомости. 30.12.2011), обладает значительной эвристической силой, учитывая, что почти две трети населения России живут в малых городах и сельских поселениях, где сохраняются традиционалистские образцы поведения и представления, не говоря уже о советских стереотипах и образах мысли.

192

Newton K. Taking a bet with ourselves… S. 7.

193

О росте социальных выплат и сокращении удельного веса доходов от предпринимательской деятельности в России в последние годы см.: Николаев И. Больше социализма. URL: http://www.gazeta.ru/comments/2012/06/05_x_4613793.shtml.

194

Подробнее об этом см.: Гудков Л. Д. Социальный капитал и идеологические ориентации. К вопросу о векторах эволюции российского общества // Pro et Contra. 2012. Т. 16. № 3 (55). С. 6–31.

195

Советский простой человек. С. 31.

196

«По сути дела, это охранительные, контрольные функции, исполняемые как будто в порядке неустанной “отеческой заботы” о подданных. <…> В плане эмоционально воспринимаемой символики, возможно, в силу российско-исторических традиций (то, что Николай Бердяев называл “бабьим характером русского народа“) да еще пристрастия к оруэлловскому превращению смыслов, система жесточайшего насилия выступала – и более того, воспринималась! – как выражение “материнской” заботы (образ “матери-Родины”, но не как не “отца”; роль последнего исполнялась лидером, вождем). <…> “Отеческое” государство не пригодно для исполнения тех социально-организующих функций, которые несут западные государственные структуры: это не государство в современном смысле термина» ([Левада Ю. А.] Советский простой человек. С. 16).

197

«Экономическая основа подобных суждений очевидна: более двух третий населения зависят от государственных предприятий и пособий» ([Левада Ю. А.] Советский простой человек. С. 18).

198

Пресс-выпуск «Левада-Центра» от 25.10.2011. URL: www.levada.ru.

199

Люди с трудом различают их статус и функции, и это в общем и целом совершенно правильно, поскольку провести границу между федеральными функционерами и чиновниками более низкого уровня, назначаемыми губернаторами или депутатами региональных законодательных собраний, сенаторами или представителями регионов в условиях путинизма нельзя в принципе.

200

Единственным исключением за время наблюдений был момент выборов нового президента страны – Д. Медведева в 2007 году, когда появилась некоторая надежда на новое руководство или перспектива новой, более либеральной политики, но эти надежды очень скоро были признаны несостоятельными и привычное распределение мнений восстановилось.

201

Речь идет в первую очередь именно о декларативном доверии и уважении к РПЦ. Сама мысль о том, что церковь может иметь какое-либо иное влияние, кроме «нравственного», вызывает решительное неприятие абсолютного большинства россиян (в том числе и большинства православных верующих). Большинство опрошенных против того, чтобы РПЦ играла какую-либо политическую роль или пользовалась поддержкой государства, вмешивалась в повседневные практические дела семьи или навязывала свое понимание многих вопросов частной жизни. Несмотря на видимый рост числа православных, ставших с конца 1990-х годов доминирующим большинством в населении России, больше половины россиян считают, что основная масса называет себя верующими, следуя моде или подражая «всем» их окружающим, а не потому, что они искренне и глубоко уверовали. См.: Зоркая Н. А. Православие в безрелигиозном обществе // Вестник общественного мнения. 2009. № 2. С. 66–85.

202

Гудков Л. Д. Армия в постсоветской России // Гудков Л. Д. Абортивная модернизация М.: РОСПЭН, 2011, С. 156–176.

203

См.: Гудков Л. Д., Дубин Б. В., Зоркая Н. А. Российская судебная система в мнениях общества // Вестник общественного мнения. 2010. № 4 (106). С. 7–43; Хахулина Л. А. Доверие бизнес-сообщества арбитражным судам и оценка арбитражной судебной системы // Вестник общественного мнения. 2010. № 4. С. 32–45.

204

Стойкое недоверие к организациям гражданского (третьего) сектора и практически полный отказ от их поддержки в какой-то степени объясняется и стойкой идиосинкразией населения к практике государственного принуждения к участию в псевдодобровольных («добровольно-принудительных») институтах тоталитарного режима, к выражению лояльности власти через имитацию добровольности, демонстрации «народного волеизъявления»: к участию в пионерских, комсомольских организациях, ДОСААФ, Красном Кресте, обществах пожарников, спасения на водах, защиты лесов, спортивных, ветеранских или любительских союзах. Скептическое отношение россияне проявляют и к деятельности суррогатных организаций, типа федеральной Общественной палаты или ее аналогов в регионах, равно как и к другим таким же формам государственной имитации самоорганизации общества. Несмотря на признанный авторитет некоторых НКО, таких, например, как «Солдатские матери» или «Мемориал», большая часть организаций гражданского сектора дискредитирована властью и воспринимается населением явно негативно. Поэтому принимают систематическое участие в той или иной общественной организации менее 1 % взрослого населения, хотя формально числятся членами какой-либо общественной организации или союза около 10 %.

205

См.: Зубаревич Н. В. Указ. соч.

206

Отто Р. Священное. Об иррациональном в идее божественного и его соотношении с рациональным. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2008.

207

Отто Р. Указ. соч. С. 116.

208

Там же. С. 118.

209

Ср. изменения семантики заимствованного слова «кураж» – от воинской или иной храбрости до демонстративного насилия над другими («куражиться над кем-то»). В этом, кстати говоря, символический смысл пятипроцентных фальсификаций на выборах в путинскую эпоху, вызывающих недоумение иностранных аналитиков («Зачем фальсификации, если Путин или его “Единая Россия” и так имеет преобладающее большинство голосов?»). Фальсификации в данном случае не имеют узко прагматический характера, они становятся символом, знаком демонстративного насилия, являющегося непременным атрибутом власти, ее наглости или ее суверенности. Но чтобы быть признанным, это насилие должно быть связанным с социальной иерархией, то есть принадлежать исключительно представителям самых высших социальных позиций, входить в семантику власти. Без подобной связи с высшей властью насилие воспринимается населением (средними и низовыми слоями) как криминальное и нелегитимное, как злоупотребление, произвол или мошенничество. Поэтому основная часть населения России никак не реагировала, например, на явно неправовую ситуацию и с рокировкой (46 % опрошенных не видели в этой конституционной махинации «ничего особенного», а еще 25 % считали, что это нормальный порядок передачи власти), как во многих других подобных случаях равнодушного восприятия административного произвола.

210

Впервые опубликовано: Вестник общественного мнения. 2013. № 3–4 (116). С. 118–179.

211

Сам проект был инициирован Левадой в 1989 году и продолжается по настоящее время. Последний замер общественных установок был произведен в августе 2018 года. По итогам первого исследования под его редакцией вышла коллективная монография «Простой советский человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х» (М.: Мировой океан, 1993), переведенная на немецкий и французский языки. Левада систематическим образом последовательно описывал этот тип человека, представив результаты своих разработок в серии статей, опубликованных в журнале Левада-Центра («Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены», с 2003 года – «Вестник общественного мнения»). Эти статьи были им собраны и представлены в виде основных тематических разделов двух его книг: «От мнений – к пониманию» и «Ищем человека». Название настоящей статьи отсылает к одной из этих работ Левады «Человек в корруптивном пространстве» (Левада Ю. А. Ищем человека… С. 233–247).

212

Левада Ю. А. Уходящая натура?.. // Знамя. 1992. № 6. С. 201–211.

213

Левада Ю. А. Ищем человека… С. 43–44.

214

А с учетом тех, кто «затрудняется ответить», то есть уходит от ответа, не обладая «способностью суждения», и все 80–82 %. См.: Общественное мнение – 2012. М.: Левада-Центр, 2012. С. 223. Табл. 23, 34.

215

Гудков Л. Д. Время и история в сознании россиян // Наст. изд. Т. 1. С. 624–812. Его же. Дереализация прошлого: функции сталинского мифа // Pro et Contra. 2012. № 6 (57). С. 108–135.

216

За 73 года своего существования советский режим вел различные по масштабам, продолжительности и ожесточенности военные кампании. Сюда должны быть включены как «большие» и общеизвестные войны (Гражданская, Финская, Отечественная, Афганская), так и многочисленные «малые» войны, военные действия внутри страны или за рубежом с участием советских войск, забытые или вообще оставшиеся за рамками общественного внимания или интереса (на Кавказе, в Средней Азии, на Дальнем Востоке, в Африке, во Вьетнаме, на Ближнем Востоке), в общей сложности это продолжалось 23–24 года. На 22 года постсоветского времени приходится 12 лет военных действий на Северном Кавказе (первая и вторая война в Чечне, а также хронические военные операции против боевиков и сепаратистов). Добавление 2020 года: к ним надо прибавить еще 5 лет войны в Сирии, 6 лет – в Донбассе.

217

Русский перевод этого понятия И. Канта стирает очень важный семантический оттенок: по-немецки это не столько «способность», сколько «сила суждения» – die Urteilskraft.

218

Понимаемого здесь не как совокупность государственного населения, а как система социальных связей, основанных на отношениях солидарности или взаимных интересах (что означает: без отношений «господство / подчинение»).

219

См: Пресс-выпуск «Левада-Центра» от 25.07.2013. URL: http://www.levada.ru/25–07–2013/moralnye-ogranicheniya-rossiyan.

220

Достаточно напомнить слова патриарха Кирилла о том, что приход к власти Путина – «это божье чудо») Simon А.-С. Pussy Riot: Putin und der Patriarch – eine unheilige Allianz // Die Presse. 13.08.2012. URL: https://www.diepresse.com/1278008/pussy-riot-putin-und-der-patriarch-eine-unheilige-allianz(.

221

Например, при несомненной лояльности РПЦ, абсолютное большинство россиян высказывает явное несогласие с попытками запрета абортов или навязывания обязательного религиозного образования для их детей (не вообще введения ОПК для кого-то, а недовольство увеличением нагрузки именно для своих собственных детей).

222

О массовом обществе еще не могло быть и речи, эта проблема возникла только после Первой мировой войны.

223

Само слово «мораль» в русском общественном обороте появляется довольно поздно, оно заимствовано из других языков не ранее 30–40-х годов ХIХ века и входит в речевой оборот образованного сословия практически одновременно с другими европейскими понятиями модерности, требующими известной интеллектуальной развитости и некоторых навыков отвлеченного мышления: «культура», «литература», «история», «интеллигенция» и т. п. К еще более позднему времени относятся попытки рационализировать уже собственно проблематику морали, так, например, «Оправдание добра» Владимира Соловьева написано в 1893 году. Примечательно, что у Соловьева «мораль» – сочетание стыда, сострадания (жалости) и благоговения – внутренне связывается с субъективной свободой индивида и наличием «общества», с преодолением узко понятой обрядовой религиозности и национализма (национальной исключительности и изоляционизма). См.: Соловьев В. С. Оправдание добра: Нравственная философия. М.: Республика, 1996; Его же. Идолы и идеалы. Национальный вопрос в России // Соловьев В. С. Соч.: в 2 т. М.: Мысль, 1988. Т. 1. С. 607 и далее.

224

В этом плане еще предстоит написать социологическую историю русской литературы, в которой общественная тематизация процессов модернизации представлена именно в литературном материале – романов и повестей Л. Толстого («Анна Каренина», «Воскресенье», «Хаджи-Мурат» и др.) или М. Салтыкова-Щедрина и др. Соответствующие курсы, впрочем, уже читались в ведущих американских университетах (например, проф. Г. Фрейдиным в Стэнфорде).

225

См., например, историю понятия Sittlichkeit в Германии, близкого по этимологии с русским словом. В России генерализованное понятие «нравственность» начинает употребляться не ранее последней трети XIX века. Это понятие не совсем адекватно европейскому понятию «мораль», но сам процесс универсализации семантики указывает на вектор изменения, на приближение к нему. Социолингвистический анализ мог бы подтвердить характер диагноза этих модернизационных социальных изменений. Готов предположить (но не более того – мои возможности здесь ограничены), что русское слово «нравственность» указывает на фазу общественного сознания, типологически предшествующую «морали» в европейском смысле. Запрос уже есть в определенных группах или социальных средах (более рафинированных, чем массовое сознание), но общей системы координат морали, а значит, наличия специализированных или авторитетных в этом плане групп, нет.

226

Ср., например: Габович М. К дискуссии о теоретическом наследии Юрия Левады // Вестник общественного мнения. 2008. № 4 (96). С. 51–61.

227

Задолго до того, как нас стали обвинять в подобных грехах, я в докладе на Тыняновских чтениях описал саму эту культурную конструкцию («ослепления Западом», по выражению К. Аксакова) как механизм компенсации и обживания культурной фрустрации, характерной для самоопределения и претензий патримониальных элит, и ее функцию в русской культуре. См.: Гудков Л. Д., Дубин Б. В. Понятие литературы у Тынянова и идеология литературы в России // Тыняновский сборник: Вторые Тыняновские чтения: сб. ст. / отв. ред. М. О. Чудакова. Рига: Зинатне, 1986. С. 208–226. См. также: Дубин Б. В. Европа – «виртуальная и «другая». Запад, граница, особый путь // Интеллектуальные группы и символические формы. Очерки социологии современной культуры. М.: Новое изд-во, 2004. С. 264–285; Его же. Символика «другого» в политической мифологии современной России // Там же. С. 300–318.

228

Включая и некритический перенос на отечественную реальность российскими социологами понятийного аппарата современной социологии, разработанного для описания и анализа социальных отношений, которых нет в нашей практике. Ценностная подмена (и ее причины) оказывается гораздо более значимой мотивацией «научной» деятельности, нежели ее когнитивная составляющая.

229

Гудков Л. Д., Дубин Б. В. Понятие литературы у Тынянова… С. 220.

230

Можно привести массу примеров признанности высокого авторитета католических теологов (Т. де Шардена) или еще более популярных протестантских авторов (А. Швейцера, Р. Бультмана, К. Рашке, П. Тиллиха, Ю. Мольтманна или Д. Бонхеффера), иудаистских (М. Бубер) или дзен-буддистских (Д. Судзуки) мыслителей, оказавших самое серьезное влияние на своеобразие современного культурного мира. Но, оглядываясь на отечественный опыт, невозможно назвать в этом ряду ни одного имени из круга РПЦ МП, хотя зарубежные православные авторы были хорошо известны, например, Г. П. Федотов или митрополит Антоний Сурожский, оказавший значительное влияние на интеллигентские круги в России в 1960–1970-е годы.

231

Некоторое представление о колебаниях в уровне аномии могут дать международные сравнения. Сопоставляя, допустим, статистику преступлений в Европе или удельный вес осужденных, мы получаем разительную картину социальной (нормативной) девиации, позволяющую судить об уровне насилия в различных странах, соответственно, значимости повседневной морали: число заключенных в РФ (на 100 тыс. населения в 2005–2006 годах) составляло 611, в Белоруссии – 426, Украине – 356, Эстонии – 327–339, в Латвии – 337, Литве – 234, Польше – 216–230, Чехии – 186, Венгрии – 162, Болгарии – 158–148, Великобритании – 143–148, Испании – 142, Нидерландах – 134–128, Италии – 102, Германии – 96, Франции – 92–85, Бельгии – 91, Швеции – 78–82, Дании – 76, Финляндии – 73, Норвегии – 65 (См.: Демоскоп Weekly. № 361–362. 19.01–01.02.2009. URL: http://demoscope.ru/weekly/2009/0361/). Явственно выделяется здесь зона бывшего социализма. Больше чем в России заключенных лишь в США (738), где профиль преступности и заключенных радикально смещен в сторону афроамериканцев и латиноамериканцев. Те же самые закономерности распределения аномии нетрудно проследить на международной и внутрироссийской статистике самоубийств, сердечно-сосудистых заболеваний, отражающих уровни социальных напряжений, стресса и т. п.

232

Зависимость православных религиозных интеллектуалов от государства парализовала возможности и интересы теологической и практической рационализации повседневной жизни. Более того, всякая самостоятельность религиозных интеллектуалов, их попытки найти взаимопонимание религии с культурой, установить диалог интеллигенции и духовенства вызывают со стороны православной бюрократии подозрение и отторжение (таково отношение православных иерархов к о. А. Меню, к деятельности Св.-Филаретовского института, к о. Г. Кочеткову и другие случаи). Ситуация в зарубежной РПЦ принципиально иная: только здесь и можно найти примеры современных теологических разработок, стремящихся дать православный ответ на моральные вопросы современного общества. Если зарубежная церковь стремится сблизиться с современным обществом, как то показывают, например, проповеди прот. А. Шмемана, то РПЦ, сохраняя архаическую феодальную организацию («церковный абсолютизм», по выражению Н. Митрохина), по своим интенциям тяготеет к авторитарному режиму Путина, поддерживает его и пытается (не слишком успешно, впрочем) идеологически обосновать, резко негативно относясь к явлениям современной интеллектуальной и культурной жизни, дистанцируясь от общества, не будучи в состоянии понять и оценить то, что происходит внутри него. Напротив, РПЦ, опираясь на власть, стремится к подчинению общества. Для этого используются разного рода псевдоисторические спекуляции, вроде изделий митрополита Тихона (Шевкунова) – «Гибель империи». См. об этом также: Лункин Р. Н. Образ РПЦ в светских медиа: между мифом о государственной церкви и фольклорно-оккультным православием // Православная церковь при новом патриархе. М.: Центр Карнеги; РОССПЭН, 2012. С. 171–222; Верховский А. М. Национализм руководства Русской православной церкви в первом десятилетии ХХI века // Там же. С. 141–170.

233

На кризис морали, культуры, неудовлетворительное состояние общественных нравов (в чем бы оно не выражалось) указали в октябрьском опросе 2013 года («самые острые проблемы нашего общества») 30 % опрошенных. По мнению 63 % (сентябрь 2011 года), уровень морали (и культуры!) в России за последние 12 лет упал и положение дел в этой сфере ухудшилось (21 % считают, что ситуация в этом отношении не изменилась, а 12 % – даже улучшилась). За весь период исследований (1989–2013 годы) озабоченность состоянием морали и культуры общества высказывали от 15 % опрошенных (февраль 1991 года) до 31 % (в 2012 году). Хотя в общем и целом доля таких ответов обычно снижалась в моменты ухудшения экономического положения и повышалась до 26–28 % по мере улучшения ситуации, тем не менее общий тренд здесь явно негативный. Чувство стыда за происходящее сейчас в стране испытывают 52 % опрошенных (с их оценками не согласны 19 %). См: Общественное мнение – 2012. С. 22. Табл. 3.2.2.

234

Эта проблематика хорошо представлена в поздних произведениях восточноевропейских писателей и кинематографистов, прежде всего венгерских («Пятая печать» З. Фабри, И. Сабо, повести И. Кертиса), но не только у них. Можно привести в качестве примера сочинения П. Леви, В. Шаламова, Ч. Милоша.

235

Характерно, что из среды приверженцев этой моды 1970-х годов – городской молодежи, поколения, рожденного примерно в середине 1950‐х годов, полуинтеллигентов, фрондирующих, хиппующих или экспериментирующих с альтернативными образами жизни, несостоявшихся поэтов, философов и музыкантов, вышли многие видные представители нынешнего русского православного фундаментализма, идеологи евразийской геополитики и неоимпериализма. Перебесились.

236

Опять-таки сама проблематика этого рода стала вновь появляться лишь с первыми признаками идеологического разложения советской системы. Не случаен поэтому и столь длительный успех «Мастера и Маргариты» М. Булгакова, в котором так явно – для советского сознания – поставлен вопрос о предательстве (разрешаемый лишь в условном плане). Справедливости ради здесь следует упомянуть также и усилия немногих писателей и кинематографистов (В. Тендрякова, В. Быкова, Ю. Трифонова, А. Тарковского, Ю. Казакова, В. Шукшина и др.), пытавшихся диагностировать саму ситуацию этической антиномии, хотя и без особого успеха быть услышанными. Подступающему кризису советской системы, «перестройке» предшествовало появление целого ряда произведений, в которых обозначался диссонанс частной морали (личной ответственности) и системы государственного заложничества и конформизма, по выражению М. Е. Салтыкова-Щедрина, «круговой поруке снисходительности» (например, в фильме «Остановился поезд» В. Абдрашитова и А. Миндадзе). В постсоветское время это свелось к суррогатному обрядоверию и моральной карикатуре (представленной, например, фильмом «Остров» П. Лунгина). Сегодня эту проблематику вновь пытается поднять С. Алексиевич (См. ее интервью: Почему мы такие?// Новая газета. 28.08.2013. С. 15–16).

237

Современное российское искусство (литература, кинематограф) смутно ощущает утрату способности к моральному измерению социального и частного существования (см. фильм А. Балабанова «Груз‐2000», повесть П. Санаева «Похороните меня за плинтусом» и множество менее ярких однотипных сочинений), но даже не пытается осмыслить сам этот феномен или дать какие-то свои диагнозы проблемы. Еще раньше, но в менее выраженном виде это почувствовало советское кино («Афоня», «Полеты во сне и наяву»). Появилась литература, которая на свой лад даже паразитирует на коллективной травме неспособности к морали (В. Сорокин или В. Пелевин, например).

238

Слово «moralis» (от лат. moralitas – касающийся нравов; позднее в контексте философских рассуждений – нравственный), изобретено Цицероном для перевода аристотелевского понятия «этический» (производное от «этос», которое первоначально означало место совместного проживания, жилище, позднее – связь сущности / природы / явления или характера человека с образом его жизни, нравом, обычаем, темпераментом, манерой одежды или образом поведения. «Mores» множественное число от mos, означающее примерно то же, что и греческое «этос», а именно: нрав, обыкновение, обычай; во множественном числе – нравы, характер, образ жизни, поведение, свойство, природа, но также правило и предписание, покрой и мода). У Аристотеля «этическое» получило специфическое значение, став синонимом особых качеств характера человека, не сводимых ни к природным свойствам тела, ни к способностям ума, качеств, описывающих добродетельное ведения жизни, а «этика» – наука о добродетелях и, соответственно, знание о различении доброго и плохого. В таком нормативном виде «этика» и вошла в историю европейской философии, в отличие от морали, которая скорее фиксировала «реальные», предметные особенности поведения.

239

См. у Канта: «Мораль уже сама по себе есть практика в объективном смысле как совокупность безусловно повелевающих законов, в соответствии с которыми мы должны вести себя; и после того как признан авторитет этого понятия долга, явно нелепо утверждать, что это невозможно. <…> Народ должен объединиться в государство в соответствии с одними только правовыми понятиями свободы и равенства. И этот принцип основан не на благоразумии, а на долге <… > Только общая воля, данная априори <… > определяет, что такое право у людей <… > Истинная политика, следовательно, не может сделать шага, заранее не отдав должное морали, и хотя политика сама по себе трудное искусство, однако соединение ее с моралью вовсе не искусство, так как мораль разрубает узел, который политика не могла развязать, пока они были в споре. Право человека должно считаться священным, каких бы жертв это не стоило господствующей власти. Здесь нет середины и нельзя измышлять среднее прагматически обусловленного права (нечто среднее между правом и пользой). < …> Возможность этой формы содержится в каждом правовом притязании, потому без гласности не могла бы существовать никакая справедливость (которая может мыслиться только публично известной), стало быть и никакое право, которое исходит только от нее <… > Несправедливы все относящиеся к праву других людей поступки, максимы которых несовместимы с публичностью <…> Этот принцип следует рассматривать не только как этический (относящийся к учению о добродетели), но и как юридический (касающийся права людей)» (Кант И. К вечному миру // Кант И. Соч.: в 6 т. Т. 6. М.: Мысль, 1966. С. 289–290, 299, 302–303).

240

Наиболее полно это демонстрирует российский опыт советского и постсоветского времени. Формально прописанные нормы права (объективность позитивного права) и даже Конституция легко обходятся властями, порождая практику избирательного правоприменения и несправедливого судопроизводства. Но точно так же – и обывателями, вынужденными решать свои проблемы в обход решений власти. Без интернализации этих норм, то есть превращения их во внутренние регуляторы – императивы социального контроля и ценностные составляющие компонентов социального действия («совесть», которая, как известно социальным психологам, говорит «голосом матери»), закон может быть известен и учитываем в поведении действующим, но не значимым в качестве побудительного мотива действия. Двоемыслие такого рода – общераспространенное явление в репрессивных обществах. Оно свидетельствует не только о поверхностной социализации, разделении значимости (или силы) формального закона и силы обычаев или нравов, но и о недифференцированности социальных структур. Слабая дифференциация может быть как следствием неразвитости, отсталости, архаичности социальной системы, так и искусственного, принудительного подавления механизмов самоорганизации общества. Право без моральной основы является внешним регулятором поведения, то есть превращается во внешний локус контроля. Напротив, более глубокий уровень социализации – ценностный – представляет в генерализованной форме учет интересов других социальных сил и институтов, усвоенных в виде обобщенных, универсалистских императивов поведения. В этом случае мораль уже не предполагает внешнего контроля и, соответственно, применения социальных санкций различного репертуара. Ценностный (моральный) уровень регуляции задан исключительно собственными представлениями действующего индивида или группы, с которой он себя отождествляет. Собственно, именно отсутствие социальных санкций и связанных с ними институциональных – формальных или неформальных механизмов или средств принуждения и гратификации, отказ от наказаний за отклонение от общепринятого и ожидаемого поведения, то есть высокая степень «терпимости» окружающих к культурному и социальному разнообразию, – становятся индикатором наличия морального уровня массового сознания.

241

Не случайно М. Шелер в своей работе «Ресентимент в структуре моралей» (1915, рус. пер.: Шелер М. Ресентимент в структуре моралей. СПб.: Наука; Университетская книга, 1999) использует именно множественное число, тогда как в русском языке «мораль» допускает употребление только единственного числа. Нормативное сознание в этом плане не предполагает, не мыслит себе какой-либо сложности и многообразия регулятивных структур, культурного релятивизма, ограничивая тематику жестким набором социальных предписаний. Это, со своей стороны, означает, что язык в своем роде отражает институциональную систему конкретного общества. Авторитарный режим Путина (как, впрочем, и другие репрессивные режимы), выдвигая цели «сохранения традиционных ценностей», наставая на «усилении духовных скреп» государства и общества, проводит политику принудительной примитивизации общества, поскольку дифференцирующееся и усложняющееся общество отторгает несменяемую и безотчетную власть как форму политической организации.

242

Легко всплывающее возражение против такого хода мысли: «Как же так, Россия же православная страна, почему же здесь проблематика морали представлена в зачаточном состоянии?» – снимается, если вспомнить, что христианство русские князья приняли в «готовом виде» от Византии, практически сразу же как вероучение, подлежащее санкционированию светской властью, что подавило потенциал религиозных споров и дискуссий. Во всех случаях (разногласий между нестяжателями и иосифлянами, старообрядцами и никонианами, а позднее – между сектантами и представителями Синода) верх одерживали сторонники государственной церкви, но не потому, что у них были сильные теологические аргументы, а потому, что власть силой устраняла, буквально ликвидировала их оппонентов. Вплоть до середины XIX века «ересь» являлась уголовным преступлением, что, естественно, обернулось предельной косностью, догматизмом, антиинтеллектуализмом религиозной и духовной жизни страны, равно как и инерцией восприятия самодержавной власти как сакральной. (То же повторилось и в постсоветское время, когда при Путине были выдавлены все христианские конфессии, не принадлежащие к РПЦ МП; уголовные преследования свидетелей Иеговы —последние примеры такого рода. То же самое можно сказать и о «нетрадиционном исламе»). В сравнении с многообразием религиозных течений в Европе, все время усиливавшемся начиная уже с XIII века, благодаря особой социальной организации религиозной жизни в этом регионе – наличию монастырей, монашеских орденов, университетов, городов, библиотек, теологических диспутов, внимательнейшему взаимному изучению взглядов оппонентов, Реформации и Контрреформации, духовная жизнь Руси представляла собой довольно тусклую и однообразную картину, сводимую к тезису: «Братья, не высокомудрствуйте!» (см. об этом: Милюков П. Н. Очерки истории русской культуры. М.: Прогресс, 1993. Т. 2). «Симфония» церкви и государства, всевластие приказа тайных дел или его разнообразных исторических аналогов стерилизовало умственное пространство страны, стянув его до военных или чиновничьих рамок государевой службы. Поэтому ничего подобного европейской философии, искусству, истории, литературе, науке и прочим феноменам сложно устроенной жизни, в России не возникало, как не стараются доказать обратное идеологи «особой русской цивилизации».

243

Weber M. Wirtschaft und Gesellschaft. Tübingen: J. C. B. Mohr (Paul Siebeck), 1972. S. 125–130.

244

Там, где доминирует идеология патернализма, не следует искать следы присутствия в умах идей свободы или ответственности; там в той или иной форме сохраняются репрессивные структуры отношений господства и подчинения, равно как и отношения взаимного недовольства, недоверия и обмана (включая и самообман). Если обратиться к данным опросов, характеризующих динамику представлений о «необходимости заботы государства» «об обычных людях», то мы увидим, что доля подобных представлений (или их настоятельность) заметно выросла: с 57 % (в 1990 году) до 83 % (август 2013 года). И одновременно, на протяжении последнего десятилетия 62–65 % опрошенных, отвечая на вопрос: «Как бы вы определили свои отношения с властью?», заявили, что они «живут, полагаясь только на самих себя и избегая вступать в контакты с властью», 21–27 % – что «их жизнь во всем зависит от власти» (Общественное мнение – 2012. С. 37. Табл. 3.6.18). Из распределений ответов опрошенных на аналогичный по характеру, но в другой формулировке вопрос («На что вы сейчас рассчитываете?…»), в среднем (за период с 1996 по 2012 год) 75 % респондентов заявили: «на свои силы и возможности», 24 % – «на социальную защиту и поддержку со стороны общества и государства» (Там же. С. 59. Табл. 6.3).

245

Идея общего блага в советское время, если и существовала (например, в идеологических проработках коммунистической пропаганды), то умерла она вместе с коммунистической идеологией. Допустимо полагать, что она была значима лишь для некоторых категорий средней бюрократии и молодого поколения советских людей, то есть социализированных уже в условиях полного господства институтов тоталитаризма с его миссионерством, утопизмом, всеобщим навязыванием «единомыслия». Замещение проспективной идеологии коммунизма национализмом (этническим или имперским, русским) меняет не только временной вектор идентичности, но и отрицает само понятие «общего блага» как блага для всех, скрыто вводя вместо этого идею исключительности (этнических русских), особости, отдельности от остального мира.

246

Левада полагал, что функции «игровых» структур социального действия заключаются прежде всего в связывании различных сфер социальной жизни, институционально разделенных. В ходе игры сами эти институциональные нормы и правила, относящиеся к разным институциональным системам, становятся частью внутреннего автономного пространства, в котором действующий должен самостоятельно, субъективно переосмыслить, переинтерпретировать, переозначить их и соединить в относительно непротиворечивый набор мотивов и средств собственного действия. «Все ролевые и смысловые трансформации происходят внутри игровой реальности, на рубежах, разделяющих ее [игры. – Л. Г.] структурные компоненты, а не на рубеже игра / реальность» (Левада Ю. А. Игровые структуры в системах социального действия // Левада Ю. А. Статьи по социологии. С. 103). Другими словами, именно в игровых структурах происходит субъективация, субъективное освоение, переструктурирование внешних групповых и институциональных императивов и предписаний, согласование их с другими ценностными представлениями и интересами. Так закладываются условия для появления социальных механизмов нормативного или ролевого синтеза, гибких форм и структур согласования различных кодов поведения, регулирующих разные сферы социальной жизни, правила и предписания поведения в которых могут принципиально, радикально расходиться, порождая ценностно-нормативные конфликты. Именно игровые структуры действия становятся условием формирования личности современного типа, обладающей относительно автономией по отношению к своему окружению, а значит, руководствующейся в первую очередь собственными принципами, собственными интерпретациями групповых, институциональных, профессионально-ролевых значений, более независимой к давлению оппортунистического большинства. Появление таких структур, а следовательно, и лиц с более сложной внутренней организацией указывает на возможности и перспективы процессов социальной, структурно-функциональной дифференциации, а стало быть – условия интенсивного развития общества.

247

«Сегодня о всеобщем нравственном кризисе говорят больше всего там, где с историческим опозданием происходит десакрализация нормативных систем и связанное с этим “приземление” господствующих социальных норм. Понятно, что это относится и к нашей стране, как будто надолго застрявшей на историческом перекрестке, где сошлись одновременно переоценка и десакрализация религиозных, политических, моральных критериев, казавшихся незыблемыми. (В этом перечне фигурирует и религия, так как наблюдаемое возрождение церковной жизни не возвращает ей функции высшего мировоззренческого и нравственного контроля в обществе.). <…> В обществах, прошедших подобные катаклизмы ранее (и в разные периоды), десакрализация и переоценка высших нормативных конструкций означала не только приземление “высших” нормативных структур, но одновременно и утверждение важности, серьезности “низших”, обыденных практически-ценностных и утилитарных уровней таких структур. Трудное избавление “человеческих” отношений от сакрального и псевдосакрального контроля происходит по мере того, как утверждается серьезность обыденного, впитавшего наследие длительной и многообразной культурной традиции. Наше общественное сознание пока – и не без оснований – зациклено на одной стороне этого процесса – на его трудности, мучительности, противоречивости. Отсюда и встревоженные суждения о релятивизации всех и всяческих нормативных критериев. Отсюда же и перипетии таких категорий, как “истина” и “правда” в общественном мнении». (Левада Ю. А. Ищем человека… С. 223).

248

На фоне обычного поведения российского политического класса все эти инциденты кажутся смехотворными. Перечислять даже не конкретные случаи, а виды злоупотреблений и казнокрадства среди высшего слоя руководства или регионального чиновничества в данной статье бессмысленно и невозможно, каждый день СМИ, интернет приносят новые факты, иллюстрирующие наглость, самодурство и коррупцию правящей элиты.

249

Приводя в качестве примера «моральности» американскую или европейскую демократии, я вовсе не собираюсь противопоставлять им фатальную предопределенность российской истории. Моя задача ограничивается в данном случае методологической необходимостью показать, что мораль в социологическом смысле – это не предписание известного рода, а система соотнесений разных планов действия и общественных структур: плана символических значений, инструментальных (политических) общественных образований и интегративных механизмов, обеспечивающих солидарность действующего, то есть активного, субъекта с общностями более высокого уровня – группами, институтами. Проблема российского либерализма в том, что здесь связи такого рода систематически подавляются и стерилизуются, уничтожаются.

250

От 75 до 80 % россиян на протяжении почти 20 лет раз за разом заявляют, что «большинство людей в России не сможет прожить без постоянной заботы, опеки со стороны государства» (Общественное мнение – 2012. С. 40. Табл. 3.6.26). И тем не менее живут, как утверждают две трети опрошенных, «полагаясь лишь на самих себя» (Там же. С. 37. Табл. 3.6.18). В данном случае мы имеем характерное разделение нормативного представления и фактической констатации положения вещей.

251

Маяковский (поэма «Хорошо»): «Мы только мошки, мы ждем кормежки. Закройте, время, вашу пасть! Мы обыватели – нас обувайте вы, и мы уже за вашу власть».

252

Непробиваемое крепостное равнодушие не только к фактам массового диссертационного плагиата высших лиц (от Путина и Жириновского до Собянина или каких-то безымянных сенаторов и депутатов) или к сведениям о сомнительной по происхождению собственности, к всеобщему казнокрадству, к потере в архивах дела (доклада) М. Салье о коррупции в питерской мэрии в начале 1990-х годов, в которой замешан Путин и так далее, говорит о том, что в общественном мнении нет связи между коррупцией, лживостью руководства и массовым насилием, то есть между политикой и частной жизнью граждан. Чем это оборачивается: войной в Чечне (окончившейся после десятков тысяч убитых и покалеченных, фактическим ее отделением или полуотделением), крупно-, средне– и мелкомасштабным рейдерством в экономике, деградацией правовых институтов, превращением страны в поле бесчисленных «кущевок», ухудшением отношений со всеми соседними странами – остается за рамками публичного поля. Одно только обязательство содержать кадыровский режим ради фиктивной целостности государства обходится ежегодно в сумму, превышающую 30 млрд долларов. И это никому не кажется уже странным. Когда-то, во время переговоров в Хасавюрте генерал Д. Дудаев требовал от российского руководства компенсации в 2 млрд долларов за разрушения первой войны, и тогда эта цифра казалось чудовищной.

253

Подробнее об этом: Gudkov L. «Intelligentsia»: the vanished concept and its aftermath // Russian Intelligentsia at the Crossroads: Political Agendas, Rhetorical Strategies, Personal: Russian Journal of Communication. 2018. Vol. 10. № 2–3. P. 147–164.

254

За несколько лет, с 1991 по 1995 год тиражи самых известных изданий («Нового мира», «Знамени», «Дружбы народов», «Молодой гвардии», «Москвы», «Нашего современника» и др.) упали с 0,8–1 млн (у «Нового мира» некоторое время было даже 3,5 млн экз.) до 3–7 тыс. экз. Еще сильнее сократились читательские аудитории у популяризирующих науку изданий («Наука и жизнь», «Знание – сила», «Химия и жизнь» и др.), несших стандарты Просвещения, веры в прогресс, естественнонаучную этику рациональности и гуманизма. Вместе с ними исчезли массовые каналы репродукции держателей интеллигентских ресурсов знания, механизмы интерпретации и моральных оценок текущих процессов. Литература утратила свой прежний статус и всякую значимость. То же самое произошло с отечественным кинематографом. Разорваны оказались и связи между академической наукой и образованной публикой. На смену им пришло телевидение с его оккультизмом, магией, экстрасенсами и – отчасти – православием.

255

Внимательные наблюдатели довольно рано отметили появление публичных фигур этого особого типа. См.: Дилигенский Г. Г. К проблеме социального актора в России // Куда идет Россия?: сб. ст. М.: МШСЭИ, 2000. С. 414–417.

256

См. публикацию М. Тульского (в «Блогах» «Эха Москвы» от 02.11.2011) «В период “оттепели” Медведева репрессированы 50 оппозиционных мэров»: «за то, что они посмели победить официальных кандидатов “Единой России”. Из тех, кто избрался мэром против воли ЕР, посажено и отстранено 90 %, а из тех, кто по воле ЕР, только 10 %. <…> Даже уголовные дела в отношении победивших по воле ЕР мэров носят почти исключительно характер использования “правосудия” в политических и клановых интересах (а вовсе не в целях борьбы с коррупцией): уголовным делам против них практически всегда предшествовал конфликт с губернатором-единороссом или федералами-единороссами, появление на их месте более влиятельного и более богатого претендента-единоросса и т. д. Случаи же посадок в тюрьму мэров-единороссов, пользующихся поддержкой губернатора и федеральной ЕР, практически отсутствуют» (URL: http://echo.msk.ru/blog/tulsky/826429-echo/).

257

79 % опрошенных в 2012 году согласны с тем, что «в России сложилась система круговой поруки и ухода от ответственности людей, наделенных властью», не согласны – 11 %, 10 % затруднились с ответом. (Общественное мнение – 2012. С. 34. Табл. 3.6.5). 75 % полагают, что в стране нет эффективной системы подбора, проверки и назначения людей на государственные должности (Там же. С. 35. Табл. 3.6.9). Порочным подобное устройство государства считают 61–62 % россиян (и эта цифра не менялась на протяжении всех последних 10 лет, несмотря на высокие рейтинги главы государства). Нет идеи «общего дела» (res publica), если 81–85 % опрошенных утверждают, что они не могут влиять на принятие государственных решений в стране, 75 % – на принятие решений даже на местном уровне (Там же. С. 38. Табл. 3.6.19–3.6.20).

258

Заметное снижение негативного отношения к власти отмечается лишь к 2008 году – пику поддержки и одобрения путинского режима. Однако сразу после финансово-экономического кризиса 2008–2009 годов недоверие и отрицательные оценки восстанавливаются до прежнего уровня.

259

Левада Ю. А. От мнений – к пониманию. С. 323–344.

260

Самыми часто называемыми характеристиками российских политиков (в списке из 22 определений) были «стремление к власти, не гнушаясь самыми грязными средствами» (39 %), «неуважение к рядовым гражданам» (34 %), «пренебрежение к законам» (31 %), «корыстолюбие» и «непрофессионализм» (по 26 %), «бесчестность», «непорядочность» (24 %) и «безнравственность» 19 % (июль 1995 года, N = 1540). И такое отношение, фиксируемое при самых разных формулировках вопросов, сохраняется на всем протяжении 1990-х, 2000-х и 2010-х годов.

261

Изменение формулировки вопросa (табл. 24.2.2) связано с методическим экспериментом, однако эти изменения не меняют принципиальных установок опрашиваемых: сумма двух позиций практически одинакова (с учетом допустимой статистической ошибки – в первом случае колебания 61–63 %, во втором – 69 %, но здесь отчасти сказывается ситуативный фактор – общее снижение одобрения власти в 2019 году).

262

Левада Ю. А. От мнений к пониманию. С. 273. Об этом можно судить и по эпидемическому распространению в последние годы паралитературы, фэнтези, суррогатов культуры, представленных блогами и социальными сетями, по падению спроса на высокую художественную литературу (и ее фактическое исчезновение) или артхаусное кино, разрушение института эстетической критики, по отказу от признания авторитета профессиональных политиков, отчетливо проявившегося в протестном движении и в сетях и т. п. Как бы ни были разнородны эти явления, их роднит одно качество: снижение значимости специализированного знания, компетентности, профессионализма, за которыми стоит стерилизация процессов и механизмов социальной структурно-функциональной дифференциации общества, то есть примитивизация социальной системы.

263

См.: Левада Ю. А. От мнений к пониманию. С. 96–110; 102–104 (о «зрительском интересе»); Зоркая Н. А. Интерес к политике как форма политического участия // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. 1999. № 4. С. 13–20.

264

Заявляют о своей готовности участвовать в коллективных акциях («Примете ли вы в митингах и демонстрациях протеста с экономическими или политическим требованиями?») обычно не более 10–15 %, причем чаще осмеливаются декларировать свое присутствие на акциях с экономическими (16 %), а не с политическими лозунгами (10 %) (август 2013 года).

265

Салтыков-Щедрин М. Е. Дневник провинциала в Петербурге // Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: в 10 т. Т. 4. М.: Правда, 1988. С. 142.

266

Права человека ценятся меньше, чем номинальный «порядок» в государстве (их приоритетность подтверждают лишь 33 % опрошенных против 57 % тех, кто считает, что «порядок» важнее (июнь 2013 года). Следует, однако, уточнить при этом, что «порядок» включает упования на то, что даже при данной системе возможно такое положение, когда в обществе «главенствует закон, перед которым все равны». Это утопия, мечтания, не наделенные статусом действительности или даже реальной возможности. Мнимость противоречия заключается в том, что «права человека» мыслятся как сугубо индивидуальные, точнее – частные возможности человека, а «порядок» – как коллективные нормы, обязательные для всех.

267

Как полагал Вебер, это не просто искажение, а способ управления бюрократией политическими лидерами, «кастрация» политической и ведомственной харизмы, превращение их в зависимые от нижестоящих инстанций фигуры.

268

Доминирует убежденность в том, что власти относятся к обычным людям несправедливо (66 %), мнение «справедливо и одинаково, как к себе» разделяют лишь 23 % (ноябрь 2007 года, N = 1600).

269

Гудков Л. Д. Страх как рамка понимания // Куда идет Россия?.. С. 438.

270

Как и в случае с отношением к Сталину, когда общественное мнение не может признать его «государственным преступником» (при понимании его виновности в гибели миллионов людей), поскольку тогда надо было признать преступной все советскую государственную систему, так и в случае с Путиным, нельзя обвинить носителя верховной власти, «национального лидера» в преступлениях или злоупотреблении властью, так как это вступает в неразрешимое противоречие с давно усвоенными массовыми представлениями, что «наверху» всегда (безразлично к личности занимающих эти высшие позиции) «лучшие люди». Без этого социальная структура лишается своего смысла и легитимности. О том, как формировалось это представление см. в статье: Мазур Л. Н. Формирование социальной структуры советского общества: от идеи равенства к новому неравенству // Эпоха социалистической реконструкции: идеи, мифы и программы социальных преобразований: сб. науч. тр. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2017. С. 470–496. Автор в частности пишет: «В официальную структуру нового общества не были включены военные и представители силовых структур, а также партийная и хозяйственная номенклатура: они находились вне социальных страт и составили категорию “лучших”. В этом специфика советской модели. “Лучшие” формировали образ власти, характерной чертой которой была связь с народом. Эта идея стала основой советского мифа власти: все его герои – партийные, государственные деятели, военачальники – это выходцы из народа и носители его нравственности. Мифологизация и канонизация образа партийного и советского руководителя – мудрого и принципиального, знающего, что хорошо и что плохо – стала одной из центральных задач искусства сталинского времени, в том числе художественного кино» (С. 485).

271

На протяжении 2013 года Путина одобряют 63–64 %, не одобряют – 32–36 % при очень низком проценте затруднившихся с ответом. Напротив, правительство, которое назначается президентом и находится под его полным контролем, которое проводит его политический курс, ни на йоту не решаясь на какие-то самостоятельные действия, не одобряют от 54 до 58 %.

272

Это была уже третья попытка внести новую идеологию в легитимацию государственной власти в России после краха советской системы (первая – демократия, сближение с Западом, вторая (путинская) – укрепление централизованного государства и «вставание с колен»).

273

Мысль не новая в социологии, в известном смысле, почти тривиальная. Однако она редко получает систематическое развертывание в виде теоретических концепций и эмпирических исследований. Потенциал подобной рационализации в том или ином виде присутствует в работах почти всех крупнейших социологов, например в веберовских типах легитимного господства, в его анализе влияния мировых религий на хозяйственную этику. Его классическая работа о влиянии протестантской этики на генезис капитализма описывает отбор и воспроизводство определенных характеристик человека-предпринимателя. Этот анализ дается Вебером всегда в сравнительно-типологическом ключе сопоставления разных идеально-типических конструкций акторов в разнородных ситуациях и социально-культурных контекстах; то же самое относится и к его описаниям фигуры демагога, пророка, мандарина, кади, чиновника и пр. В скрытом виде этот же подход присутствует и в теории социальных ролей и их распределения в структуре социального института, в теориях коммуникаций (предполагающих выделение лидера мнений и внимающих ему реципиентов и т. п.). Но по мере утверждения социологического позитивизма и популярности количественных методов исследования, подобное понимание практически исчезло из практики социологического анализа.

274

Такие установки, среди прочего, проявляются и в стойком недоверии протестного движения в мегаполисах к своим же лидерам и нежелании делегировать им свои полномочия и права, что парализует потенциал самоорганизации оппозиции.

275

См. данные опроса «Левада-Центра» о типичных характеристиках и качествах российских и иностранных предпринимателей и бизнесменов: Пресс-выпуск «Левада-Центра». 10.06.2013. URL: https://www.levada.ru/2013/06/10/rossiyane-o-predprinimatelyah; а также: Бондаренко Н. В., Красильникова М. Д., Юдаева К. В. Инновационный и предпринимательский потенциал общества // Вестник общественного мнения. 2012. № 1 (111). С. 75–99.

276

Доверяют этим каналам как источнику информации в Москве 41 % (август 2013 года), в больших городах – 47 %, в средних городах – 58 %, доверие снижается в малых городах и в селе 52 и 50 %, и одновременно здесь растут затруднения среди опрошенных, не знающих, как ответить на подобные вопросы или не могущих оценивать степень объективности информации, поскольку не располагают сколько-нибудь значимым выбором источников информации. Другими словами, проблема достоверности информации или лживости пропаганды в провинции вообще не встает. Интернет здесь не является средством, компенсирующим дефицит информации: выше всего его роль оценивается в средних городах (здесь 24 % рассматривают его как наиболее достоверный канал информации, в Москве и больших городах такие оценки встречаются лишь у 20 и 17 % опрошенных, в селе и малых городах – 7–8 %). Образование само по себе не дает такого эффекта – различия в установках (среди доверяющих с высшим образованием позитивно оценивают объективность и достоверность информационных передач на этих каналах 62 %, со средним и ниже – 66–67 %). Молодые настроены более скептически к качеству и достоверности телевизионной информации, чем зрелые и тем более пожилые люди (позитивные оценки с возрастом растут с 57 % у самых молодых до 71 %, напротив, недоверие снижается с 31 до 21 % у самых пожилых опрошенных).

277

Примечательно признание со стороны «верных Русланов» режима той глубокой антипатии, которое население питает к власти. Так, например, полпред правительства в высших судах Михаил Барщевский, выступая в Госдуме по поводу законопроекта о запрете чиновникам иметь иностранную недвижимость, счета, собственность за рубежом, предупреждал, что «нельзя принимать законы в угоду общества» [курсив мой. — Л. Г.]: «Если вы предложите расстрел губернаторов после окончания их срока полномочий, то во многих регионах общество это поддержит», – заявлял он в декабре прошлого года. См.: Городецкая Н., Сафронов И. Расходное место // Коммерсантъ. 11.04.2013.

278

Левада Ю. А. Ищем человека… С. 350–363.

279

Так, В. Ключевский описывал эволюцию приказной системы московского царства, проводя аналогию между царским дворцом, представляющим хаотическое нагромождение отдельных помещений, переходов и флигелей, разрастающихся по мере надобности путем еще одной и еще одной пристройки к основному или исходному зданию, и государством (Ключевский В. О. Собр. соч.: в 9 т. Т. 4: Курс русской истории. М.: Мысль, 1989. С. 679).

280

Совсем свежим примером здесь может служить поведение Путина, назвавшего «придурком» профессора Высшей школы экономики, предложившего установить международный контроль над Арктикой как средство противодействия произволу нефтяных и газодобывающих монополий, загрязняющих и уничтожающих хрупкий экобаланс северной природы. Возмущенный президент заявил, что Арктика – это область национальных интересов и суверенитета России, а потому она не может быть отдана под управление и мониторинг международных организаций. Лицемерие подобной защиты корпоративных интересов российских властных кланов, которые представляет Путин, ссылками на национальное целое здесь совершенно очевидно, привлекает внимание лишь распущенность и вульгарность первого лица государства, а не сама манера девальвации носителей противоположного мнения.

281

Гудков Л. Д., Левинсон А. Г. Образ Сахарова в общественном мнении: 20 лет спустя // Вестник общественного мнения. 2011. № 1 (107). С. 87–101. См. массовую реакцию на выступления группы и процесс против «Пусси-Райот»: Общественное мнение – 2012. С. 136–139. Табл. 11.47–11.52.

282

Важно, что со стороны массы выделение групп идет через дистанцирование, через выделение из большинства, квалифицируемое, однако, в таких случаях подчеркнуто негативно («совок», «плебс», «пипл», который должен «все схавать»). Характерно в данном отношении массовое мнение о человеческих качествах российских судей: они квалифицированы и профессиональны, но бесчеловечны, бездушны, аморальны и действуют чисто формалистично в своей профессиональной роли. Отчет о проведенном «Левада-Центром» социологическом исследовании «Отношение населения России к проводимой судебной реформе» (2012) см.: Ворожейкина Т. Е., Гудков Л. Д., Зоркая Н. А., Овакимян А. Г. Мониторинг отношения российского населения к судебной реформе и судебной системе // Вестник общественного мнения. 2014. № 3–4. С. 13–69.

283

«Выскажи он мысль сколько-нибудь человеческую – его засмеют, назовут блаженненьким, не дадут проходу. Но он явился не с проектом о признании в человеке человеческого образа (это был бы не проект, а опасное мечтание), а с проектом о превращении человеческих голов в стенобитные машины – и нет ему хвалы, которую не считалось бы возможным наградить эту <…> не нашедшей себе ограничения ни в совести, ни в знании» (Салтыков-Щедрин М. Е. Указ. соч. С. 79).

284

На вопрос: «Что вызывает у вас чувство стыда и напряжения, когда вы обращаетесь к российской истории ХХ века?», задаваемый в рамках программы «Советский человек», от 78 % опрошенных (в 1989 году) до 69 % (в 2008 году, наиболее благополучном, докризисном времени современной России) год заявили: «Великий народ, богатая страна, а живем в вечной бедности и неустроенности», на втором месте ответы: «Грубость нравов, неуважение людей друг к другу» (за те же 20 лет в среднем около 50 % опрошенных, здесь колебания в ответах минимальны и лежат в пределах допустимой стандартной статистической ошибки).

285

Trotha von Tr. Zur Soziologie der Gewalt // Kölner Zeitschrift für Soziologie und Sozialpsychologie. 1997. № 37. S. 9–56; Антропология насилия. СПб.: Наука, 2001; Волков В. В. Силовое предпринимательство: экономико-социологический анализ. М.: ГУ ВШЭ, 2005; Его же. Ценности и нормы нелегальных силовых структур // Журнал социологии и социальной антропологии. 1999. Т. 2. № 3. С. 76–84; Салагаев А. Л., Шашкин А. В. Насилие в молодежных группировках как способ конструирования маскулинности // Журнал социологии и социальной антропологии. 2002. Т. 5. № 1. С. 151–160.

286

«“Наш” вариант – это безальтернативные медиа, это люди, не привыкшие фильтровать и оценивать приходящую информацию. А главное же – изолированный человек, инкапсулированный в своем мире, не принимает гражданской ответственности за “происходящее в стране” и не только не готов, но и сам не испытывает склонности к гражданскому, коллективно-ответственному действию. Это прямое наследие советского, тоталитарного периода, которое как будто сохранилось в “первозданном” виде – за одним правда исключением: рассеялся, и, видимо, безвозвратно, тот универсальный страх, который допускал лишь один вид коллективного поведения – коллективное заложничество (если “все” считаются ответственными за “одного”, это означает, что “все” принуждены, вынуждены и заранее готовы ради собственного спасения этого “одного” выдать и растоптать…). Сегодня, кажется, такой страх снят» (Левада Ю. А. Ищем человека… С. 367).

287

Шмитт К. Политическая теология. М.: Канон-пресс-Ц; Кучково поле, 2000. С. 15–29.

288

«Нельзя объяснить подобные ситуации [монолитного единомыслия. — Л. Г.] просто массовым принуждением или обстановкой всеобщего устрашения. И наш собственный, и чужой опыт свидетельствуют о значительной роли добровольного массового участия в поддержании атмосферы всеобщего единодушия – единогласия – единомыслия. Стремление “быть как все”, более того, готовность упиваться собственным “растворением” в массе – распространенная разновидность социального мазохизма, которая предельно упрощает жизнь, избавляет человека от мук совести, от индивидуальной ответственности, сложности нравственного выбора, превращает его в потенциального добровольно-безответственного соучастника массовых акций, в том числе и массовых преступлений режима. В подобном пароксизме восторженного самоуничижения не столь важно, на кого переносится ответственность – непосредственно на “всех” (“действуй как все”), на непогрешимого харизматического лидера (“фюрер думает за тебя”) или на некую идеологическую, религиозную структуру. Такого рода “растворенная” сопричастность создает сильнодействующую иллюзию безопасности, как внутренней (от сомнений), так и внешней (от враждебных сил). Более того, малейшая попытка противостоять всеобщему единодушию, сохраняя какую-то собственную позицию, вызывает спонтанное возмущение и яростный – не только по приказу – коллективный отпор: ведь сама возможность отдельного мнения подрывает всю систему коллективной безопасности. Поэтому столь зачаточный, искусственно созданный плюрализм с такой легкостью уступает новому единомыслию. Особенно в условиях социально-политической мобилизации и воинственной напряженности» (Левада Ю. А. Ищем человека… С. 21).

289

Релятивизм характерен для сравнительно развитого общества и индивидуального сознания. Он возникает как реакция на эрозию уже имеющегося универсализма права, морали в уже модернизированном массовом обществе со сложившимися формальными институтами (рыночной экономики, представительной демократии, правового государства). Ценностный релятивизм – это реакция на выявляемые противоречия и процессы, идущие в современном обществе, предпосылка специфического западного цинизма. Моральный и правовой партикуляризм – явление принципиально другого рода, другого происхождения. Его нельзя рассматривать как производное от процессов модернизации. Это амальгама (или агрегат) архаических и современных образований и представлений, не подлежащих рационализации и генерализации, это «механическое» (в дюркгеймовском смысле) сочетание не сливающихся друг с другом, разнородных социальных нормативных систем, не подлежащих проработке в силу подавления подобных возможностей репрессивной властью. Российский цинизм в этом смысле отличается от западного, порожденного модернизационным проживанием наследия Просвещения. Это последнее соображение принадлежит японскому исследователю проблемы национальной специфики цинизма Кёхэй Норимацу и высказано им в частной беседе с автором.

290

Черты или свойства этого типа описаны во множестве литературных или кинопроизведений, авторская оценка его может простираться от безоговорочной симпатии (Иван Денисович) до частичного полного осуждения («Афоня», Служкин в совсем недавнем романе А. Иванова «Географ глобус пропил»), что не меняет структуры самого типа.

291

«Люди, для которых центральной задачей будет – уберечь себя. И если есть беда, и с кем-то плохо, то что делают люди? Утешаются, что не со мной. Или, как у Галича было, стучат, но пока в другую дверь. Не к нам – к олигархам или к каким-то горячим головам. А мы пока живем – чай пьем, еще что-нибудь. Пока продолжается это, организация серьезная нам не светит. <…> Потому, что боятся, как бы их не съели. Неосновательно боятся – такой стиль <…> Советское общество плодило не коллективность, а что-то вроде всеобщего заложничества, где каждый отвечал за другого в смысле: вынужден был страдать за другого, а не как-то помогать ему» (Левада Ю. А. Что может и чего не может социология: лекция на «Полит.ру» в Билингве. 16.12.2004. URL: http://www.polit.ru/article/2005/01/04/levada/(. «Человек не просто беспомощно терпеливый, что мы видим по многим данным и в реальной жизни <…> Человек наш лукавый, он думает, что он стерпит, и его не тронут. Что кого-то разорят, а его – нет. Что он послушается и стерпит повышение цен, но сумеет получить зарплату, с которой налогов не заплатит, и покроет это повышение. Эта черта является одной из самых прочных» (Левада Ю. А. «Человек советский» // Публичные лекции на «Полит.ру». 15.04.2004. URL: http://www.polit.ru/article/2004/05/15/levada/).

292

«Мы живем в обществе, которое поедает свои элиты и норовит их растворить, лишая смысла и слово “элиты”, и слово “интеллигенция” например, а других способов увидеть цели, увидеть смыслы – нету. Вот причина многих коллизий, с которыми мы сталкиваемся сегодня, завтра» (Левада Ю. А. Что может и чего не может социология. URL: http://www.polit.ru/article/2005/01/04/levada/).

293

«Он [Эйхман. — Л. Г.] и вправду к концу стал яростным приверженцем успеха, по его представлениям, основного мерила “хорошего общества”. И потому для него типичными были его последние слова о Гитлере <…>: “Гитлер мог быть не прав во всем, но одно несомненно: этот человек оказался способным подняться от ефрейтора немецкой армии до фюрера почти восьмидесятимиллионного народа… Сам по себе его успех уже доказал, что я должен подчиняться этому человеку”. Его совесть действительно успокоилась, когда он увидел, с каким энтузиазмом “хорошее общество” реагирует на его действия. Ему “не надо было заглушать голос совести”, как было сказано в заключении суда, и не потому, что совести у него не было, а потому, что она говорила “респектабельным голосом”, голосом окружающего его респектабельного общества» (Арендт Х. Банальность зла. Эйхман в Иерусалиме. М.: Европа, 2008. С. 188–189).

294

«Всякий молчаливо сознавал, что самое нестерпимое реальное положение все-таки лучше, нежели какие-то “якобы права”» (Салтыков-Щедрин М. Е. Указ. соч. С. 125). Тем удивительнее была атмосфера солидарности, возвышающего чувства: «мы» – это и есть общество», проявившаяся в первых, карнавальных, демонстрациях и митингах оппозиции (2011–2012), как об этом говорил А. Левинсон в своем выступлении на ежегодной конференции «Левада-Центра» (24.01.2013).

295

Ср.: «Государю нет необходимости иметь все названные добродетели, но есть прямая необходимость выглядеть добродетельным. Дерзну сказать, что иметь эти добродетели и никогда от них не уклонять вредно, тогда как выглядеть добродетельным – полезно. Иначе говоря, в глазах людей надо быть сострадательным, верным слову, милостивым, искренним, благочестивым – и быть таковым в самом деле, но внутренне надо расположиться к тому, чтобы явить и противоположные качества, если того требует необходимость. <…> В душе он должен быть готов повернуть туда, куда подует ветер фортуны и куда его увлекают события, и должен, по возможности не удаляясь от добра, при надобности – не чураться зла» (Макиавелли Н. Государь // Макиавелли Н. Избранное. М.: Рипол-классик, 1999. С. 420–421). Эти слова написаны ровно 500 лет назад – в июле-декабре 1513 года.

296

Левада Ю. А. Ищем человека… С. 172–173.

297

Особенности риторических приемов Путина и Лукашенко проанализированы в работе: Моргунова А. Б. Идеологии и стратегии доминирования в дискурсе российского и белорусского президентов // Вестник общественного мнения. 2010. № 1. С. 19–47.

298

Левада Ю. А. «Элита» и «массы» в процессах трансформации // Кто и куда стремится вести Россию? Акторы макро-, мезо– и микроуровней современного трансформационного процесса. М.: МВШСЭН, 2001. С. 281.

299

«Получается, что носитель верховной власти, ближе всего за последние полвека подходящий к ее автократической модели, больше, чем любой из его предшественников за это время, скован собственным “технологическим” окружением. И навязанным собственным положением грузом заведомо неподъемных амбиций. Отсутствие средств идеологического или традиционного прикрытия вынуждает дополнять ориентациею на “технологическую” эффективность реанимацией – точнее, всего лишь имитацией – отработанных в совершенно иных условиях (в персоналиях – от Сталина и Брежнева) моделей державного величия, непогрешимости, показной самоуверенности и столь же показного могущества власти. С удаленной наблюдательной позиции политическая сцена представляется театром масок, где исполнители главных ролей выступают в облачениях действующих лиц прошлого времени (притом, конечно, мифологизированного). Правящая административная бюрократия (от центральной администрации донизу) старается играть роль бюрократии “идеологической” (цековской, партийной), министры – роли запуганных наркомов, прокурорские чиновники разных уровней – исполнительных энкаведешников, губернаторы – обкомовских секретарей, вотчинных “хозяев”, президент федерации – всесильного генсека; никто из них не раскрывает свои исторические имена (за исключением одной спецслужбы, чиновники которой – должно быть, страха публичного ради – любят прикрываться масками чрезвычаек давних лет). Инерция стиля никому успеха не сулит и показывает, что собственного лица и стиля, которых можно было не стыдиться, очевидное бесцветное время не приобрело» (Левада Ю. А. Ищем человека… С. 173–174).

300

Если удмуртский губернатор, как об этом сообщали российские СМИ, может позволить себе, стоя на трибуне и размахивая рукой в часах, стоимостью в сотню тысяч евро, обвинять местных врачей, держащих голодовку протеста против нищенских зарплат и безудержной эксплуатации медицинских работников, называть их «отморозками», «бузящими» «на иностранные деньги», грозить им ФСБ («Происходящее неправильно — и органы ФСБ должны сказать, кто стоит за этими тремя женщинами»), то он ведет себя так, потому что он сознает себя в своем праве и роли регионального помпадура и держиморды (URL: http://forum-msk.org/material/news/9887153.html). Но в этом он ничем не отличается от действующего президента, говорящего о посаженном им Ходорковском, что у него «руки по локоть в крови», зная, что никто ему не посмеет предъявить обвинения в клевете и в давлении на суд, по крайней мере – до конца его правления.

301

Собкин В. С., Левинсон А. Г., Гражданкин А. И. и др. Школа‐1988. Проблемы. Противоречия. Перспективы: по материалам социологического опроса. М.: ВНИК «Школа», 1988. С. 16. Особенно заметные различия среди учителей и учеников исследование установило в понимании смысла школьного обучения. «Формирование человека, трезво глядящего на вещи и добивающегося в жизни своего» нашло признание среди 46 % учащихся, тогда как лишь менее 4 % учителей назвали это «значимой целью обучения». Модель – «человек, способный обеспечить свое благосостояние» – нашли привлекательной 37 % учеников и лишь менее 3 % учителей. В то же время образ «критически мыслящего человека, способного брать на себя ответственность» привлек внимание только 12 % школьников. И, наконец, представление, что школа должна готовить патриотов, защитников Родины, оказалось значимым для 40 % учителей и всего для 22 % школьников. Авторы доклада, констатировали, что «прагматическая ориентация школьников принципиально отличается от целевых установок учительства» (Там же. С. 24).

302

Сублимация: вытеснение, подавление травмы унижения и бессилия может принимать самые разные формы – от внутрисемейной, диффузной агрессии и общественного вандализма подростков до участия в официальных общественных организациях или, напротив, волонтерстве, благотворительности и работе в НКО. Однако самым характерным механизмом изживания комплекса неполноценности, порожденного насилием, следует считать именно взлет потребительской культуры как суррогата социальной гратификации. При укоренении этих механизмов мы получаем кастрацию социальной элиты.

303

Левада Ю. А. Ищем человека… С. 366–367.

304

На этот эффект работает и дискредитирующая их пропаганда, журналистика (особенно здесь «продуктивны» ерничество, стеб известных телеведущих (В. Соловьева, М. Задорнова) или даже всего канала НТВ, снижающие идеализм оппозиции).

305

Тем более что реальных поводов для массового недовольства бессилием оппозиции, ее риторикой, упором на символические провокации («дразнения», по выражению Левады), а не на артикуляцию социальных требований, более чем хватает.

306

«Современному общественному мнению в России стабильным представляется прежде всего стагнирующее состояние скрытого разложения системы, то есть то, что задним числом окрестили как “застой”. В этом нельзя усматривать простой парадокс: сегодня массовое сознание – под давлением обстоятельств и сравнений – фактически воспроизводит самую распространенную двадцать лет назад позицию самых серьезных аналитиков и критиков советского режима, как отечественных, так и зарубежных. Хронологически близкий к своему концу, этот режим представлялся всем им чуть ли не ультрастабильным» (Левада Ю. А. Ищем человека… С. 292).

307

«Подлинная альтернатива “старой” реальности, в том числе и старой идеологии, мифологии – не гневные обличения, а переход к иной системе координат, то есть критериев, ценностей, установок и т. д. Только обретение такой системы может дать надежную точку опоры и для критического преодоления наследия прошлых эпох. Причем эту “точку” нельзя найти или открыть, ее можно лишь создать – сформировать, определить, освоить. Беда “прекрасных порывов” ранней перестройки в том, что никто не сумел сконструировать и предложить обществу какую-либо принципиально иную модель социальной системы и социального миропонимания (через 10–12 лет, когда порывы утратили смысл, уже в эпоху всеобщего разочарования, власти решились говорить о мировой общности и демократии западного типа). В значительной мере отсюда неуверенность и нескончаемые метания на всех уровнях, сверху донизу» (Левада Ю. А. Ищем человека… С. 221).

308

Левада Ю. А. Что может и чего не может социология. URL: http://www.polit.ru/article/2005/01/04/levada/.

309

Впервые опубликовано: Вестник общественного мнения. 2009. № 3. С. 84–102; 2010. № 2. С. 13–61.

310

Не случайно, первые, наиболее важные примеры рефлексии о природе времени непосредственно связаны с первыми же попытками осмыслить, что такое «воля», волевой акт (взаимосвязь веры и действия) у Блаженного Августина: «Признаюсь Тебе, Господи, я до сих пор не знаю, что такое время, но признаюсь, Господи, и в другом: я знаю, что говорю это во времени, что я долго разговариваю о времени и что это самое “долгое” есть не что иное, как некий промежуток времени. Каким же образом я это знаю, а что такое время, не знаю? А может быть, я не знаю, каким образом рассказать о том, что я знаю? <…> В тебе, душа моя, измеряю я время (курсив мой. – Л. Г.). <…> Впечатления от происходящего мимо остается в тебе, и его-то сейчас, существующее, я измеряю, а не то, что прошло и его оставило. Вот его я и измеряю, измеряя время. Вот где, следовательно, время или же времени я не измеряю» (Августин Аврелий. Исповедь. 32, 36. Цит по изд.: Августин Аврелий. Исповедь. Абеляр П. История моих бедствий. М.: Республика, 1992. С. 174, 176).

311

См.: Кант И. Собр. соч.: в 6 т. Т. 3. М.: Мысль, 1964. С. 135–139.

312

Важнейшими для меня в данном отношении работами являются две статьи: Левада Ю. А. К проблеме изменения социального пространства-времени в процессе урбанизации // Левада Ю. А. Статьи по социологии. С. 39–49; Его же. О построении модели репродуктивной системы (проблемы категориального аппарата // Там же. С. 50–60. О времени и часах см. также: Гудков Л. Д., Левинсон А. Г. Вещь глазами социолога // Декоративное искусство СССР. 1987. № 7. С. 14–18.

313

Зиммель Г. Социальная дифференциация, социологические и психологические исследования / авториз. пер. с нем. Н. Н. Вокач и И. А. Ильина; под ред. и с предисл. Б. А. Кистяковского. М.: М. и С. Сабашниковы, 1909.

314

Недавно вышел русский перевод этой самой известной его работы «Узилища» (1961): Гоффман Э. Тотальные институты: очерки о социальной ситуации психически больных пациентов и прочих постояльцев закрытых учреждений. М.: Элементарные формы, 2019.

315

Именно тогда же возникает идея университета нового типа, образцом или моделью которого стал новый, ориентированный на гуманистические дисциплины и практический реализм университет в Геттингене, а также гимназии.

316

В основе любого подобного праздника лежит очень стертая или вырожденная структура аграрных обрядов и ритуалов: похорон и воскрешения, с элементами особой еды, «жертвы», симпатической магии, оргиастики, опосредования сил потустороннего и посюстороннего, земного мира, а значит, перевернутого времени, или памяти о них. Особая атмосфера ожиданий, приподнятости, повышенной знаковости поведения (одежды, отношений, жестов, языковых кодов и т. п.) указывает на проигрываемые при этом, то есть представляемые, ресемантизируемые значения части и целого. Поэтому в самих праздничных формах, циклически повторяющихся ритуалах и церемониях (смерти и воскрешения или нового «рождения») всплывают и оживают слои магического сознания, возникают тождества «заклятия и действия», пожелания и исполнения, снимающие границу различимости разных модусов реальности.

317

Характерно, что мир высших значений семантически может быть представлен лишь как сфера неизменных сущностей, образов и символов (как говорил Кант: «звездное небо над нами»); он статичен, неподвижен, вечен, то есть изъят из «времени», лишен временных влияний. Там нет поля для человеческих, индивидуальных, субъективных действий. Значимость ценностных представлений в некоем условном пространстве предпочтений или иерархии ценностей, ограниченной перспективой рассмотрения, может быть выражена только через постепенное устранение временных характеристик значений ценностей. «Вечность», собственно, и означает изъятие возможности влияния на них человека, несоизмеримость повседневных человеческих значений и смысловых сущностей этой зоны, неприкосновенность, несоизмеримость для профанов мирового порядка и собственной жизни. Этим этически рационализированная идея надличного бога отличается от сферы магического. Магия (культ) предполагает возможность воздействия и влияния на высшие силы, связь с ними настоящего и повседневности через акт сверхъестественной коммуникации и воздействия (что предполагает наличие у посредника харизматических способностей). Однако в этом случае боги, божества, божественные силы (демоны, святые, духи и пр.) не совместимы с этической (или ценностной) рационализацией мира, который как целое остается поэтому иррациональным, многосоставным, множественным. Напротив, идея безличного бога включает в себя совершенство всего мыслимого и сущего, возможность интеллектуального единства всех противоречий, но именно поэтому он недоступен для воздействия, а значит, и изменения; он вечен и вездесущ, а потому лишен характеристик изменчивости. Поэтому, кстати, идея конструирования системы ценностей как выражения полноты культуры, выдвинутая и защищаемая, например, Г. Риккертом, немедленно натолкнулась на резкую методологическую критику со стороны Э. Трёльча. См.: Troeltsch E. Der Historismus und seine Probleme. Das logische Problem der Geschichtsphilosophie. Tübingen: Verlag von J.C.B. Mohr, 1922. Перенос значений предельной длительности времени на символы более низкого порядка, например на политические образования или союзы («тысячелетняя Россия», «тысячелетний Рейх» и т. п.), указывает на стремление их идеологов к иммунизации подобных значений от критической рефлексии (от понимания генезиса и функций этих идеологических образований), к отключению внимания обывателя, массового человека от характера организации власти, к суггестии коллективных символов целого.

318

Выход из режима закрытого общества тоже происходит «не вдруг», не «революционным путем», а постепенным расширением круга допущенных к информационным каналам. Рано или поздно ослабляется режим спецхрана в крупнейших библиотеках, а сами библиотеки классифицируются по ступеням доступа: то, что закрыто в Государственной библиотеке СССР им. Ленина (ГБЛ) и тем более в областных или университетских библиотеках, может находиться в открытом доступе Институте научной информации по общественным наукам Российской академии наук (ИНИОН РАН), увеличивается выезд за границу, чтение на языках и т. п. О цене этой закрытости (задержках во времени) мы можем пока лишь догадываться, судя по степени интеллектуальной неразвитости или некомпетентности российских элит, оказавшихся неготовыми к социальной модернизации страны, что с такой силой проявилось в 1990‐е годы и позже. Об «отсталости» основной части населения России в сравнении с обществами других восточноевропейских стран, таких как Чехия, Польша, Словения, можно судить по быстроте «возвращения» на более низкий уровень культурного и социального развития, о чем свидетельствует «выход на поверхность» традиционалистских стереотипов, социальных предрассудков, комплексов национальной неполноценности и фобий.

319

См.: Дубин Б. В., Зоркая Н. А. Чтение и общество в России 2000-х годов // Вестник общественного мнения. 2008. № 6. С. 38–39.

320

См. об этом: Россия и страны Балтии, Центральной и Восточной Европы, Южного Кавказа, Центральной Азии: старые и новые образы в современных учебниках истории: науч. доклады и сообщения / под ред. Ф. Бомсдорфа, Г. Бордюгова. М.: Фонд Фридриха Науманна, АИРО-ХХ, 2003. Антилиберальный разворот российской политики к антизападничеству и изоляционизму породил в 2009 году образование Комиссии по борьбе с фальсификациями истории, в задачи которой входили «анализ информации о фальсификации исторических фактов и событий, направленной на умаление международного престижа Российской Федерации; рассмотрение предложений по вопросам противодействия попыткам фальсификации исторических фактов и событий в ущерб интересам России; выработка рекомендаций по адекватному реагированию на попытки фальсификации исторических фактов и событий и по нейтрализации их возможных негативных последствий». В Комиссию вошли чиновники Администрации президента и члены правительства, сотрудники ФСБ, СВР и МВД, директор ИВИ РАН А. Чубарьян, директор ИССНГ и зампред думского комитета К. Затулин, депутат С. Марков, замминистра образования И. Калина и другие одиозные фигуры. Комиссия оказалась нежизнеспособной и тихо умерла через несколько лет, но оставила после себя традиционалистскую концепцию единого школьного учебника истории и реанимацию Сталина. См.: Доброхотов Р. Кремль прекратил борьбу с фальсификациями истории. URL: https://republic.ru/posts/21636.

321

Многие из этих работ выложены интернете и открыты для свободного доступа заинтересованных читателей, однако, особого интереса к их чтению нет. Они не используются ни в качестве оснований для саморефлексии, ни для общественного дискурса или мотивации политического действия. Для того чтобы эти тексты стали ресурсом публичных дискуссий, должны функционировать значимые, авторитетные посредники и системы коммуникаций, этически соединяющие исторические знания с современностью, указывающие на те или иные смысловые и причинные связи прошлого и настоящего. Собственно, только это и образует рефлексивную структуру актуального времени. Сознание «времени» образуется только тогда, когда возникает сознание «настоящего» момента, включающего в себя интенциональные смысловые образования «Я» («мы»), конституированные оценками «прошлого» и в перспективе будущего действия. Ни один из соотносимых друг с другом подвижных компонентов этой структуры сам по себе не возможен и не действителен без других. Все вместе и каждый из них возникают только одномоментно и все вместе в процессе рефлексивного самосозерцания и интуиции. Без этой сложной системы соотнесения «проторепрезентации», «ретенции» и «протенции» сознания времени не возникает. См.: Гуссерль Э. Бернау-манускрипты о сознании времени (1917–1918) // Гуссерль Э., Шнелль А. Феноменология времени. М.: Панглосс, 2019. С. 45–81. Отдельные фракции, звенья или радикалы этой системы, лишенные своей рефлексивной взаимосвязи, неизбежно превращаются в нечто иное, чем время и история, меняют свои функции, становясь либо мифами, легитимирующими действующие институты или выступления демагогов, либо идеологемами. Это принципиальный тезис анализа исторических трансформаций и их интерпретаций – историческое познание значимо только вместе с теоретической и методологической ценностной саморефлексией и самоконтролем.

322

Поскольку для наших задач – изучения посттоталитарных трансформаций – собственно традиционные институты не так важны (они служат лишь в качестве крайних значений шкалы различных типов организации «домодерность – модерность»), то мы принимаем во внимание прежде всего советский и постсоветский тип организации времени. Но для понимания природы социального и культурного времени не лишним будет отметить, что именно в городе начинается интенсивная дифференциация времени как эффект институциональной и социально-структурной дифференциации: появления цеховых образований, общностей разного рода, профессиональных различий – финансовых, торговых, производственных, религиозных, правовых – и отделения этих нормативных порядков от семейно-родовых.

323

На одном из недавних заседаний Оргкомитета Общероссийского гражданского форума обсуждался вопрос о создании «Музея гражданского общества» как возможности сохранить на будущее опыт работы неправительственных общественных организаций, поскольку многие сегменты деятельности третьего сектора под давлением ФСБ и местных администраций прекратили свое существование и исчезли, уступив свое место разного рода GONGO и псевдообщественным НКО. Публичное поле, как говорили выступающие на заседании, сегодня все сильнее напоминает «кладбище».

324

Здесь, помимо архива, публикаций, семинаров и конференций «Мемориала», примечательны ежегодные конкурсы школьных сочинений по семейной или локальной истории, проводимые И. Щербаковой, равно как и нападения на их организаторов и участников со стороны провластных «титушек» из НОД и тому подобных организаций.

325

Как пример реконструкции подобной истории можно упомянуть работу: Гудкова В. В. Театральная секция ГАХН: история идей и людей. 1921–1930. М.: НЛО, 2019. В более общем плане следует подчеркнуть, что в деятельности академических институтов, обслуживающих власть (тоталитарный режим, управляемую демократию), присутствуют разные интенции в конструировании истории: идеологическое обеспечение нужд власти и готовности к фальсификации либо замалчиванию неприятных для властей событий прошлого или более сложные позиции, обусловленные интересами сотрудничества историков с зарубежными коллегами, сознанием необходимости автономизации науки от власти при явной зависимости от нее в финансовом и административном плане и др. Но для нас в данном случае важна прежде всего сама принципиальная роль академической науки в нынешнем российском обществе: полное отстранение от роли просветителей, отсутствие сознания общественной ответственности профессиональных ученых за собственную деятельность, за доступность результатов работы для более или менее широких слоев населения, самоизоляция сообщества. Нельзя сказать, что историки не совершают серьезных открытий, что не появляется значительных работ по интерпретации тех или иных исторических процессов. Все это есть, и в этом плане отечественные историки едва ли уступают своим зарубежным коллегам, а во владении фактическим материалом советской и российской истории, естественно, превосходят их. Но такая корпоративная позиция означает отказ от задач рационализации происходящего, участия в публичных дискуссиях по пониманию прошлого, Trauerarbeit, характерных для других современных стран, прошедших фазу тоталитарных режимов. Учет этой общественной самокастрации профессионалов (и не только историков) чрезвычайно важен для понимания ограниченности воздействия элиты и интеллектуалов на общество и процессы социального изменения в посттоталитарной России.

326

Ритуалы воспроизводства общностей: больших (государственные праздники) и малых (малых групп: семья) или «средних» коллективов (производственных, учебных, территориальных организаций), идеологических (у специальных объединений, вроде отмечаемого «Дня политических заключенных», окончания блокады Ленинграда или Курской битвы и т. п.) – могут производиться ежегодно. Другие, имеющие иной тип символизации общности, менее определенной или связанной с конкретным социально-территориальным единством, могут иметь большие циклы и иные юбилейные средства маркировки. Таковы условия и процедуры коллективной меморизации круглых дат, например, 70-летие заключения пакта Молотова —Риббентропа и начала Второй мировой войны, 40-летие «Пражской весны» и пр. Интересно рассмотреть случаи скрещения двух линий символизации общностей, например непривычную для современного светского государства картину подключения государства к мифологии сакрального и участия государственной элиты, среднего чиновничества в праздниках РПЦ, либо утверждение в качестве праздничных дат совсем уж мифических событий, вроде лужковского Дня города, инициированного как чисто популистское мероприятие для поддержки московского мэра, но приобретшего тем не менее собственную значимость. См. об этом: Дубин Б. В. Будни и праздники // Вестник общественного мнения. 2003. № 2 (68). С. 52–62; Рольф М. Советские массовые праздники. М.: РОССПЭН, 2009. Важно подчеркнуть, что путинский режим, не имея собственных идеологических источников, стремится использовать и эксплуатировать как советские символические ресурсы (символы победы во Второй мировой войне, имперского милитаризма – от дореволюционного и колониального прошлого до мифологии «холодной» войны, Афганской или чеченских войн), так и архаические пласты культуры, вплоть до культа мертвых («Бессмертный полк», пасхальные посещения кладбища на родительскую субботу), транспонируя на свой лад потребность общества в «трансцендентном».

327

Именно в этом ряду имеет смысл рассматривать заявления Путина о крахе СССР как о «величайшей геополитической катастрофе ХХ века» или его не менее глубокомысленные рассуждения о «смерти либерализма» и т. п.

328

Социологическое обеспечение дизайн-программы «Часы». Руководитель А. Г. Левинсон, исполнители Я. С. Астафьев, А. И. Гражданкин, Л. Д. Гудков. М.: ВНИИТЭ, 1985.

329

Речь не только о лимитировании социальной мобильности, ограничении доступа к транспортным перемещениям (лимиты на билеты), но и о введении паспортного режима, закреплении населения, в первую очередь сельского, на местах постоянного проживания, режиме прописки, а также об ужесточении трудового законодательства: увеличении рабочего времени, установлении целого ряда уголовных наказаний за прогулы, опоздания на работу, самовольный переход с одного места работы на другое и т. п.

330

После революции оно, как и преподавание философии в университетах, было признано нежелательным и прекращено. Решение Политбюро ЦК ВКП(б) об этом было принято в 1934 году, но его реализация затянулась на несколько лет, пока не был подготовлен в вузах необходимый объем выпуска учителей соответствующего профиля и подготовки.

331

Таков был, например, грандиозный спектакль «Взятие Зимнего» с участием нескольких тысяч солдат и матросов, применением бронетехники, орудий и спецэффектов, поставленный в 1919 году на Дворцовой площади Н. Евреиновым, эмигрировавшим вскоре после этого из советской России. Его опыт инсценировки использовал С. Эйзенштейн при создании фильма «Октябрь», после чего кадры штурма ворот Зимнего дворца на всем протяжении советского времени использовались в качестве документального свидетельства массового революционного энтузиазма, имевшего место в дни Октябрьской революции.

332

Главный удар по ней был нанесен в 1936 году, уже после смерти самого М. Н. Покровского.

333

Но последовавшая после свержения Хрущева реакция подавила эти импульсы ревизии истории, по крайней мере, в сфере школьного образования, хотя совсем погасить их было уже невозможным.

334

См.: Гудков Л. Д. «Пражская весна» 1968 года в общественном мнении России 2008 года // Неприкосновенный запас. 2008. № 4 (60). С. 141–151.

335

Первые варианты альтернативной истории войны (и характерно, что это были именно альтернативные версии начала войны, а не истории страны) появились и вызвали дискуссию в конце 1960-х годов – это была книга участника войны А. М. Некрича «1941, 22 июня» (М.: Наука, 1965). Книга была осуждена партийными органами и изъята из библиотек, автору, доктору исторических наук, старшему научному сотруднику Института истории АН СССР, дальнейшая научная деятельность была запрещена. Первой альтернативной, более или менее систематической «историей страны» оказался «Архипелаг ГУЛАГ» А. И. Солженицына (вышел на Западе в 1973–1975 годах), постепенно проникавший в Россию и опубликованный массовым тиражом уже только после перестройки.

336

До революции в середине XIX века России выходили более десятка специальных периодических научных изданий по истории, хотя и не журналов («Записки», «Труды», «Известия», «Сборники»), выпускаемых научными обществами и университетами. Собственно исторические журналы появились только в пореформенное время (примерно тогда же, когда и их европейские аналоги): «Русский архив» (1863–1917); «Русская старина» (1870–1918); «Древняя и новая России» (1875–1881); «Исторический вестник» (1880–1917); «Киевская старина» (1882–1906), «Былое» (1906–1907, 1917–1926); «Минувшие годы» (1908); «Голос минувшего» (1913–1923) и др. Исторические журналы, появившиеся с установлением советской власти и закрытием старых изданий, подчинены потребности новых держателей власти в легитимации своего происхождения, что, собственно, и отражено в их названиях: «Пролетарская революция» (1921–1941), орган комиссии по истории партии при ЦК ВКП(б); «Каторга и ссылка» (1921–1935), орган Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев; «Красная летопись» (1922–1934, 1936–1937) и его украинская и грузинская версии; «Красный архив» (1922–1941); «Архивное дело» (1923–1941); «Apxiвна справа (1926–1931); «Историк-марксист» (1926–1941) и «Борьба классов» (1931–1936). Органом Института истории АН СССР, образованного в 1936 году, был «Исторический журнал» (1937–1945), переименованный затем в «Вопросы истории». (Характерна смена названий, отражающих постепенный отход от экспансии ортодоксального воинствующего марксизма и выработки единственно верного учения об истории, к усилению «нейтральной», а по существу – великодержавной тематики.) Во время хрущевской оттепели и критики культа личности Сталина возникла нужда в новых научных журналах, в том числе и исторических. В 1955–1962 годах созданы журналы «Исторический архив», «Научные доклады высшей школы. Серия “Исторические науки“», в 1957 году – «История СССР», «Вопросы истории КПСС», «Новая и новейшая история», в 1959 году – «Военно-исторический журнал». Позднее стали издаваться и республиканские исторические журналы, существовавшие при академиях союзных республик (общим число около 25). Они выходили до конца СССР. После краха СССР стали возникать новые журналы, ориентированные на разные сегменты образованной публики и специалистов, их спектр был довольно широк: от «Родины» и «Дилетанта» до «Исторической экспертизы».

337

Такими праздничными церемониалами являются символические события, вроде взятия Бастилии (14 июля) для Франции, Дня благодарения или Дня независимости для США. В Италии это День освобождения от фашизма и немецкой оккупации (25 апреля), День провозглашения республики (2 июня) и День национального единства (4 ноября); в ФРГ —День немецкого единства (3 октября). В России нет какой-либо фиксированной точки истории, конституирующей основы государственного порядка и «демократического» устройства сообщества, договорного или октроируемого порядка всего целого, какой можно со всей условностью считать, например, Великую хартию вольностей для Англии. Как и в других странах, прошедших через период тоталитарного господства (Италия, ФРГ), в России есть несколько формальных государственных дат, фиксирующих события, которые выдвинуты на роль моментов новейшей истории, конститутивных для посттоталитарного государства: День независимости России, День российского флага и совсем уж искусственный День народного единства, предназначенный заменить прежний коммунистический праздник образования нового социалистического мира. Но все они не обладают достаточной силой для того, чтобы стать опорными символами нации, способными конкурировать сегодня с 9 мая – Днем Победы или с ноябрьскими праздниками в советское время. Прежний центральный и опорный советский праздник День Октябрьской революции 7 ноября, принятый населением в силу его давности, не так давно отменен сурковским агитпропом и умер, что говорит о неукоренности советской символики и ритуалов, то есть о действительном конце советской эпохи. С «упразднением» 7 ноября резко ослаблена граница между старым миром (дореволюционной царской империей) и новым – миром СССР. День Победы, постепенно выдвигаемый на роль главного государственного церемониала, еще не стал символическим фундаментом государства, хотя, судя по всему, дело идет к этому, так как других символических ресурсов у путинского режима нет (исключая, может быть, суррогаты православности). Признать 9 мая в таком качестве мешают два принципиальных обстоятельства: 1) это не исток, не начало всесильного государства, а лишь манифестация его триумфа, а значит, это событие не может служить в качестве «мифа происхождения»; 2) это событие несет другую функциональную нагрузку: оно легитимирует власть (и нынешнюю как преемницу советской системы, и сам предшествующий нынешнему советский тоталитарный режим) и снимает с власти как таковой ответственность, выступает как скрытая апология любого деспотического правления. Попытки выдвинуть на эту роль дату крещения Руси не проходят, во‐первых, за давностью и отсутствием необходимой «образности» действа, а во‐вторых, в стране с имперскими традициями праздник этноконфессионального единства не может быть конститутивным в государственном плане. Провозглашение империи при Петре I также не может служить символическим началом для истории, так как разрывает доевропейский («московский») период царствований и последующие периоды, характеризующиеся постепенным и частичным усвоением элементов европейской цивилизации.

338

Подробнее об этом см.: Гудков Л. Д. Феномен простоты: О национальном самосознании русских // Человек. 1991. № 1. С. 9–22; Его же. Русский национализм как сопутствующий феномен политической демобилизации // Взаимодействие политических и национально-политических конфликтов: материалы междунар. симпозиума (18–20.04.1994). Ч. 1. М.: РНИСиНП, 1994. С. 118–125.

339

Собственно, это и стоит за усилением государственного вторжения в сферу преподавания истории, созданием Комиссии по борьбе с фальсификацией истории, острыми нервными реакциями на появление «антироссийских» концепций исторических событий в Польше и Украине, странах Балтии (альтернативных оценок Голодомора, пакта Молотова – Риббентропа, оккупации Восточной Европы), все большей помпезностью официального празднования Победы и др.

340

Портал «Regions.ru» собрал коллекцию высказываний членов Совета Федерации РФ об отношении к истории и исторической политике, из которых по соображениям объема я приведу лишь некоторые: заместитель председателя Комитета Совета Федерации по вопросам местного самоуправления Н. Тонков: «Нецелесообразно все время трогать историю нашей страны», советское время – это «семидесятилетний период в истории нашего государства, в течение которого выросло не одно поколение наших граждан», поэтому надо «перестать пересматривать историю, давать оценки тем или иным событиям того периода, переименовывать города и улицы, сносить памятники <…> Все это у нас уже было, поэтому пора остановиться и оставить все так, как есть». Заместитель председателя Комитета Совета Федерации по аграрно-продовольственной политике С. Лисовский: «Все хорошие и плохие события, сопровождавшие нас в советский период, – это история, в которой мы жили, и с которой должны продолжать жить <…> Постоянное осуждение прошлого ведет к уничтожению истории страны». Член ЦК КПРФ и вице-спикер СФ И. Мельников: «Никто не скрывает, что были серьезные ошибки, но ошибки исторически обоснованные, которым уже давно даны оценки <…> Что касается таких слов как “преступления советского режима”, то я такой терминологии не знаю и не понимаю ее. Произносить сочетание этих слов – просто аморально». По мнению еще одного «сенатора» В. Гусева говорить об осуждении коммунистического режима и советской власти в целом вообще нерезонно: «Я не знаю людей, которым бы советская власть сделала бы что-то плохое, хотя отдельные личности, порочащие ее, действительно, были» (Парламентарии не захотели осудить советское прошлое. URL: http://www.regions.ru/news/2154975/).

341

См. статьи и материалы по этой тематике в «Новой газете», подготовленные Людмилой Рыбиной «История без права переписки» (Новая газета. 06.07.2009) и «Школьный курс истории стал партийным» (Там же. 19.07.2010).

342

См.: Berelowitch A. L’Occidente o l’utopia di un mondo normale // Europe / Fondation Gramsci. 1993. № 1. P. 31–43.

343

Левада Ю. А. Исторические рамки «будущего» в общественном мнении // Вестник общественного мнения. 2004. № 1. С. 16–25; Дубин Б. В. Лицо эпохи. Брежневский период в столкновении различных оценок // Мониторинг общественного мнения. 2003. № 3. С. 25–32.

344

Именно квалифицированные промышленные рабочие были «основой» социальной структуры тоталитарного «общества-государства», ее «средним классом».

345

Строго говоря, сама структура временных соотнесений не меняется, это колебания внутри одного и того же сознания (пределы изменений – в границах 10 пп.).

346

Красильникова М. Д., Бондаренко Н. В. Достигнутые успехи и предстоящие трудности // Вестник общественного мнения. 2008. № 6. С. 8–18.

347

Сокращение почти укладывается в допустимые статистические ошибки измерения, но если принять его за действительные изменения, то можно предположить в порядке мысленного эксперимента, что мы имеем здесь дело с появлением более трезвых и реалистических оценок собственных возможностей улучшить свое благосостояние.

348

См.: Гудков Л. Д., Пчелина М. В. Бедность и зависть: негативный фон переходного общества // Мониторинг общественного мнения. 1995. № 6. С. 31–42; Зоркая Н. А. «Ностальгия по прошлому» или какие уроки могла усвоить и усвоила молодежь // Вестник общественного мнения. 2007. № 3. С. 35–46; Ее же. Православие в безрелигиозном обществе // Там же. 2009. № 2 (100). С. 66–85; Дубин Б. В., Зоркая Н. А. Система высшего образования в оценках населения: проблема уровня и качества // Там же. 2009. № 3. С. 44–70.

349

Это отношение может быть определено в самом общем виде как сочетание притягательности и отталкивания, представления о Западе как некоторой утопии современности и воплощения всего, что хотели бы иметь в самих себе и у самих себя большинство россиян, – свободы, демократии, высокого уровня жизни, социальной защищенности, гарантии прав человека, развития культуры, науки, технологий, экономики, с одной стороны, и сохраняющихся сильнейших фобий перед чужим и враждебным культурным влиянием, паранойей утраты национальной идентичности, опасности колонизации России, захвата ее богатств и подчинения – с другой.

350

См.: Гудков Л. Д. Итоги путинского правления // Вестник общественного мнения. 2007. № 5. С. 8–30; Его же. Природа путинизма // Там же. 2009. № 3. С. 6–21.

351

См.: Есть мнение!: Итоги социологического опроса / под ред. Ю. А. Левады. М.: Прогресс, 1990. С. 190–191, С. 252–279.

352

Привлекательность западного образа жизни (в качестве образца ценностных ориентаций) в 1991 году была установлена у 62 % опрошенных, негативное отношение – у 10 %, 28 % затруднились с ответом, в 2008 году – у 46 %, негативное отношение высказали 30 %, затруднились с ответом 24 %.

353

Приведу в качестве примера хронически негативных реакций данные о субъективных оценках изменения материального положения семьи за последний год: у 13 % оно улучшилось, у 46 % осталось таким же, как было, у 38 % ухудшилось, затруднились ответить – 2 % (2008 год. N = 1600). В будущем же году, по мнению тех же респондентов, положение семьи улучшится у 21 %, у 47 % останется без изменения, у 15 % ухудшится (что в 2,5 раза меньше, чем было), 17 % затруднились с ответом. 85 % респондентов считают, что они не могут оказывать влияние на принятие решений в делах, имеющих общее значение (по проблемам района, города, где они живут, или страны), поэтому 90 % всех россиян не чувствуют ответственности за происходящее.

354

По сути, мы имеем дело с механизмом, который знаменитые немецкие психологи Александр и Маргарет Митчерлих, исследовавшие посттоталитарное сознание, называли эффектом «дереализации» (De-Realisirung), который заключается в отказе придавать событиям и фактам действительности статус реальности. См.: Mitscherlich A., Mitcherlich M. Die Unfähigkeit zu trauern: Grundlagen kollectiven Verhaltens. München: Piper, 1967.

355

Общественное мнение. 2016. Ежегодник. М.: Левада-Центр, 2016. С. 15. Граф. 2.4.

356

О причинах этого благополучия уже приходилось говорить в других статьях. Сам по себе Путин не имеет отношения к этому процветанию, однако для нас здесь важно, что именно с ним связываются эти годы, что именно ему, а не кому-либо другому приписываются достижения благополучия. См.: Гудков Л. Д. Природа «путинизма»… С. 6–21.

357

«Психологический» соблазн надежды не следует путать с институционально обоснованным (и оправданным – этически, философски или исторически) оптимизмом.

358

«В исторической перспективе перестройка принесла больше плохого», полагают 52 % опрошенных, «больше хорошего» – 22 %; 26 % затруднились ответить (июль 2008 года). О вынужденном характере социальных и политических изменений в России см.: Левада Ю. А. Перспективы человека: предпосылки понимания // Левада Ю. А. Ищем человека… С. 278–279.

359

Данный опрос проходил до российско-грузинской войны 2008 года, но ощущение нарастающей напряженности между Россией и Грузией явно присутствовало в общественном мнении (соотношение возможности и невозможности такого рода военных столкновений составляло 1,1), чего нельзя было сказать об экспертном сообществе, не допускавшем мысли о войне России с соседними республиками. Примерами погромов могут служить события в Кондопоге или в Ставропольском крае, сравнительно многочисленные столкновения населения с ОМОНом в Междуреченске, а перед этим во Владивостоке.

360

Приведу характерный пример подобного «забвения»: в июле 2016 года, перед 25-летней годовщиной путча ГКЧП, в рамках репрезентативного ежемесячного опроса респондентам был задан вопрос о том, как они относятся к этому событию, в принципе названному реформаторами ключевым моментом новейшей истории: крах 70-летней советской истории и начало новой эпохи – посткоммунистической России. Оказалось, что через четверть века почти для половины опрошенных (45 %) это событие лишено какого бы то ни было смысла и значения («просто эпизод борьбы за власть»), для такого же множества других (47 %) – трагическое событие, имевшее гибельные последствия для страны, и лишь для 7–8 % – победа демократической революции, покончившей с властью КПСС. См.: Общественное мнение – 2018. М.: Левада-Центр, 2018. С. 165. Граф. 26.3. Примечательно, что более 90 % молодых респондентов не помнят ничего об этом «конститутивном» для новейшей истории России событии. Этот факт еще раз подтверждает известную мысль, что «коллективная память» – это организованный консенсус, производимый целым рядом социальных институтов.

361

Гудков Л. Д. Победа в войне: к социологии одного национального символа // Мониторинг общественного мнения. 1997. № 5. С. 12–19.

362

Гудков Л. Д. Русский неотрадиционализм // Мониторинг общественного мнения. 1997. № 2. С. 25–33. (Сокращенный вариант статьи под названием «Русский неоконсерватизм» опубликован: Куда идет Россия? Общее и особенное в современном развитии: междунар. симпозиум, 17–19 января 1997 года / общ. ред. Т. И. Заславской. М.: МВШСЭН, 1997. С. 312–323).

363

Все колебания незначительны, непринципиальны, не меняют смысла распределения ответов, поскольку лежат в пределах точности измерения. Единственное исключение: на вопрос о «гордости» – снижение позиции «моральные качества русского человека» на 9 пп.; в вопросе о «стыде» ранги остались теми же, но значения некоторых ответов также несущественно снизились: «великий народ живет в бедности» – на 9 пп., «хроническое отставание от Запада» – на 10 пп., «косность, лень, инертность» – на 7 пп.; напротив, выросла доля ответов «гонения на церковь» – на 9 пп. Все это говорит о том, что институциональные и культурные факторы, определяющие ответы массы людей, сохраняют всю силу своего влияния.

364

Именно эти группы, наиболее податливые к путинской пропаганде, в 2010-е годы стали основной средой, в которой распространялась культура сталинского мифа (см. об этом ниже).

365

Сами списки событий см.: Общественное мнение – 2009. М.: Левада-Центр, 2009. С. 11–17.

366

В наших опросах 1989–1992 годов порядок событий был несколько иным (правда, и формулировка вопросов была другой), хотя сама иерархия значимости проявилась уже тогда: на первом месте стояла «Октябрьская революция», закрепленная наиболее важным в советской номенклатуре символических дат праздником 7 ноября. Но уже через пару лет мифология зари нового мира и победы революционных масс уступила свое место более консервативному празднику Победы. Одновременно начали падать в цене и все имена, символы и события, относящиеся к коммунистическому пантеону: авторитетность классиков марксизма, «смерть Ленина», популярность коммунистических вождей и государственных деятелей первых лет советской власти. См. об этом: Наст. изд. Т. 2. С. 9–64.

367

Вопрос, содержащийся в основном варианте анкеты «Советского человека», воспроизводимый во всех 5 замерах (1989, 1994, 1997, 2003 и 2008 годов), был сформулирован таким образом: «Назовите, пожалуйста, 10 самых выдающихся людей всех времен и народов?». Подробнее об этом см. разбор данных в главе «Nomen est omen»: (Советский простой человек. С. 167). В опросе 1989 года античные политики составляли 3 %, «правители от древности и средних веков до 1917 года» – 4 %, «политические деятели ХХ века» – 6 %, «военные» – 4 %, «ученые и изобретатели» – 7 %, «писатели, поэты» – 10 %, «актеры, режиссеры» – 5 %, «художники, архитекторы» – 3 %, «церковные деятели», «певцы» – по 3 %, «музыканты» – 4 %, «святые» – 1 %. Примерно такой же расклад повторялся и позднее.

368

В опросе, проведенном в августе 1995 года (N = 3000), ответы на вопрос: «Кого бы вы назвали самым выдающимся государственным деятелем России прошлого или настоящего?» ответы распределились так: Петр I (43 %), Ленин (11 %), Сталин (9 %), Андропов и Екатерина II (по 6 %), Брежнев (4 %), Николай II (2 %). Реформаторы – Хрущев, Горбачев, Ельцин оказались в самом низу списка (по 1 %); 14 % затруднились ответить. В мае 1998 года (N = 1600) на открытый вопрос: «Кто, по вашему мнению, был самым выдающимся политиком ХХ века?», ответы распределились следующим образом: Сталин (11 %); Ленин (9 %); Тэтчер и Горбачев (по 5 %), Черчилль, Рузвельт, Брежнев (3–2 %); Зюганов, Клинтон, Сахаров, Ельцин, Хрущев (менее 2 %); Кеннеди, Андропов, де Голль, И. Ганди, Рейган (по 1 %). Всего было названо более 50 имен. Отмечу, что абсолютное большинство из них – современники, то есть имена брались из текущей информации СМИ. В опросе февраля 1998 года («Кого из следующих людей вы считаете самым выдающимся общественным / политическим деятелем за всю историю России после 1917 года?»), кроме уже названных, представлены Троцкий (2 %), Маленков, Н. Рыжков, Жириновский, Зюганов, Лужков (все по 1 %). Кроме того, 14 % заявили, что «в России в эти времена не было выдающихся деятелей». Аналогичные распределения получены и в августе 2000 года.

369

Ср.: «Идеология существует и действует лишь вместе с данной “системой” ее истолкования, распространения, не иначе, как через нее <…> Идеология реально существует именно в системе ее реализации» (Левада Ю. А. Социальная природа религии. М.: Наука. 1965. С. 160)

370

Эти структуры социального действия можно назвать «игровыми», в духе Левады, или «метафорическими», в моей интерпретации смыслового синтеза, но в любом случае здесь важно именно сочленение разных пластов реальности, культурных значений и социальных норм их актуализации и интерпретации.

371

Прямое сравнение распределения ответов не совсем корректно, поскольку за эти годы изменилась техника опросов: в 1989 году исследование предполагало самозаполнение анкетного листа респондентом, позже мы отказались от этой методики и использовали в основном форму интервью, что повлекло за собой некоторые изменения в наполненности отдельных «подсказок». Изменился также их набор: в 2008 году многие из тематических подсказок потеряли актуальность и плохо понимались новым поколением, и по этим соображениям они были исключены из вопросника.

372

Заметим, это намного меньше, нежели сообщали наверх «спецсоциологи» в советское время – от 30 до 50 % населения, среди молодежи – даже до 70 %. Это объясняется тем, что им надо было пугать свое начальство, чтобы оно выделяло соответствующие средства на такого рода «исследования».

373

В данном случае я говорю не о реальной социальной элите или верхней части социальной структуры, а о верхних слоях так, как они представлены в нашем опросе на весьма специфические темы. Это различие следует учитывать, чтобы не возникали ложные отождествления.

374

80 % россиян довольны качеством тех знаний по истории, которые они получили в школе. А это значит, что существует равновесие между запросами на изучение истории страны и предложением, обеспечивающим разгрузку от ненужных вопросов и напряжений.

375

Примером такой санкции было практически мгновенное изменение мнений о характере «Катынского дела» после того, как первые лица государства заявили о своем отношении к нему (после катастрофы польского правительственного самолета под Смоленском). За короткое время (менее месяца) соотношение настаивающих на том, что поляков расстреляли гитлеровцы и что это была операция, проведенная НКВД по приказу Сталина, полностью изменилось на противоположное: от отрицания фактов преступления общественное мнение перешло к его признанию. Легкость такой перемены указывает на отсутствие внутренней этической работы и растождествления с прошлой властью как момент отказа от принятия ответственности за нее и за прошлое.

376

См.: Зубкова Е. Ю. Прибалтика и Кремль. 1949–1953. М.: РОССПЭН, 2008.

377

См.: Яжборовская И. С., Яблоков А. Ю., Парсаданова В. С. Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях. 2-е изд. М.: РОССПЭН, 2009.

Еще от автора Лев Дмитриевич Гудков

Лев Гудков

Возвратный тоталитаризм. Том 2

Почему в России не получилась демократия и обществу не удалось установить контроль над властными элитами? Статьи Л. Гудкова, вошедшие в книгу «Возвратный тоталитаризм», объединены поисками ответа на этот фундаментальный вопрос. Для того, чтобы выявить причины, которые не дают стране освободиться от тоталитарного прошлого, автор рассматривает множество факторов, формирующих массовое сознание. Традиции государственного насилия, массовый аморализм (или – мораль приспособленчества), воспроизводство имперского и милитаристского «исторического сознания», импульсы контрмодернизации – вот неполный список проблем, попадающих в поле зрения Л. Гудкова.