Возвращение в Афродисиас - [5]

…Постепенно, подъезжая к пляжу, туристы оживились. Начались разговоры, становившиеся тем громче, чем ближе казался пляж. Маленький рай, Капуташ улегся, — свернувшись золотистым морским котиком, — у подножия высокой скалы. К песку сверху от серпантина вела длинная лестница с большими ступеньками. На пляже не было ни лежаков, ни зонтиков, ничего. Только песок, камни, да море удивительного — переходившего из синее в зеленый и наоборот, — цвета. Полумесяцем в километре разбросались маленькие островки, принадлежавшие когда‑то Турции, а потом отошедшие Греции. Наверняка, за пачку сигарет и билет на футбольный матч финала Лиги Чемпионов. Я спускался по лестнице, преодолевая порывы ветра. Внизу его совсем не было, наверху же он сносил вас вниз, бросал на камни, и разносил потом клочья тела ненужной, и потому разорванной визиткой магазина аутентичных турецких сладостей, сунутой под подушку в отеле. Я машинально нащупал такую в кармане шорт, порвал в кармане же, и бросил. Ветер подхватил бумажки и разбросал, словно песок. Внизу тот был еще прохладным, потому что тень гор прикрывала пляж. Но постепенно Солнце спускалось полежать на Капуташ вместе с нами, и становилось теплее. Я отбросил майку, и, не замедляя шага, пошел прямо в воду, оступился в прыжке на остром камне, но это уже было неважно, потому что я летел головой в море, и оно оказалось таким, как я и представлял. На глубине плавали чудные осьминоги, нарисованные на греческих амфорах, мелькали то здесь, то там, нимфы и наяды, улыбался мне безмятежно Зевс, статуя которого выпускала пузырьки воздуха из‑под камней. В массиве воды, вставшей передо мной голубоватой стеной, я различил черты лица. Древний старец. Седая борода, сотворенная из пены, то закипавшей, то исчезавшей… глаза из бликов отраженного морем Солнца… черный провал рта в виде подводной пещеры. Я понял, что вижу перед собой бога вод, и, стало быть, бога всего сущего, потому что оно и есть — порожденное из воды. На меня смотрел Посейдон. Я приложил руку к сердцу и постарался представить себя, как и полагается вежливому гостью. Но у меня не получалось. Бог желал знать, кто перед ним. Но я не знал, что сказать. Я не знал, кто я такой. Сказать о профессии? Что ему она. Имя? Оно сотрется. Попробовав сформулировать, кто же я такой, я почувствовал лишь недоумение и легкое презрение. Я смотрел на себя, как рыбак — на сорную рыбешку. Такую выбросят в море — она даже как еда не нужна. Но разве я не в Элладе? Разве не здесь родился Герой, человек, бросающий вызов богам, подумал я, почувствовал легкое волнение моря, начавшееся подо мной. Не сразу я понял, что Посейдон при упоминании Одиссея сердится, а когда понял, то было поздно — воды течения, куда я нырнул, влекли меня к одному из островков. Все, что я смог сделать, так это выкарабкаться на поверхность воды, и подгребать, делая глубокие вдохи. Остров, так остров, думал я, покорно принимая волю моря, волю богов. Оглянулся. Капуташ вдалеке сиял лазурью рекламной картинки. Люди из группы бродили по пляжу, как первобытные, как неандертальцы, они освобождали тело и разум, они собирали раковины, они были почти наги, и постепенно Солнце, море и свобода начали очищать их тела, головы, выдувать солому из них, и я впервые почувствовал гордость. Не за кого‑то конкретно. За человека. Как мы все‑таки красивы. Даже если мы уродливы. Глубина становилась все меньше, вода теплее. Я почти подплыл к острову, но мне пришлось плыть вдоль берега, чтобы найти место для высадки. Все побережье там буквально истыкано острыми камнями и раковинами, по которым и между которых улыбками Посейдона и посланцами воли богов мелькают шустрые крабы да рыбки. Я едва успевал их заметить. С трудом, оступаясь, и опираясь иногда на руки, выбрался. Оценил расстояние. Сказал — спасибо, о, спасибо. Прошел вперед несколько метров, и различил впереди сосновую рощу. Прямо посреди нее, словно ствол, но не корявый, а распрямленный, стоял человек. Я не сразу понял, почему он напомнил мне ствол, а когда понял, то постарался приблизиться максимально незаметно. Сверху это был атлетически сложенный мужчина, у него была бородка, пронзительные глаза, и сильные руки, в которых он неумело — как отец новорожденного — держал флейту. А вот ноги у него были безобразно раздуты, похожи на сосновые стволы, и обе — покрыты густой шерстью. Заканчивались ноги копытами. Мужчина стоял, словно человек, постепенно превратившийся в дерево — метаморфоза еще не произошла, но он уже смирился, и застыл уставшей бороться жертвой росянки. На островке площадью от силы пара квадратных километров он выглядел частью пейзажа. Если бы мужчина не улыбался и не дышал — я видел, как поднимаются и опадают грудные мышцы, — решил бы, что речь идет о памятнике. Роща, поднимавшаяся на небольшой холм, обрывалась под скалой, а по сторонам от нее пейзаж был пустынным, равнинным. На острове нет воды, вспомнил я объяснения гида. Ускорил шаг, побежал. Мужчина, резко повернув голову, прекратил играть — только тогда я понял, что слышу звук тоскливой мелодии, — и сделал несколько прыжков вбок. Побежал в гору. Я помчался за ним, невзирая на боль в ступнях от камней. Сомнений нет, догоню. Мне удавалось творить чудеса, когда я играл в университетской команде регби. Я уже видел камушки, осыпавшиеся под его копытами, и чувствовал его запах, — не человека, но животного, — и его спина мелькала прямо передо мной, как мы приблизились к скалам, и тут фавн совершил чудовищный прыжок. Пять метров вверх, не меньше. Мгновение, и я стою, глупо глядя на отвесную стену, подняться на которую не смогу ни за что. Мужчина с ногами козла исчез. Даже не выглянул сверху, хотя я ждал — теперь он был в безопасности, и мог вдоволь понаблюдать за мной. Да и не был ли он в безопасности, еще когда стоял внизу? По части физической формы он дал бы мне фору. Почему же он убежал, думал я, тяжело дыша, и возвращаясь через сосновую рощу к морю. В руках у меня была оброненная им флейта. Если бы не она, я бы себе не поверил. В роще я успокоился. Куски тени были разбросаны у подножия сосен причудливыми камнями, и уже выходя к морю, я вновь услышал музыку флейты. Должно быть, их у него много. Возвращаться не стал. Само собой, я мог попробовать обойти холм, и выйти к фавну с тыла, но что ему стоило спрыгнуть с обрыва — если он запрыгивал на него легко, как мы на ступеньку лестницы, — и вновь оставить меня в дураках. К тому же, оставалось мало времени. Мустафа, обливаясь слезами, выделил на посещение пляжа всего три часа. Потерянное для него время! Человек, который становится частью пейзажа, частью природы, перестает быть источником дохода. Я буквально видел боль на лице Мустафы, с тревогой наблюдавшим за отдыхом группы на пляже. Само собой, он смотрел из окна автобуса, потому что Капуташ его не интересовал. Это же не деньги! Я видел его лицо страдальца, когда плыл от островка к пляжу, начиная лишь постепенно осознавать всю игру Средиземноморья с человеком. Непростое море. Оно с сюрпризом. Если северное море выглядит мрачным и внушительным с самого начала, Средиземноморье обманывает игрой. Света, расстояния, глубины. Прозрачная вода покрывает дно, и тебе кажется, что до него рукой подать. Но, только опустившись на глубину двадцати с лишним метров и все еще не достигнув дна, ты понимаешь, что тебя обманули, и гибнешь, разрывая легкие при бессмысленном подъеме наверх. Поздно, слишком поздно. Островки сияют поблизости от побережья, но плыть до них — десятки километров. Благодаря Солнцу и теплу все кажется игрушечным, маленьким. А все — грандиозно. Гигантский храм, украшенный светом, Колосс, представляющийся игрушкой, вот что такое Средиземноморье. Я по достоинству оценил его, когда возвращался к Капуташу, и течение удивительным образом уже пропало, — впрочем, для меня в том ничего удивительно не было, я знал, что это само море пожелало доставить меня на остров, и притих, как ребенок при виде первой смерти в семье, — и мне пришлось постараться, чтобы вернуться. Само собой, до Капуташа от острова оказалось куда как дольше, чем я представлял. Так что подплывал я к берегу очень уставшим, но удивительным образом, это лишь придало мне сил. Я понял, что не думаю о доме, и тех, кого оставил там. Даже если я хотел об этом подумать, волна бросалась мне в голову и словно отгоняла мысли, а я отплевывался горькой водой, вмиг все забывал, и чувствовал себя человеком без прошлого. Вышел, пошатываясь, на песок Капуташа. Вблизи пляж напомнил мне античный амфитеатр с песком вместо сидений и скалой вместо стены, а еще — собор, природный собор. Я улегся на плоский камень, как жертва на алтарь, чувствуя легкое возбуждение, и закрыл глаза. В правой руке я все сжимал флейту. Вдалеке звучали голоса, которыми ветер играл, словно на арфе, волны стройными рядами гоплитов атаковали персидское золото песка. Перед тем, как уснуть, я сожалением подумал о том, что в группе нет ни одной красивой женщины. Сон был кратким и без сновидений. Некоторое время после него я даже не понимал, кто я, где нахожусь и вообще не мог припомнить своего имени. Голоса звучали уже на лестнице, часть группы поднималась к автобусу, у которого озабоченной куропаткой подскакивал и притоптывал Мустафа. Кто‑то еще собирался у моря. В воде я различил светлое пятно, которое приблизилось, и вышло из моря, заслонив мне Солнце. Женщина. Явно не из нашей группы, уж больно хороша. Наверное, прибыли автобусы с другими группами, решил я. Фигура, заслонявшая Солнце, стала темной. Я оценил пропорции, грациозность, с которой она несла голову — мало кто из женщин понимает, что голова это изысканный плод, и его надо нести, как африканки несут горы тропических фруктов на подносах на головах, — полноту ляжек, крепость бедра, и изящество голени. Фигура медленно приближалась ко мне, оставшемуся на пляже последним. Я с нетерпением ожидал развязки. Сегодня мне даровано было видеть Посейдона и фавна, Зевса и наяд. Не за проявленные ли мной такт, и покорность, одна из них выйдет теперь из моря, чтобы подарить чуть‑чуть себя, чуть — чуть забвения и любви? А может быть, это и не наяда вовсе, а сама Пенорожденная? Я с волнением вспомнил, что фигура выходила из кусков грязноватой пены. Колоссальные ноги ее уже были у моего лица, я смотрел между них на игру Солнца на поверхности моря, я чувствовал себя у женских подошв, словно корабль, вплывающий в Родосскую гавань. Встал, — едва не взявшись за чужие колени, чтобы помочь себе, — и обошел фигуру. Заглянул в лицо богини. Ей оказалась Анастасия.