Возвращение - [2]

— Вот здесь ты и живешь, принц? — бесконечной ранящей нежностью исходил голос, и, не в силах обернуться, он все же подивился, как можно сочетать то страшное, ледяное присутствие за спиной с подобной всеохватной, всемирной и вместе с тем такой земной, такой застенчивой нежностью.

— Да… — рот его пересох от страха, собственные слова казались хрустом щебня под ногами по сравнению с колыханием дивного голоса.

— Маленькая и убогая, — нежность золотой росой стекала с каждого звука, — маленькая и убогая долина приютила в себе столь великое сердце, как твое? Неужели навсегда? Эти чахлые, больные деревья, некрасивое небо, тусклое и громкое море… Это твоя вечность? Вот этому ты посвятил свою жизнь?

Голос колыхался медленно, гулко, словно раскачивал пространство и время вокруг, а он стыл, немея, и не смел обернуться, и душа его обмирала от присутствия того ледяного и темного, что было за плечами, и плакала блаженно, радостно-сладко от великой нежности, текущей над временем и пространством.

Туман рассеялся, погиб над дальними горами, и они вспыхнули, как драгоценные камни, легкие перистые облака, трепеща, как птицы, растаяли над морем, и из лазурной яркой глубины теплый просторный свет полился в волны. Деревья, притихшие и важные, стояли в тяжелых росистых плодах в абрикосовом и изумрудном свете.

— И это все, что выбрало себе великое сердце? — продолжал волноваться голос. Угловатая тень, прежде лежащая на плече, наползла на лицо его, коснулась изумленных лихорадочных глаз, и он увидел…

Под свинцово-тускнеющим, словно навек уставшим небом пугливо ссутулились редкие, будто сожженные деревья. Тусклая, унылая и тоже будто опаленная трава казалась шерстью чудовищного зверя, умершего в долине, а сама долина была как бы присыпана пылью — серой, печальной. Пыль была и на стылом, будто навек замерзшем океане, превращая его волнисто-изумрудную плоть в череду маленьких скучных холмов. Пыль погасила великолепие солнечного света, глубокую и мудрую небесную лазурь, пронзительно-прекрасную сказку далеких сверкающих гор. Всему вокруг, незримо и лукаво, тень придала печать некой незавершенности, усталости, угрюмого уродства, способного погубить лучезарный покой мира, так долго любимого принцем.

— А вот та, которую ты так любил… — яблочной, ало-золотой смолой голос обтекал весь мир вокруг него. — Взгляни, мой друг, что ты любил.

Вошла Она — золотой всплеск, солнечный праздник, безмятежный покой росистого утра, — не видя его чудовищных глаз, не приметив тень, неряшливым пятном застывшую на плече. Не шла — шествовала, радостно, величаво, влюбленно, высокая, узкоплечая, с глазами, как молодая листва, как нефрит египетский, с рыжей осенью кос и мягкой россыпью веснушек на нежных скулах, в зелено-серебряном, сверкающем, царственная, великолепная до слёз.

За миг до наваждения, ниспосланного Пыльной Тенью, он вновь охватил взором и вобрал эту красоту ее, красоту предвечную, дарованную кем-то, когда-то, беззащитную и грозную, юную и древнюю, и сердце его, еще не затемненное Тенью, переполнилось восторгом, как светлым старинным вином, что он любил ее, владел ею, читая ночью и днем ее непостижимые, как звездное небо, тайны.

Но мудрая и древняя Тень пала и на сердце, и сгинуло ощущение лесной свежести, и лиственного шелеста одежд ее, и египетского нефрита узких глаз, и солнечной россыпи на крутых, будто вылепленных, скулах.

Она, не ведая того, еще была царственна, но уже не была царицей, еще любила, но уже не была любима.

— Что это? — воскликнула она. — Боже мой, что это?! За твоим плечом…

— Лживая шлюха, — волшебный голос заполнил его разум и сердце. — Развратничает с твоим лесничим и, наигравшись вволю, ложится в твою постель. А вот и твой так называемый Друг… Вот чего стоила его дружба.

Пыльная Тень не отступала, и тогда-то, весь в ее власти, он и произнес проклятия Родине, Жене и Другу…

Долина внизу гасла, затягивалась сумраком, тяжко вздрагивая, каменные глыбы, ворочаясь, как живые, засыпали ущелье, ведущее в нее, но и сквозь их базальтовый холод пробивалось ее незабвенное меркнущее сияние. Дворец и сад его канули в небытие, а Долина продолжала умирать, содрогаясь. Она умирала, будто засыпала, и засыпалась тихим и медленным снегом.

Та, которую проклял он, стояла поодаль, и ее тоже заметал снег, и в какую-то самую последнюю минуту прежнего своего погибающего сознания с невыносимой жалостью и ужасом понял он, что и она невозвратима, невозвратима вовеки, как и проклятая Долина. Любимая и проклятая тихо исчезла в подступающей мгле, и когда растаяло снеговое облако, — в его озябших пальцах дрожала только ветка шиповника, что сжимали за мгновение до гибели ее пальцы.

Он обернулся в страхе. Проклятие любви покинуло его, но проклятие дружбы было возле. Человеческие черты покинули облик Друга, и в ином облике увидел он его — в облике маленького домашнего зверя.

— Принц, — сказал он, но не прежним смеющимся, рассыпчато-прозрачным голосом, как ожерелье из горного хрусталя, а глухим, задыхающимся, померкшим. — Это все твои слова? Слова Проклятия? Но ведь они сбылись… Нет, это не ты… Ты не мог. Ты так любил… всё это.