Возвращение к легенде - [40]

Пограничники (они прикрывали пехоту и одновременно взаимодействовали с ней) заняли половину села и удерживали ее почти до полудня, пока части дивизии не отошли дальше, на восток. В этом бою все дрались отчаянно, но особенно отличились лейтенанты из 197 сп Толстокоров и Щелкин, политрук Окунцев, сержант Водка, красноармейцы Кульшенко, Прутков и Крайнев. Все они были коммунистами… Фамилии героев-пограничников, а среди них были участники знаменитого «перемышльского» штурма, я, к сожалению, не помню».

Нет, этот бой запомнился не случайно! Именно здесь, под Краснополкой, девяносто девятая узнала о том, что ее наградили орденом Красного Знамени. Первой из всех дивизий за время войны!

«В тяжелой обстановке отступления, — читаю я, — люди, измотанные непрерывными боями и походами, были взволнованы, потрясены этим известием и благодарили за признание их ратного труда. Многие плакали от радости».

А через несколько дней, когда дивизия была уже за Уманью, немецкие танковые колонны, вышедшие далеко вперед, развернулись и уперлись головами друг в друга. Их огнедышащие пасти стали разрывать дивизию по частям. Уже смертельно раненная, истекающая кровью, она метнулась было на юг, к Первомайску, но гитлеровский фельдмаршал Рунштедт — он помнил эту ненавистную ему дивизию еще с Перемышля! — выдвинул ей навстречу мощный танковый заслон. Кольцо вражеского окружения сомкнулось наглухо. Теперь это была уже не дуэль, а расправа. В селе Подвысоком к девяносто девятой присоединились остатки еще двух или трех дивизий; их командиры, столпившись в стоящей над оврагом избе, с надеждой смотрели на Снегова, склонившегося над картой: может быть, он что-то придумает? Они еще ждали чуда. Но Снегов с беспощадной ясностью видел будущее… Они находились на крошечном островке в середине жирной черной стрелы, как в брюхе удава. Здесь был бы бессилен даже гений, даже Суворов… И Снегов сказал командирам то, что сказал бы на его месте каждый честный человек. Он приказал уничтожить штабное имущество и обозы, разместить раненых по избам, а здоровым, независимо от должности, звания и рода войск, брать в руки винтовки и пробиваться.

«6 августа утром мы двинулись к северу в направлении Ново-Архангельска. Было решено прорываться по берегу, вдоль реки Синюха».

Теперь они шли спешившись — последние остатки девяносто девятой. Винтовки и пулеметы против танков…

«Но все-таки нам удалось прорвать три-четыре немецких заслона. Люди дрались отчаянно, бросались в штыки, многие гибли… Так прошли километров семь-восемь, и наши силы иссякли…»

6 августа… Да, кажется, именно в эти дни все газеты, как сговорившись, вдруг замолчали о «героях Перемышля». Это понятно: о тех, кто попал в окружение, во время войны не пишут…

Но что же было дальше? Я смотрю на генерала. Он сидит, подперев голову руками.

— Дальше? — Он, встрепенувшись, отряхивает с себя остатки сна. — Дальше был плен. А потом, через несколько дней, побег… Три плена и три побега за два месяца.

Он вдруг улыбается, заметив вдалеке, на заборе, соседского мальчишку с зеркальцем.

— Вот пострел! Поди, за яблоками пришел. Так они ж еще зеленые!

Сорвав с ветки несколько яблок, он швыряет одно мальчугану, а другие кладет на стол, угощает меня.

— Между прочим, вот такими дарами природы мы тогда в основном питались. Пища беглецов — яблоки да картошка. Как немцы говорят: земля и небо.

И, уже оживившись, рассказывает о своих побегах, о товарищах, с которыми вместе пробирался к своим. Мне все это знакомо… Только имена другие: какой-то бригадный комиссар Аверин, какой-то старший лейтенант Скориков… И вдруг:

— А вод самым Киевом к нам присоединился еще один беглец, некий Логунович…

— Логунович! Подполковник?

— Да, командир какого-то разбитого артполка.

«Какого-то артполка»! Солнечный зайчик упирается мне в глаза. Плывет золотая река, колышется спелая рожь. «Беги к машине, спасай документы!» — слышу я голос моего командира. Я выполнил этот приказ, сжег документы. Но доложить не успел: не было уже ни полка, ни командира…

— Его звали Викентий Иванович?

— Кажется. Не то Викентий Иванович, не то Викентий Владимирович. Точно не помню, память уже начала сдавать.

— И вы вместе прошли к нашим?

— Вместе.

— А он жив?

— Нет, его потом убили. В сорок втором году.

Я встаю. Генерал бережно собирает листочки в папку. Он надеется, что еще опубликует свои мемуары.

— Значит, вы в Москву? Тогда передайте мой привет Павлу Прокофьевичу.

— Кому?

— Опякину. Бывшему командиру девяносто девятой.

Да, мир тесен! Или мне сегодня просто везет…

Павел Прокофьевич Опякин тоже генерал. И тоже уже в отставке. И тоже был в плену. И тоже бежал. Все то же…

И говорить ему об этих последних днях марша тоже трудно.

— Ильин дал вам в общем правильные сведения.

— Но вы могли бы от себя что-то добавить?

— Мог. И в свое время хотел, после выхода к своим… Например, о нашем боевом опыте. Ведь война тогда только начиналась, а мы как-никак прошли марш почти в девятьсот километров, прорвали несколько вражеских заслонов, видели немцев, как говорится, и спереди и сзади и что-то поняли и в их и в своей тактике. Наш опыт мог бы пригодиться. А сейчас…