Возвращение к легенде - [42]

— Ну, ваша пресс-конференция окончена? В таком случае, как говорят президенты и дикторы, спасибо за внимание. — Он поднимается.

Я пожимаю генералу руку. Смотрю через его плечо на портрет на стене: там он снят в полной форме, похожий и не похожий на себя, вероятно, потому, что в мундире и при орденах улыбаться не положено. Есть ли среди этих орденов тот, «перемышльский»?

— Есть, — отвечает Опякин. — Но я получил его, конечно, не там, не под Уманью. Там самолет с орденами для нас покружил, покружил над полем боя и улетел обратно… Ну, да награда человека найдет, был бы человек.

Надо уходить. А у меня еще столько вопросов! Но генерал говорит, что на днях ложится в больницу. Может быть, мы встретимся, когда он вернется?

— Не знаю, не знаю, не знаю… — уклончиво говорит он. — Обратитесь лучше к историкам. Вот их институт, рядом. — Генерал показывает за окно. — Удобно я живу: в двух шагах от истории.

— Вы думаете, они мне что-нибудь скажут?

— Скажут. У них там во какие книги!

Сквозь щелку двери я вижу серый смешливый глаз генерала.

— Ни пуха ни пера!

Выхожу на улицу, залитую осенним солнцем. Мне чуть страшновато от мысли: почему я раньше не обратился к историкам? Вдруг выяснится, что я искал зря, что все уже открыто, изучено и даже написано? «Быть или не быть?» — думаю я, оглядывая большой серый каменный куб института, Я представляю, как армия академиков в черных шапочках обрушит на меня свои фолианты…

Но все обстоит гораздо проще.

Никаких шапочек нет. Есть милые, симпатичные люди в будничных, прозаических костюмах, сидящие за столами.

Заведующий сектором — доктор наук — приводит меня в одну из комнат и кричит куда-то за шкаф:

— Юра! Кажется, по твою душу!

Скрип стула, мягкий толчок в стекло, и из-за шкафа появляется молодой, вернее, моложавый человек и, быстро взглянув на меня, протягивает руку.

Так я знакомлюсь с Юрием Константиновичем Стрижковым.

— Перемышль? Да, занимаюсь, уже давно, несколько лет. Кое-какими фактами, конечно, располагаю… А что вас, собственно, интересует?

Я говорю. Он отвечает. Короткие вопросы и еще более короткие ответы. Беседа идет медленно, с неясным душевным скрипом, спотыкаясь о какие-то неведомые мне кочки.

Сначала я понимаю только одно: мой собеседник не доктор и даже еще не кандидат, а просто научный сотрудник, каких в институте сотни. Но здесь он единственный, кто разрабатывает эту тему, и не первый год. Знает он, по-видимому, много, во всяком случае, больше, чем я. Он умеет работать с архивом, ведет обширную переписку. Читал даже то, что писали и пишут о подвиге защитников Перемышля там, за границей, бывшие гитлеровские генералы и оберсты, до сих пор не забывшие «русское чудо» на Сане…

— А вы давали какие-нибудь публикации?

— Давал…

Он показывает мне статью, напечатанную мелким шрифтом в одном из прошлогодних номеров «Военно-исторического журнала». Все вроде солидно — фотографии, карта, но сдержанно, словно без твердой уверенности в масштабах подвига. И уж совсем скромно подписано: «Лейтенант запаса Ю. Стрижков».

— Это что, первая научная статья?

— Да, после войны — первая.

Не густо. Поневоле выползает мыслишка: за что же тогда братцам ученым платят зарплату? Но, кажется, я поторопился…

— Дома у меня лежит рукопись книги, — тихо говорит Стрижков. — Там собрано все, что мне удалось найти: весь путь девяносто девятой…

— Что значит — лежит?

— В прошлом году я предложил ее издательству. Но мне отказали.

Он старается не смотреть на меня. Уж не видит ли он перед собой счастливого соперника, от которого надо оберегать свой клад? Мне становится как-то неловко, и, будто оправдываясь, я начинаю прибегать к душеспасительным цитатам: «Но еще Белинский сказал: там, где ученый доказывает, писатель показывает!» Какие же мы, к черту, «соперники»?»

Молодой историк кивает: все верно, все правильно. Но молчит. В его душе — я вижу это по глазам — борются две силы: подозрительность и честное желание помочь. Цитаты цитатами, а жизнь жизнью. Может быть, он думает: пусти этого писателя в свою кладовую, он набьет карманы моими сокровищами и уйдет, даже спасибо не скажет…

Но, вздохнув, он решается показать мне еще «кое-что».

На стол ложится тоненькая книжица — публикация «Исторического архива» Академии наук СССР за 1961 год: «Советские пограничники в первые дни Великой Отечественной войны». Это выдержки из документов, найденных моим собеседником и его соавтором В. А. Червяковым.

Есть здесь две-три страницы и о боевых делах перемышльцев.

Читаю скупые строчки о бое у моста через Сан, о гибели лейтенанта Нечаева, о контрударе 23 июня, об отступлении защитников Перемышля из города и их дальнейшем пути сквозь вражеские заслоны… Но все это я знаю от Патарыкина и Орленко. Сводка почему-то обрывается датой «30 июня» — той самой, когда после боя у села Комарно, под Львовом, пограничники отошли на юг, к городку Миколаеву. Больше сведений об отряде Тарутина нет. Зато есть две цифры: 5000 и 706. Первая — потери врага, вторая — потери погранотряда за неделю боев с 22 по 30 июня. Мысленно делю первую цифру на вторую: на каждого погибшего пограничника приходится семь фашистов! А после были еще Проскуров, Винница, Краснополка и это проклятое Подвысокое… Но ни о них, ни о потерях врага в сводке не говорится. Я понимаю: отряд шел и бился, оставляя за собой трупы убитых — их уже не считали…