Возвращение блудного сына - [13]
— А я почем знаю? Прихожу это домой, гляжу — разлегся на кровати, как барин… ха-ха!.. Да ладно, не бойсь, шутю я…
Больше этой темы не касались. Федька, верткий, как угорь, шустро и умело уклонялся от нее.
Иногда к нему приходили гости. В горницу не заходили, сидели на кухне, толковали вполголоса (мать Фролков во время их визитов выгонял из дому). Пили водку, страшно ругались, тянули чисто и высоко:
От этих песен холодок пробегал по малаховской спине; он отворачивался к стене и затихал.
Кормили хорошо — скоро Николай встал на ноги. Прошел по горнице, цепляясь за стены. Заглянула Федькина мать, охнула, улыбнулась, развела руками…
В этот день у Фролкова начался запой. Он стал приходить домой поздно ночью или утром, неверным кулаком бил мать, сопя и ругаясь, и валился обычно тут же, возле порога, обессилев. Просыпался и снова исчезал. Несколько раз спрашивали его, но Федьки не было дома, и люди уходили. На пятый день, проспавшись к полудню, Фролков зашел в горницу. Был он избит и изодран, черен лицом. Нетвердо подошел к кровати, сипло поперхал и спросил:
— Ну, кореш, как житуха? Все валяешься? А то пойдем! — Федька хитро моргнул.
— Куда? — буркнул Николай.
— Куда! На кудыкины горы! Ты ничего? Не упадешь по дороге? А то возись с тобой…
— Это ты зря. — Малахов тяжело слез с койки и несколько раз прошелся по комнате. Остановился. — Задышка, черт!
— Кляп с ей, с задышкой, пройдет! — Фролков принес малаховскую одежду, кинул. — Давай быстрей!
Одежда была чисто стиранная, глаженая. Место на пиджаке, куда вошел когда-то кинжал Монаха, аккуратно заштопано. Малахов оделся; Федька оглядел его, крякнул одобрительно:
— Айда на кухню!
Там налил из графина по стопке, выпил свою, не чокаясь. Выпил и Николай.
— Теперь пошли! — хлопнул его по плечу Фролков.
Куда он попал опять? И кто они — люди, к которым он попал, раненный? Кто такой Федька, в конце концов? Душа к нему не лежала, но, что ни говори, он приютил его, помог встать на ноги. Нет, надо все-таки идти, узнать обстановку, в какой оказался. А там уж будет видно. Обратно-то к бродягам он всегда успеет попасть, на это труда не надо. За такими мыслями прятал Николай свою растерянность. В доме явно было что-то неладно, нечисто, но не так-то просто оказалось заставить себя покинуть теплый кров и ласковый уход, променять это снова на неизвестность…
Они вышли. Голова у Малахова кружилась еще, тело было слабым, быстро устающим. Город он знал плохой, как ни приглядывался, не мог определить, где же находится Федькин дом, в какой стороне, каком районе. Они, однако, удалялись от центра — скоро скрылись за деревьями и крышами купола самого высокого в городе Вознесенского собора.
Невыносимый табачный смрад, запах чего-то прокисшего, гвалт и хохот оглушили Малахова в доме, куда привел его Фролков. За дымом, сладким и тошнотным, двигались плохо различаемые люди, ругались, смеялись и плакали. Федька сразу включился в эту таинственную жизнь: кого-то обругал, кому-то подхохотнул, кого-то смазал по уху… Подтащил Николая к корявому, заваленному объедками столу, толкнул на табуретку, сам шлепнулся рядом и заорал:
— Дунька, мать твою растак и распротак! Водки вольным хлибустерам.
Подбежала девка с жирной спиной, в грязном коротком платье, захихикала:
— Придумаите, Федичкя… хлибасьер… ха-ха! И вам доброго здоровьичкя… И где-то я вас видала. Не спомню… — пожеманилась она в сторону Николая.
— Водки! Быс-стр! — крикнул Фролков и с оттяжкой шлепнул девку по заду. Сунул ей несколько бумажек.
Девка, визгнув, убежала. Федька ткнул Малахова под бок, ухмыльнулся:
— Ишь, за «карася» тебя посчитала! А вопче — нравится?
Малахов отрицательно мотнул головой.
— Зря, зря, — скривился Фролков. — Она — мягкая. И живая… — Он загыкал и вдруг вскочил с табуретки, побежал в угол.
Николай огляделся. Народу, в общем, было не так уж много: четыре девки — одна спала на полу, на рогожке, другая хрипела от хохота на коленях огромного парня в тельняшке, и еще две сновали по избе, с криком и матом приставали к мужикам.
Были личности вообще смутные. Так, напротив Малахова, опершись о стену, сидели двое: одноногий мужичок в лохмотьях, страшный и пегий, нищий по виду, и черная, косматая, обезумевшая от алкоголя баба. Перед бабой стояло полштофа — она наливала в кружку и пила, хихикая и трясясь.
— Я богатой, богатой. Бабин моё фамильё… — однотонно бубнил мужик; вдруг спохватывался и тянулся к кружке, вякал: — Дай-дай-дай!
Баба хватала с пола рваную калошу и била ею нищего по голове. Он падал набок, поднимался, и снова: «Я богатой, бога-атой…»
Подскочил Фролков:
— Чего ворожишь? Пей! — Он выхватил у Дуньки штоф, плеснул в кружку: — Пей!
Николай, содрогаясь от отвращения, выпил. Его мутило от смрада, водки и слабости. Встал, покачнулся:
— Я пойду.
— Э-э, обожди! Я тебя доведу, доведу до полного аккурату… — в исступлении забормотал Федька, сорвал его с табуретки и потащил в угол. Усадил, сунул ему папироску, запалил: — Соси, радуйся!
Малахов потянул кисло-сладкий дым. Дыхание перехватило, голова запрокинулась, руки, ища опоры, взвились вверх, и он, как сноп, повалился на исщербленные, загаженные половицы…
