Возрождение - [37]

— Да, не странно ли это? Ведь, конечно, все, что привлекало меня когда-то и что могло бы привлечь теперь, присутствовало все время.

— В тот момент ты была настолько занята Джимом, его голубыми глазами, прической, красивыми белыми зубами, тем, как хорошо сидела его форма, уж не говоря ничего о его знаках отличия, что не могла оценить ничего другого.

— У тебя тоже Крест Виктории, божественные зубы и голубые глаза, Николай.

— Прости пожалуйста — глаз! В этом случае — вся разница в единственном или множественном числе. Но скоро у меня будет новый, и тогда мне поможет иллюзия.

Нина вздохнула.

— Иллюзия! Я стараюсь не думать о том, что могло бы случаться, если бы меня не окружали иллюзии в феврале…

— Ну, ты всегда можешь найти удовлетворение в той уверенности, что, по мере уменьшения твоего интереса к Джиму, будет возрастать его интерес к тебе. Вчера мы с Джорджем Харкуром выяснили, — а ты подтвердила во время обеда, — что самое главное поддержать инстинкт. Когда ты вернешься на Куин Стрит, ты найдешь человека, глубоко влюбленного в тебя.

— Думаю, что так. Но разве не было бы чудесно иметь возможность не вести игру, а просто любить и удовлетворять друг друга настолько, чтобы не было места страху?

Глаза Нины были грустны. Но вспоминала ли она слова, сказанные мною при последнем свидании?

— Да, это было бы божественно!

— Об этом ты и мечтаешь, Николай?

— Быть может.

— Какой она должна быть одаренной женщиной! А что касается тебя, что дашь ей ты?

— Я дам ей страсть, нежность, покровительство и обожание, она будет делить мои мысли и мои стремления.

— Николай, ты говоришь так романтично… она должна быть чудом.

— Нет, она просто маленькая девочка.

— И это она заставила тебя поразмыслить о душах?

— Думаю, что так.

— Ну я не должна думать о них или о чем-либо другом, кроме приятного времяпрепровождения, которое наступит для нас после войны, о прелестных вещах, которые я купила в Париже, и о том, как красив Джим. Давай говорить о чем-нибудь другом.

Мы заговорили об обыденных вещах, а потом вышли в парк и Нина оставалась около моего кресла и развлекала меня, но она ничего не знает о Версале и его истории, а потому неспособна делать психологические выводы. Все время одна моя половина сознавала, что ей ужасно идет ее шляпа и все в ней совершенство, а другая половина видела, что у нее ограниченный ум и что женись я на ней, она наскучила бы мне до смерти.

Когда настал вечер и, после долгого, проведенного вместе дня, она покинула меня, я почувствовал облегчение. О! Никто на свете не может сравниться с моей Алатеей с красными ручками и в дешевеньких бумажных платьицах. Теперь я отдавал себе отчет в том, что раньше жизнь состояла из физических ощущений, а теперь что-то — быть может, страдание — научило меня, что умственное и духовное значат больше.

Даже если она вернется, — как я пробьюсь сквозь ледяную стену, которой она окружила себя со времени истории с чеками Сюзетты? Я не могу объясниться и она даже не будет знать, что я порвал с Сюзеттой.

Конечно, она часто слышала в соседней комнате «дамочек», когда они заходили среди дня, чтобы поиграть в бридж. Быть может, она даже слышала идиотские вещи, о которых они разговаривали. Да, конечно, у нее должно быть ужасное впечатление от меня.

Контраст между ее жизнью и их, — да и моей.

Буду продолжать Платона — он наскучил мне, он труден и я устал, — но я все же буду.

XIII.

Труднее всего перенести бесплодное ожидание. Какой смехотворный трюизм. Его выказывали уже тысячи раз — и будут высказывать еще столько же, это переживание знакомое, а потому — понятное каждому. Достичь невозмутимости — значит — обладать достаточной силой, чтобы победить вызываемое ожиданием сомнение или отчаяние. Боюсь, что я далек от невозмутимости, ибо я полон тревоги. Я стараюсь убедить себя, что Алатея Шарп ровно ничего не значит в моей жизни, что это конец, что на меня не повлияют ее передвижения и мысли, ее приходы и уходы. Я стараюсь даже не думать о ней, как об «Алатее».

А когда мне в некоторой мере удается это, у меня захватывает дух и я испытываю это ужасное, чисто физическое, ощущение свинцовой тяжести под сердцем. К чему жить такой безобразной, искалеченной жизнью?

Мне было в десять раз легче переносить самые страшные и отвратительные обстоятельства в то время, когда я участвовал в войне, чем жить теперь, когда я пользуюсь всеми удобствами и имею все, что можно купить за деньги.

Действительно важно только то, что нельзя купить за деньги. Я снова должен прочесть Хенлея[10] и постараться снова почувствовать прилив гордости, охватывавший меня в юношеские годы при чтении строки — «я хозяин своей судьбы, я капитан своей души»[11].

…Что, если она не вернется, и я больше не услышу о ней?

Стой, Николай Тормонд, это унизительная слабость!

____________________

Сегодня вечером на террасе было чудесно, солнце закатилось в ослепительном алом, пурпуровом сиянии, каждое окно Зеркальной Галереи было в огне и странные привидения придворных былых дней, казалось, скользили мимо зеркал.

Интересно было бы знать, что они думают о беспокойном, покинутом ими свете. Каждое поколение раздирают все те же, приносимые любовью, тревоги. А к чему существует любовь? Только для того, чтобы окружить ореолом инстинкт продолжения рода и сделать его эстетичным.