Возрождение - [32]

Думаю, что и прежде, в 1914, я бы нервничал в ее присутствии, как кошка. И опять-таки, не является ли это одним из признаков любви?

В вопросе любви у полковника Харкура есть много правил. Одно из них это то, что французы думают больше всего о способах любви, англичане об ощущениях, а австрийцы о переживаниях. Хотел бы я знать, правда ли это. Он говорит также, что женщина не ценит по-настоящему человека, который уважает весь ее пол отвлеченно и рыцарски относится ко всем женщинам. Она считает его в некотором роде простачком. Она больше ценит мужчину, обладающего циническими взглядами на женщин вообще, но выказывающего уважение и рыцарское отношение к ней одной в частности.

Я чувствую, что это может быть и правдой.

Я не рассчитывал услышать ничего об Алатее в понедельник, так как она должна была придти только во вторник в одиннадцать часов, но, когда, после захода солнца, я вернулся с террасы, я получил две телеграммы. Первая гласила:

«Очень сожалею, не могу быть завтра, брат серьезно заболел. А. Шарп.»

И никакого адреса.

Значит я не смогу выразить свое сочувствие и даже предложить какую-либо помощь. Я готов был выругаться вслух. Значит гроза все-таки излила свою ярость, и бедный мальчуган, по всей вероятности, простудился.

Если бы только я мог принести им какую-нибудь пользу! Быть может, им недоступен лучший врач? Полный беспокойства, я вскрыл другую телеграмму, — она была от Сюзетты.

«Буду сегодня вечером в восемь».

Разгневанная Сюзетта (Renée Adorée). Сцена из фильма "Man and Maid".

Было уже почти семь, так что я не мог избежать ее визита, да и не знаю, хотел ли я сделать это. Сюзетта, все-таки, добродушное человеческое существо, а сердце у нее горячее.

Когда Буртон одевал меня, я рассказал ему о телеграмме мисс Шарп.

— Бедная дама, — сказал он.

Буртон всегда говорит о ней как о «даме», он никогда не путает классов.

Сюзетта для него это «мамзель» и о ней он говорит, как может говорить мать о шумных, надоедливых, шаловливых школьных приятелях своего мальчика — необходимом зле, которое нужно выносить для его пользы. О «дамочках» он докладывает всегда с каменным лицом, употребляя их полный титул — «госпожа графиня» в т. д., и т. д. Он почтительно вежлив к Нине и еще одной или двум англичанкам, но к мисс Шарп он относится с абсолютным уважением, судя по которому, она могла бы быть королевой.

— Я предполагаю, что бедный мальчуган вчера промок насквозь, — сказал я наугад.

— Он так хрупок, — заметил Буртон.

Значит все же Буртон знает больше о ее семье, чем я.

— Откуда вы знаете, что он хрупок, Буртон, и что вообще у мисс Шарп есть брат?

— Я не знаю наверное, сэр Николай, раз от разу это выплывало само собой. Молодая дама не разговаривает.

— В таком случай, как же вы догадались?

— Иногда, когда я приносил ей завтрак, я видел, что она расстроена, и однажды я осмелился сказать ей: «Прошу прощения, мисс, но, может быть, я могу сделать что-нибудь для вас?» и тогда она сразу сняла очки, поблагодарила меня и сказала, что беспокоится о своем маленьком брате. Хотите верьте, хотите нет, сэр Николай, но только ее глаза были полны слез.

Не знаю, понимал ли Буртон, что он заставил меня перечувствовать. Моя любимая с полными слез прекрасными глазами, а я бессилен даже утешить ее или помочь ей.

— Да, да, — сказал я.

— Она тогда сказала мне, что он нежен с самого рождения и что она опасается как он перенесет зиму и Париж. Думаю, сэр, что она работает так много для того, чтобы отправить его на юг.

— Буртон, что бы мы могли сделать?

— Не знаю хорошо, сэр Николай. Много раз я очень хотел предложить ей взять для него персики, виноград и другие вещи, но я, конечно, знаю свое место и не посмею оскорбить даму. Если бы она принадлежала к другому классу, было бы иначе, она сразу же ухватилась бы за них, но в ее положении она должна была бы отказаться, хотя из-за него они могли бы соблазнить ее, и могла бы получиться неловкость.

Буртон не только знает свет, но еще и тактичен.

Начав на эту тему, он продолжал:

— Однажды, выходя из трамвая в Отейле, я увидел ее около винного магазина. Она смотрела на бутылки с портвейном, и я постарался пройти незамеченным, но она обернулась и приветливо сказала: «Как вы думаете, Буртон, есть ли в этом магазине действительно хороший портвейн?» Я сказал, что я могу войти и посмотреть, и она вошла туда со мной. У них был вполне приличный, хоть и слишком молодой, и он стоил тридцать пять франков бутылка! Я видел, что она не рассчитывала на такую большую сумму, — ее лицо вытянулось. Знаете ли, сэр, я думаю, что у нее не было с собой этих денег, это было как раз за день до ее получки жалования. Она бледнела и краснела, а затем сказала: «Не знаю, Буртон, но можете ли вы сделать мне одолжение до завтра и заплатить лишние десять франков, я должна иметь лучший». Можете мне поверить, сэр Николай, что я достаточно быстро вытащил кошелок, а она так мило поблагодарила меня — «доктор прописал его моей матери, Буртон», сказала она, «и, конечно, она может пить только лучший».

— Кем она может быть, Буртон? Меня это беспокоит, не могли бы вы узнать? Я так бы хотел помочь им.