Возрождение - [25]

Наступила моя очередь сказать:

— Вот те на!

Тут мы оба рассмеялись — и я расстался с ними.

Но когда я добрался до своей гостиной, я не услышал стука машинки и нашел только записку от мисс Шарп, в которой она писала, что в машинке что-то не совсем в порядке и что она взяла работу с собой, чтобы закончить ее дома.

Я проклял Корали и всех дамочек на свете и, испытывая сильную боль, лег в постель.

IX.

Суббота. Утро.

Вчера я был так беспокоен, что не мог ни за что приняться. Я читал Платона, страницу за страницей, и сознавал, что слова, скользящие в моем мозгу, не имеют для меня никакого значения и что другая половина его поглощена мыслями о мисс Шарп. Если бы я только осмелился быть естественным и применить мои обычные способы обращения с женщинами, мы наверно могли бы быть друзьями. Но я одержим страхом, что она покинет меня, если я, хоть немного, перейду границу, проведенную ею между нами. Я вижу, что она твердо решила остаться только секретаршей, и отдаю себе отчет в том, что поступать так ее заставляет ее воспитание. Если она будет в коротких или приятельских отношениях со мной, она почувствует, что ей не подобает приходить одной ко мне в квартиру. Она приходит только потому, что нуждается в деньгах, и, принужденная делать это, она защищает свое достоинство, одевая эту ледяную маску. Я знаю, что в четверг она отправилась домой потому, что ее оскорбил взгляд Корали, и порча машинки была только предлогом. Теперь, если случится еще что-либо подобное, она может предупредить меня об уходе. Буртон инстинктивно почувствовал это и воспротивился тому, чтобы я пригласил ее завтракать. Если бы она была обыкновенной машинисткой, у Буртона не было бы ни малейших возражений — как я сказал раньше, Буртон знает свет.

Что же делать теперь? Мне хотелось бы отправиться к герцогине, сказать ей, что я кажется влюбился в свою секретаршу, которая и смотреть на меня не хочет, и спросить ее совета, но я боюсь, что, несмотря на всю широту ее мыслей, классовые предрассудки слишком сильны в ней, чтобы она могла действительно сочувствовать мне. Ее старорежимный французский ум не сможет представить себе Тормонда — сына Анны де Монт-Анбац, — влюбившегося в незначительную мисс Шарп, приносящую бинты в Курвильский лазарет.

Эти мысли так мучили меня весь вчерашний день, что к вечеру у меня была настоящая лихорадка, а у Буртона вид полнейшего неодобрения. Под вечер выпал также легкий дождь и я не мог выехать на террасу посмотреть на заход солнца.

Я умышленно мешкаю над последней главой книги, а также перечел написанные ранее и решил переделать некоторые из них, но даже в лучшем случае, я не смогу растянуть это больше, чем недель на шесть, а тогда под каким предлогом я удержу ее? Я чувствую, что она не останется только для того, чтобы отвечать на несколько писем в день, сводить счета и, вместе с Буртоном, расплачиваться по ним. Я в большем отчаянии, чем был когда-либо за весь год. А что, если предположить, согласно ее теории, что я должен получить урок? Если поразмыслить, как она сказала, без тщеславия, кажется, что я должен научиться побеждать чувства и сохранять невозмутимость, даже когда все, чего я желаю, находится вне досягаемости.

Суббота. Ночь.

Сегодня несчастный день, хотя начался он довольно хорошо. В одиннадцать, когда я закрывал дневник, пришла мисс Шарп. На этот раз я послал встретить ее на станцию. Она принесла всю работу, которую взяла с собой в четверг, в полном порядке, а на ее лице была обычная маска. Хотел бы я знать, разглядел бы я ее красоту если бы не видел ее без очков? Теперь эта красота бросается мне в глаза, даже когда они на ней, — ее нос так тонок, а рот — настоящий лук Амура, если только можно вообразить решительно очерченный лук Амура. Я уверен, что, если бы она была одета как Алиса, Одетта или Корали, она была бы прелестна. Сегодня утром, до ее прихода, я начал думать об этом и о том, как мне было бы приятно дарить ей вещи лучшие, чем все те, которые когда-либо имела хоть одна из «дамочек». Как я хотел бы, чтобы у нее были сапфировые браслеты для ее тонких ручек и длинная нитка жемчуга на тонкой шейке — жемчуга моей матери, — может быть, и большие жемчужины в подобных раковинам ушах. И еще о том, как мне хотелось бы распустить ее волосы, расчесать их и позволить им свободно виться, а затем зарыться в них лицом — для такого тугого узла, как у нее, должно быть, нужно иметь массу волос. Но к чему я пишу все это, когда в действительности это дальше, чем когда бы то ни было, — боюсь даже, что окончательно невозможно.

Мы работали в гостиной, я попросил ее перечесть ранние главы книги, что она и сделала.

— А теперь, какого вы мнения о книге в целом? — спросил я ее.

Она помолчала минуту, как бы не желая ответить сразу, но потом честность, составляющая ее неотъемлемую часть, вынудила ее ответить:

— Она объясняет, что такое мебель этой эпохи.

— По вашему это страшная ерунда.

— Нет.

— Что же тогда?

— Это зависит от того, собираетесь ли вы издать ее.

Я откинулся назад и рассмеялся — с горечью. Открытие, что она понимала это только, как возможность для меня облегчить душу, род «аспирина», как говорила герцогиня, резнуло меня как ножом, я испытывал гневное сознание от того, что мне не противоречили и потакали только потому, что я был ранен. Я был предметом сожаления и даже нанятая мной машинистка… но я не могу писать об этом!