Возмездие. Рождественский бал - [8]

— Почем ты знаешь, Азиз, какое у кого богатство, ты его миллионы не считал, ключа от сейфа он тебе не давал, — рассмеялся инспектор.

— Э-э, начальник, поражаюсь тебе! Неужели не знаешь, земля слухом полнится! От людей ничего не укроется.

Мигриаули попрощался с Азизом и торопливо зашагал дальше, думая о словах дворника.

5

На окраинной улице, рядом с той, которую подметал дворник Азиз, поблизости от перекрестка, находился ресторан «Самадло». Новое, отделанное мрамором здание красовалось среди деревьев — миндаля, граба. Ресторан «Самадло» облюбован был прожигателями жизни.

Посетитель сначала попадал в просторный буфет. Плюгавый сероглазый буфетчик подобострастно заглядывал ему в глаза. За спиной буфетчика на нескольких полках пестрели бутылки разных форм и размеров, прельщая яркими этикетками.

А как соблазнительны были закуски! Жаренный в духовке поросенок, украшенный редиской и тархуном. Оскалив острые зубы, поросенок словно дразнил посетителя. А рядом с ним под стеклом лобио трех видов: заправленный орехами, гранатом и луком с острым перцем! Так и манили, просили отведать их гоми и мчади[2] из белой и желтой кукурузы! И сыры — сулугуни по-мегрельски, мягкий домашний сыр по-имеретински и овечий — тушинский! О разнообразии вин и говорить нечего: белые и красные — «Мухранели» и «Цоликаури», «Ркацители». Имелись и чача, и коньяки разных марок — «Энисели», «Тбилиси», «Варцхе». А надо всеми ними орнаментом тянулся строй бутылок с шампанским.

Словом, не было напитка и закуски, которую не смог бы предложить вам расторопный буфетчик с угодливой улыбкой на смуглом лице, украшенном баками и аккуратными усиками. Он не только улыбался, он волчком вертелся, ублажая посетителя и добиваясь благодарности.

Рядом с буфетом располагалась кухня, где господствовал солидный шеф-повар. Он царственно расхаживал между сковородами и кастрюлями, придирчиво пробуя приготовленные блюда. На поясе у него висел большой цицхви[3]. Двое поварят глаз с него не сводили, на лету подхватывая малейшее указание.

За буфетом находился зал, который днем обычно бывал заперт, но иной раз двери его, подобно вратам рая, раскрывались для избранных.

Вдоль стен зала тянулись и «кабины», предназначенные для уединенных компаний.

В широкие окна просторного зала влилась живительная вечерняя прохлада, спасая от духоты.

За одним из столов ужинала, шумно веселясь, группа молодых людей. Один из них, которого называли Бакуром, пьяно разглагольствовал о чем-то, развалясь на стуле. Дружки его, пресытившись едой, равнодушно отводили глаза от вертелов с шашлыками, от румяных цыплят, грудой наваленного мяса — хашлама; они только пили, пили жадно.

— А ну, гряньте туш! — хрипло проорал Бакур и замолотил кулаками по голой груди, отчего рубашка расстегнулась до самого пупка.

Дудукист, зурнач и долист[4] в национальной одежде сидели за отдельным столиком. Они мгновенно выполняли капризы кутил, играли все, что требовали.

Сначала инструменты зазвучали тихо, нерешительно, потом дудукист и зурнач словно вдохнули в них жизнь, и полилась страстная мелодия волшебной любви. Не отставал от них и долист, выбивая мелкую дробь.

— Молодцы, ребята, браво! — Бакур вскочил, подлетел к музыкантам и, склонившись к дудукисту, над самым ухом пропел:

Ты в душе моей царишь, когда я сплю,

Предо мной сидишь ты — когда не сплю.

Скоро музыканты умолкли, возбуждение улеглось, и ребята притихли.

Музыканты, переводя дух, рукавами чохи вытирали взмокшие лица.

— Погодите, чего рукавом утираетесь, нате, осушите пот вот этими бумажками! — И Бакур налепил на лоб дудукиста пятидесятирублевку, а зурнача — двадцатипятирублевку. — По росту даю! — И пришлепал низкорослому долисту десятку. — Живо туш!

Снова застенали зурна и дудуки, повествуя гулякам о своих муках.

— Шибче, шибче! — кричал Бакур, взмахивая рукой, как дирижерской палочкой, потом изобразил в воздухе крест, и звук зурны угас, простонав напоследок, точно испустил дух.

Долист еще раза два пробежал пальцами по туго натянутой коже и, вскинув доли, качнул им в воздухе, выбил мелкую дробь указательным пальцем, после чего ловко пристроил его между ляжками и оскалился, довольный.

Подошел официант с подносом, уставленным бутылками и снедью.

— Это вам послали! — пояснил он, часто дыша, и поставил поднос на стол.

Бакур взял жареного цыпленка, положил на хлеб — шоти — и протянул официанту вместе с полным рогом вина.

— Не могу больше ни есть, ни пить! — заломался официант и похлопал себя по брюху, со страхом глядя на захмелевших ребят, как попавшая в капкан лиса.

— Пей! — грубо потребовал Бакур.

В глазах его было столько злобы и жестокости, что официант не посмел отнекиваться и даже вымученно улыбнулся парню, принимая рог.

— За вашу компанию! За вашу удаль! Век вам веселиться, развлекаться, пить — не напиваться! — Он нехотя поднес рог ко рту и с нескрываемым отвращением принялся отпивать глоточками. От напряжения лоб у него покрылся испариной, капли пота потекли по морщинистому лицу, скатились с подбородка и расплылись по шее.

— Туш! — Бакур повелительно щелкнул пальцами, лихо передернул плечами, обводя зал мутным взглядом, и велел собутыльнику: — Налей-ка мне вина, каракатица! Буду пить за сладкую жизнь! Осторожней наливай, не нагибайся — угодишь в рог!