Возмездие - [34]

— Дочечка, — позвал отец, и я подняла на него расфокусированный взгляд. — Я кое-что тебе принес.

— Что принес? — рисунки наскучили враз. Я обожала подарки.

Папа рассмеялся, из уголков его зеленых глаз разбежались лучистые морщинки.

— Точнее сказать кого. Смотри, — он распахнул куртку, полы стремительно разошлись, и из-за пазухи показалась остроносая мордочка с черными, влажными глазами.

— Тяф! Тяф-тяф! — увидев меня, пес залаял, а я завизжала и принялась бегать вокруг отца.

— Папа, кто это? Он останется с нами?

— Конечно, он твой. Кажется, эта порода называется карликовый пинчер, — говорил отец, но я, если честно, уже слушала вполуха, потому что игралась с малюсеньким псом.

Шерстка у него была песочного цвета, а на спине имелась более темная, почти черная полоса. Уши огромные, торчком, а мордочка треугольная. Он был до невозможного смешным, и я назвала его Басиком.

Мы жили в частном секторе, и животных во дворе было много — и другие собаки, и коты, но отчетливо запомнился именно Басик, а еще старый и мудрый, угольно-черный кот Васька. Помню, что как-то дверью прищемила Ваське хвост, а потом рыдала, вымаливая прощение — так мне было его жалко. Помню, он смотрел на меня своими неземными глазами, с узкими лезвиями зрачков, и нервно постукивал по ковру поврежденной конечностью. Когда же я стала подвывать и захлебываться — так отчаянно мне хотелось Васькиного прощения, он таки ткнулся мордой в мое мокрое от слез лицо.

Потом, годы спустя он ушел из дома — умирать, как сказала баба Надя, которой я пожаловалась на одиночество. И снова я рыдала, мечтая, чтобы кот вернулся…

Жаль, что машины времени у меня все же нет.

Есть воспоминания — вот такие, бессвязные и отрывчатые, но драгоценные, как истинные жемчужины. И достаю я их редко, в основном после ночных кошмаров. Осторожно рассматриваю, бережно перебираю, потому что боюсь испортить или потерять. Вдоволь погрустив, а чаще всего — поплакав, я прячу их обратно на задворки памяти, в лелеемый сундучок с надписью: «Детство, где папа и мама еще живы».

Понемногу справившись с ознобом от ночного кошмара, я попивала терпкий кофе, и смогла забить кислый привкус досады, появившийся после дурного сна, на пряный, приятный.

Никуда не делась горечь от пережитого в старой кибитке, но я смогла собраться, сумела вышвырнуть из сознания желание броситься с двенадцатого этажа головой вниз.

Я знала, что через некоторое время снова приснится эта жуть, а в подкожной капсуле снова соберется гной, опять образуется нарыв. И снова я буду вычищать квартиру до блеска, обжигаться кофе и сожалеть об упущенных возможностях. Может, снова пойду мести заснеженные улицы, спасать бродячих котов от бешеных собак, но я вскрою свой нарыв сама.

Вымету из головы навязчивый бред о глотке коньяка, горячей ванне и острой бритве. Я вспорю свою боль раскаленным скальпелем — без чьей-либо помощи. Справлюсь. Забью голову чем угодно — предположительным месторождением новой золотой жилы, куплю деду на стрельбище новое оборудование или перееду жить на Аляску, но я отвлекусь, забудусь.

Потому что в жизни еще может случиться что-то хорошее, что-то стоящее. Вполне возможно, что я еще буду счастлива.

Я не поддамся мыслям о горсти снотворного. Потому что помню то отчаянное желание жить и дышать, появившееся, когда на летней поляне, мне ткнулось в грудь холодное дуло.

И я знаю, отчетливо знаю, что пожалею: несясь из окна со скоростью света, не успею моргнуть, но успею передумать: за миг до того, как меня расплющит сто миллионов атмосфер, и голова, как перезревший арбуз расколется вдребезги на заснеженном асфальте.

Когда алкоголь сшибет страх и расширит сосуды, а горячая вода подарит ощущение невесомости, я буду смотреть на глубокие продольные борозды. Буду смотреть и хмельно отмечать, как быстро пульсирующими фонтанчиками вытекает густая, черная венозная кровь — сама жизнь. И успею обругать себя последними словами перед тем, как навеки отключиться, прокляну за то, что струсила, что сдалась.

А когда, запихнув в глотку горсть противных, липнущих к нёбу, таблеток, проснусь через полчаса от дикой, разъедающей пищевод рвоты, то буду плакать горькими, крокодильими слезами и умолять вселенную дать мне еще один шанс: пожить, подышать, последний раз! Буду обещать и клясться, что больше никогда и ни за что не совершу ни единой глупости, только, пожалуйста, пожалуйста, пусть эта желтая пена перестанет литься изо рта! И будет чертовски, чертовски жаль, когда вселенная останется равнодушной. Когда даже самый главный инстинкт — самосохранения, не поможет достать мобильный из заднего кармана, потому что руки уже отнялись, а изо рта хлещет не пена, а какая-то жуткая липкая дрянь. И даже валяйся телефон под носом, и дежурь бригада скорой помощи за углом, все равно толку будет чуть. Потому что мозг умрет и я вместе с ним.

Я знаю всё это, потому что помню, как безгранично, истово, пламенно хочется жить перед самой смертью.

Рассвело.

Небо на востоке озарилось бледно-розовым цветом, окрашивая бледную, не успевшую уйти с небосклона, луну.

— Что случилось? — Третий присел на широкий порог, обнял меня за плечи.