Воздушный шарик со свинцовым грузом - [28]

– Держи, – сказала она.

Мы взяли по бутерброду и принялись жадно есть.

– Знаешь, – сказала Люсьена, – мне почему-то нравится есть голой. А тебе?

– Очень, – кивнул я с набитым ртом. – Обожаю есть голым. Меня за это восемь раз из ресторанов выгоняли.

– А давай выпьем коньяку.

– Давай.

– Не вставай, я сама.

Она принесла бутылку и два стакана и плеснула немного коньяку в каждый.

– За что выпьем?

– Давай за нас.

Мы чокнулись стаканами и выпили.

– А ты правду говорила, – сказал я, – что все мужчины после прощания с тобой спивались?

– Конечно, – ответила Люсьена. – Но ты же мне не поверил.

– А теперь верю. Слушай, давай не прощаться?

– Это как?

– Оставайся здесь. Ты же не хочешь, чтоб я спился.

– Солнышко, а как ты себе это представляешь? У меня после конгресса гастроли в Ростове, потом выступление в Питере, потом, если не ошибаюсь, в Саратове. Мы с Зосей востребованы.

– А я не востребован?

– Солнышко, давай не будем об этом. Впереди совсем немного ночи, днем окончание конгресса, потом все разъедутся и все забудется. Зачем думать о том, что будет после, когда мы обладаем тем, что есть сейчас? Давай допьем коньяк и хоть немного поспим.

– Скажи еще, что утро вечера мудреней.

– Не скажу, потому что уже утро. А теперь пожелай мне доброго утра, поцелуй меня и поспи.

Я и в самом деле уснул, а когда проснулся, Люсьенина гримерка была пуста, а настенные часы показывали половину третьго. Я вскочил, оделся, наспех умылся, вышел из гримерки и направился к кулисам. Сквозь бархат кулис были слышны голоса на сцене – третья, завершающая, часть конгресса уже шла вовсю. Я вернулся в гримерку, открыл окно и, перемахнув через подокониик, спрыгнул вниз, благо было не очень высоко. Обогнув Октябрьский дворец, я спустился на Крещатик, нырнул в подземный переход и направился к цветочному ларьку.

– Розы у вас есть? – спросил я у продавщицы, полной женщины с раздраженным и каким-то помятым лицом.

– Есть, – почему-то обиженно ответила та.

– А белые есть?

– Есть и белые, – обидевшись еще больше, ответила продавщица.

– Дайте девять штук, только покрасивей.

– Где я вам возьму покрасивей? – Продавщица окончательно вышла из себя. – Все только и ищут, чтоб покрасивей, а где на всех этой красоты напасешься?!

Она нервно вытащила из ведерка девять белых роз, сложила их в букет, обмотала целлофаном и сунула мне.

– Пятьдесят четыре рубля, – бросила она.

Я порылся в карманах и протянул ей две купюры по двадцать пять и одну пятирублевую.

– Спасибо, – сказал я. – Сдачи не надо.

– И мне от вас ничего не надо! – визгливо заявила продавщица. – Забирайте свой рубль и… Идите-идите, нечего тут…

В самом поганом настроении я вернулся к Октябрьскому дворцу и обогнул его по новой, чтобы забраться обратно тем же способом, что и выбрался. Окно в гримерку было закрыто.

– Люсьена! – позвал я.

Никто не ответил. Я подобрал с земли камешек и кинул его в окно. Камешек негромко звякнул о стекло.

– Люсьена! – снова позвал я.

На этот раз окно открылось, и в проеме показалась Люсьенина голова с медной гривой волос.

– Ты? – Она усмехнулась. – А я уж думала, ты испугался и решил сбежать от меня через окошко. Знаешь, даже обрадовалась, что обойдется без прощальных сцен.

– Я цветы тебе принес. – Я протянул вверх букет белых роз.

– Солнышко мое, – сказала Люсьена, – почему ты не сбежал? Зачем ты вернулся? Зачем ты снова потратился на цветы? С чего ты вообще взял, что я люблю розы?

– А что ты любишь? – удивился я.

– Что-нибудь простенькое. Ромашки, ландыши. Или сирень. А розы не люблю. Особенно белые. Глупый свадебный символ. Нам с тобой это ни к чему.

– А что нам к чему?

– Вспоминать друг о друге с теплом и веселой улыбкой. Можешь даже рассказать друзьям о забавном приключении с экстравагантной фокусницей и по совместительству укротительницей леопардов. Бог ты мой, сколько я их уже укротила…

– Ты это нарочно говоришь, чтобы меня позлить!

– Нет, мой глупый мальчик. Ну сам подумай, что у нас может быть дальше? Тебе двадцать четыре, мне тридцать семь. Когда тебе будет тридцать семь, мне исполнится пятьдесят. Ты это понимаешь?

– Зачем думать о том, что будет после, когда мы обладаем тем, что есть сейчас? – с горечью произнес я.

– Очень рада, что ты меня цитируешь на память, – усмехнулась Люсьена. – И очень хорошо, что чувство юмора тебе не изменяет. Значит, и со всем остальным совладаешь. Погоди минутку.

Она прикрыла окно, но через несколько секунд снова открыла его и поставила на подоконник мою сумку.

– Я на всякий случай собрала твои вещи, – сказала она. – Думала оставить их у администрации, если ты вдруг хватишься. Так что, может быть, не так уж плохо, что ты вернулся. Лови!

Она бросила сумку вниз. Я не шелохнулся. Сумка шлепнулась на землю.

– Какой ты все-таки нерасторопный, – сказала Люсьена. – Ну бери свои вещи и прощай.

– Зубную щетку тоже положила? – спросил я.

– Конечно.

– Это очень хорошо. У каждого должна быть своя зубная щетка…

– И губная гармошка, – закончила Люсьена. – Вот видишь, солнышко, – я тебя тоже цитирую наизусть. А теперь у меня к тебе последняя просьба: не карауль меня у выхода. Не нужно. Ни к чему. И еще: ты сейчас, наверно, захочешь выкинуть в сердцах свой букет из белых роз или сунуть его в первую попавшуюся урну. Не делай этого. Ты все-таки не мальчик, хоть мне и нравилось называть тебя так, а мужчина. Лучше подумай – может, есть на свете человек, который заслужил этот букет.