Воздушный шарик со свинцовым грузом - [30]

– Здоров, циклоп, – ухмыльнулись они мне.

– Рад приветствовать вас, господа, – ответил я.

– Ни фигасе, – удивились те. – Пить хошь?

– Для того и пришел.

– Уважаем, – сказали они. – Токо вот третьего стаканчика нет.

– Выбросьте ваши стаканчики, – сказал я. – Будем пить по очереди из горла, как культурные люди.

– Уважаем, – сказали они.

Мы выпили их портвейн, потом я достал из сумки бутылку коньяка, и мы пустили ее по кругу.

– Неслабый лошадьяк, – заявили они.

– А чего вы коньяк лошадьяком называете?

– А конь, что ль, не лошадь?

– Уважаю, – кивнул я.

Мы закурили.

– Признайтесь, – сказал я, – вы ведь тут, под этим пожарным щитом, родились?

– И умрем тоже тут, – ответили они.

– Уважаю, – сказал я.

Мы допили коньяк, и они помогли мне добраться до выхода из дворца.

– Мож, свидимся еще, – сказали они.

– Сто пудов, – ответил я. – Она ж предупреждала, что все мужчины, с которыми она распрощалась, спиваются. Ждите пополнения в полку.

На улице голова моя чуть проветрилась и очистилась, и я сумел пересчитать оставшиеся деньги и поймать такси.

– Куда едем? – поинтересовался водитель.

Я задумался. Домой мне не хотелось. Дома я бы просто умер.

– На Караваевы Дачи, – сказал я.

– Десятка.

– Пойдет.

Я сел в машину. Минут пятнадцать мы ехали молча, потом я спросил:

– Скажите, а если б у меня денег не оказалось, но я бы вам рассказал одну очень печальную историю, вы бы меня стукнули монтировкой? Вы бы сказали мне: «Ползи, братишка. Ползи по склону Фудзи»?

– А у тебя что, денег нет? – нахмурился водила.

– Деньги есть, – успокоил его я. – Деньги пока… немножко есть…

– А чего спрашиваешь?

– Так интересно же…

– Тупые у тебя интересы, – заявил водила. – Вот сядешь ко мне как-нибудь без денег, тогда узнаешь. – Он глянул на меня повнимательней. – Ты, я смотрю, такие фокусы уже проделывал. От таксиста фингал заработал?

– Не-а, – я покачал головой, – фингал мне в наследство достался… от бабушки.

– Чего?

– Да так, ничего… Не обращай внимания… Сам же видишь – человек пьяный, несет всякую хрень подзаборную… А забора нет, прислониться не к чему, опереться не на что… И все, кто с ней прощался, спивались…

– Приехали, – сказал водила, затормозив у Индустриального моста. – Деньги точно есть? А то монтировка у меня под боком, будешь ползти, братишка, по своему склону.

– Деньги точно есть, – кивнул я, доставая из кармана червонец. – Спасибо тебе, золотой человек. А за ползучего братишку – особое.

От Индустриального моста я, спотыкаясь, добрался до общежития, где жили мои друзья, поднялся на третий этаж, постучал к ним в комнату и, не дожидаясь приглашения, ввалился внутрь.

– Привет, – сказал я. – Все как договаривались. Конгресс закончился, и я пришел отметить с вами…

– Мама дорогая, – присвистнули мои друзья. – Да ты уже, кажется, десять конгрессов отметил.

Я замотал головой.

– Ни ад-на-во, – по слогам произнес я. – Все это так… причуды воспаленного либидо… Главное, что все, кто с ней попрощался, спиваются.

Я достал из сумки бутылку коньяка и, прицелившись, поставил ее на стол.

– Люсьена уехала?

– Не-э знаю, – преувеличенно бодро ответил я. – Может, она только сделала вид, что садится на поезд, а сама сейчас рыщет по ночному городу верхом на леопардихе и пытается меня найти. А вот только хрен ей по всей рыжей гриве. Я попрощался и спился. Хотите расскажу, как у нас все было? Это не я, это она велела рассказать друзьям о заба-аавном приключении с укротительницей леопардов. Она столько леопардов укротила… Это какой-то ужас! Так рассказать?

– Ты бы лег поспал, – посоветовали мне.

– Обязательно лягу и обязательно посплю. Вот только еще стакан коньяка хлопну и свалюсь. А рассказывать ничего не буду, потому что вам это неинтересно. По глазам вижу, что неинтересно. Она меня, между прочим, солнышком называла. Почему никто из вас никогда не называл меня солнышком? Что, не похож? – Я огляделся по сторонам в поисках зеркала, не нашел и покачал головой. – Не похож. Лучи опали, одно пятно под глазом осталось. И то какое-то… несолнечное. Но другого повода выпить, кроме как за него, не вижу.

Я откупорил коньяк, налил себе полстакана, выпил залпом и куда-то рухнул.

После друзья рассказывали мне, что я провалялся у них в общежитии, не просыпаясь, двое суток кряду. По счастью, фокусники мои были и сами людьми не первой трезвости, поэтому не слишком перепугались и паники не подняли. Еще они говорили, будто я во сне бормотал что-то про сучку с кошаком, про то, что меня укротили, про десятку пик, а также просил передать цветы какой-то Наде. Имя же Люсьены якобы не произнес ни разу. Я поверил в это, потому что мне хотелось в это поверить. Я был очень молод и, наверно, не очень постоянен, но по-настоящему выбросить из головы Люсьену мне никак не удавалось. Может, потому, что я был влюблен в нее, как ни в кого другого до той поры; а может быть, потому, что мы, вопреки известному утверждению, далеко не всегда в ответе за тех, кого приручили, но с какою-то ревностью, с каким-то извращенным самоуничижением не можем забыть тех, кто приручил нас.

Богиня и юродивый

В небольшом городке к северо-западу от Киева, выросшему, как это обычно бывает, из села, жизнь была до того скучна, провинциальна и даже патриархальна, что иногда казалось, будто он находится не под самым боком у столицы, а в тысяче километрах от нее. Из сельских шаровар городок, впрочем, вырос не до конца, большей частью состоя из крестьянских дворов с хатами, пристройками и сараями, откуда доносилось кудахтанье кур, блеяние коз, хрюканье свиней и мычание коров. Несколько хрущевских пятиэтажек, выстроенных на бывшем пустыре, гляделись скорее приблудными чужаками, нежели коренными обитателями, а здание горкома партии на главной и единственной площади своим желтым окрасом и треугольным фронтоном на четырех колоннах наводило более на мысли о помещичьей усадьбе, чем о советском учреждении. Бронзовый памятник Ленину перед горкомом изумлял своей кривизной, и, когда на голову вождю садился голубь, казалось, что скульптура сию минуту завалится на бок и рухнет под этой непомерной тяжестью.