Воздушный шарик со свинцовым грузом - [27]

– Молодой человек, – зашикали на меня, – ведите себя прилично!

– Вы это лучше вон тому бородатому скажите, – огрызнулся я. – А то он мне второй день покоя не дает. Улыбается, корчит рожи, подмигивает, как черт знает что. Мне даже подумать страшно, что за мысли прячутся под его бородой.

От готового вспыхнуть конфликта нас уберег конферансье, который вышел на сцену и объявил начало концерта. Люсьена выступала на этот раз в первом отделении и номер свой, нужно сказать, отработала блестяще. Она вроде бы не делала ничего особенного, с магической точки зрения, трюки ее были неновы и заурядны, но в каждом ее движении было столько искрящейся энергии, столько раскрепощенной силы и пленяющей неги, что зал устроил ей овацию. Под грохот аплодисментов я подскочил к сцене и возложил на нее цветы.

– Ты была великолепна, – тихонько проговорил я.

– А ты снова украл цветы, – так же тихо отозвалась она. – Ограбил еще одну проезжавшую свадьбу?

– Нет, – улыбнулся я, – обчистил могилки на кладбище.

– Молодец какой… А что это у тебя с глазом?

– С упырем кладбищенским подрался. Эти вурдалаки совсем распоясались.

– Ладно, я с тобой еще вечером поговорю…

– Обязательно поговори.

* * *

Я с трудом дождался, пока, вытянувшись бесконечной цепочкой, завершится первое отделение, затем антракт, затем вторая часть, затем, наконец, разъедутся по домам и гостиницам публика и артисты. Отмучившись в ожидании, я направился за кулисы, в Люсьенину гримерку. По дороге я встретил все ту же парочку рабочих сцены, дымящих под пожарным щитом папиросами и потягивающих портвейн. Казалось, с момента нашей первой встречи они не поменяли ни места, ни поз, и мне даже подумалось, что они так и родились под этим пожарным щитом, держа в руках папиросы и пластмассовые стаканчики с портвейном.

– Эге, здоров! – приветствовали они меня. Потом заметили мой оплывший глаз и обрадованно добавили: – Циклоп!

– Вечер добрый, упыри, – заученно отозвался я.

– Че, набил вчера морду кошаку?

– Набил.

– А у самого фингал под глазом?

– Подумаешь, фингал. На кошаке вообще живого места не осталось, просто под пятнами не видно.

– Уважаем, – сказали рабочие. – Выпить хошь?

– Нет, – ответил я, – не хочу.

– Не компанейский ты какой-то.

– Я очень компанейский. Только компания мне сейчас нужна другая.

– Опять, что ль, к дрессировщице своей?

– К укротительнице.

– А какая, бляха, разница?

– Большая. И потише об этом орите.

Рабочие покачали головами.

– Ты неправ, циклоп. Тебе мужики выпить предлагают, а ты с бабой пить идешь. С бабой не пить надо, с бабой надо…

– Вас забыл спросить, чего мне надо. Расступитесь, теоретики.

Я двинулся дальше по коридору, свернул и постучался в дверь гримерки.

– Заходи, солнышко, – певуче ответил Люсьенин голосок.

Солнышко вошло. Люсьена стояла, положив руку на спинку кресла. На ней снова был японский халат, на сей раз нежно-абрикосового цвета, расшитый белыми птицами. На гримерном столике стояли две вазы с моими букетами – вчерашним, из пяти багровых роз, и сегодняшним, из семи алых.

– До чего же ты красива, – сказал я.

– А ты и в самом деле похож на солнышко, – улыбнулась она. – Лучи во все стороны и пятно под глазом.

– Тогда держи эликсир из протуберанцев. – Я достал из сумки бутылку коньяка и поставил на столик рядом с вазами.

Люсьена снова улыбнулась, затем нахмурилась.

– Мне не нравится, что ты на меня тратишься, – сказала она. – Каждый день розы, коньяк…

– Тебе бы понравилось, если б я пришел с пустыми руками?

– Мне бы понравилось, если бы ты не ввязывался в нелепые ситуации. Откуда у тебя синяк под глазом?

– Ударился о стрелу подъемного крана.

– Что?

– Шел к тебе с цветами, подпрыгнул от радости до небес, а тут этот кран на полпути…

– Руки покажи.

– Они чистые.

– Покажи, кому говорю.

Я протянул ей руки. Она поглядела на покрасневшие костяшки моей правой руки и хмыкнула:

– Молодец. Ты еще и подраться с этим краном успел. Что за ребячливость, честное слово. Взрослые мужчины так себя не ведут.

– Какие странные люди, эти взрослые мужчины, – сказал я. – Они не дерутся, не дарят женщинам цветы, не приносят им коньяки и вина… Чего они еще не делают?

– Ты сумасшедший, – заявила Люсьена. – И меня сумасшедшей сделал. Знаешь, я еще никогда в жизни не выступала так, как сегодня.

– Это упрек?

– Конечно, дурачок. Иди сюда.

Честно говоря, я не помню, как наш поцелуй разразился фейерверком всего остального – цветными пятнами, которыми поплыла гримерка, наглой мордой луны в окне, ноющими пружинами дивана, глухим рычанием ревнивой леопардихи за стеной и нашей собственной полублаженной невнятицей. За окном начало сереть.

– Слушай, – проговорила Люсьена, – какая же я дура. Ты ведь, наверное, голодный?

– Я всегда голодный, – ответил я.

– Перестань дурачиться. Я тут целое блюдо с бутербродами приготовила. Давай поедим. Ты любишь бутерброды?

– Больше всего на свете. Я даже когда в милицию попадаю, первым делом требую блюдо с бутербродами, а только потом адвоката.

Люсьена встала и направилась к журнальному столику. Свет из окна, скользнув по ее коже, приклеился к ней серебристой каймой. Люсьена взяла со столика небольшой поднос, на котором лежали тоненько нарезанные бутерброды с колбасой и сыром, и вернулась в постель.