Война во время мира: Военизированные конфликты после Первой мировой войны. 1917–1923 - [8]

.

В тех случаях, когда национальные чаяния оставались под угрозой или не были удовлетворены в долгосрочном плане, сохранялся потенциал для военизированного насилия (например, в виде террора), призванного воспрепятствовать революционному или демократическому самоутверждению и выдвинуть более долговечные претензии, оправдывавшие борьбу во имя нации. Именно такую роль играла ИРА во время ирландской гражданской войны 1922–1923 годов и позже, когда она отвергала англо-ирландский договор о создании Ирландского свободного государства (несмотря на то что он был одобрен подпольным ирландским парламентом — Дойлом) во имя единой, но так и не осуществленной республики, состоявшей из 32 графств. Аналогично, Международная македонская революционная организация (ММРО) без какого-либо одобрения со стороны народа провозглашала неотъемлемое право на независимость или на союз с Болгарией в тех частях Фракии и Македонии, которые ненадолго входили в состав Болгарии в 1912–1913 годах и во время Первой мировой войны. Сами акты террора и военизированной активности превращались в суррогаты национального суверенитета^{39}.

Различная судьба балканских национальных проектов той эпохи (победа государств Малой Антанты — Чехословакии, Румынии и Югославии, и в первую очередь победа сербского максимализма; «национальная катастрофа» в Болгарии) задавала геополитический контекст, в котором «побежденные» могли в своих притязаниях на суверенитет или на создание ирредентистского варианта нации сделать долгосрочную ставку на военизированное насилие или террор. С другой стороны, как показывает Джон Пол Ньюмен в главе IX, посвященной послевоенному военизированному насилию в Югославии, «победители» также прибегали к военизированному насилию с целью консолидации нового строя, как поступали сербские и проюгославские военизированные группировки в Македонии и Косове, чьи жители под защитой военизированных сил пытались создать этнически и культурно однородные зоны посредством программы национальной консолидации, которая в принципе (хотя на практике — не всегда) поддерживалась правительством и эвфемистически называлась «умиротворением». Это, в свою очередь, подталкивало ММРО и проалбанское движение «Качак» к налаживанию в 1918–1923 годах связей с другими ревизионистскими военизированными группами, действовавшими в Хорватии, Италии, Австрии и Венгрии, — связей, порой незадействованных, но сохранявшихся на протяжении всего межвоенного периода. В то время как спад военизированной активности и насилия в этом регионе после 1923 года был связан с общеевропейской стабилизацией, люди и структуры, вовлеченные в кровавый межэтнический конфликт, вошли составной частью в послевоенную политическую культуру во всех Балканских странах. Это военизированное насилие следует рассматривать как одну из сторон национального строительства в Юго-Восточной Европе, а в более непосредственном плане — как ответ на вильсоновскую программу самоопределения в данном регионе^{40}. 

Наследие военизированного насилия

К концу 1923 года военизированное насилие в целом ушло из европейской политики, хотя некоторые наиболее запутанные конфликты по-прежнему создавали плодородную почву для таких военизированных и террористических организаций, как ММРО и ИРА^{41}. После завершения франко-бельгийской оккупации Рура, окончания гражданских войн в России и Ирландии и заключения Лозаннского мирного договора (предусматривавшего создание новой Турецкой республики), одной из задач которого было «окончательно завершить состояние войны, существующее на Востоке с 1914 года»^{42}, Европа вступила в период хрупкой политической и экономической стабильности, продолжавшийся до Великой депрессии.

Тем не менее это бесспорное утверждение требует четырех оговорок. Во-первых, некоторые регионы Европы после войны практически не знали внутреннего военизированного насилия. По большому счету речь идет о территориях держав-победительниц, для которых территориальная целостность, власть государства, мощь и престиж армии лишь укрепились. В пределах Великобритании, Франции, Бельгии и даже появившейся в результате войны Чехословакии случаи военизированного насилия были очень редки или вовсе отсутствовали. Поскольку все эти страны входили в число основных участников войны, они играют роль контрпримеров, позволяя выявить факторы, порождавшие военизированное насилие в других регионах. Джон Хорн проводит такое исследование на примере Франции в главе 13.

Вторая оговорка к утверждению о сокращении военизированного насилия в Европе после 1923 года состоит в том, что за мнимым спокойствием и возвращением к нормам мирной политики продолжала скрываться общая культура призывов к насилию, военизированной политики и уличных боев, характерная для многих стран Центральной и Восточной Европы. Военизированное насилие оставалось ключевой чертой межвоенной европейской политической культуры, включая в себя такие разные движения, как германские штурмовики, итальянские «чернорубашечники», легионеры румынской «Железной гвардии», венгерские салашисты, хорватские усташи, Рексистское движение Леона Дегреля в Бельгии и движение «Огненные кресты» во Франции (основанное в конце 1920-х годов). В то время как мощный импульс многим из этих движений дали последующие события — и в первую очередь Великая депрессия, — своими корнями они зачастую восходили к потрясениям непосредственно послевоенного периода. В тех случаях, когда эти потрясения в наибольшей степени подчинялись идеологической контрреволюции, неприкрытое насилие военизированных отрядов имело наибольшие шансы стать частью символических и организационных принципов, структурировавших массовые движения и даже новые государственные формы. В случае итальянского фашизма и германского национал-социализма культура «военизированных движений» сыграла решающую роль в создании условий для прихода этих движений к власти: несмотря на важное место, занимаемое электоральной политикой и в Италии, и в Германии, военизированное принуждение оказывало на нее пусть чисто показное, но заметное влияние. Более того, послевоенный опыт создавал культурную основу (как непосредственно ощущавшуюся, так и неявную) для военизированных организаций такого типа, которые могли быть задействованы как внутри страны — в классовых сражениях и против либерального государства, — так и во внешней ирредентистской борьбе в этнических «зонах дробления».