Война во время мира: Военизированные конфликты после Первой мировой войны. 1917–1923 - [7]
Политика этнических чисток достаточно часто вдохновлялась старыми дарвиновскими метафорами социальной борьбы, угрозой расовой или национальной деградации и идеалом чистого и здорового сообщества. Однако логика установления новых границ с целью определения национальных сообществ могла порождать тот же эффект и при отсутствии подобного идеологического наследия — как, например, в Ирландии и Польше, где национализм ассоциировался с демократическими традициями и религией. Необходимость очистить сообщества от «чужеродных» элементов и искоренить тех, кто вредил благополучию сообщества, также носила практический характер и требовала применения насилия, что ярко иллюстрируют десятилетия после 1917 года. Способы, которыми осуществлялись чистки, во многом диктовались контекстом, в котором они проводились, но в еще большей степени — кризисом государственной власти и обострением внутриобщинных взаимоотношений под воздействием военных конфликтов и экономических изменений. Но эти способы также отражали формирование в рамках конкретных революционных движений внутренней культуры, задававшей их предрасположенность к военизированному насилию. Истоки этой культуры носили сложный характер. Так, контрреволюционные банды, после Первой мировой войны совершившие много зверств по всей Центральной и Восточной Европе, во многом опирались на упрощенную и откровенно гендерную военную культуру, в которой готовность отдавать и исполнять приказы о применении насилия подчиняла «нормальные» ценностные структуры гражданского общества нерассуждающему служению идее.
Межобщинное насилие между враждебными этническими и религиозными группами (поляки и немцы в Силезии, унионисты и националисты в Северной Ирландии, мусульмане и христиане в новой Турецкой республике) было не менее важным источником военизированного противостояния, поскольку каждая из сторон прибегала к сочетанию милиции и террористических отрядов при захвате или защите «национальных» земель. Иногда — особенно во время греко-турецкой войны 1919–1922 годов — военизированные группы использовались в дополнение к традиционным армиям, в то время как в других случаях асимметричная борьба между партизанскими и регулярными силами порой вынуждала последние прибегать к помощи вспомогательных отрядов, способных расправиться со скрытым врагом без оглядки на военные конвенции. Как пишет Угур Умит Унгор в главе X, это наблюдалось после 1920 года в Закавказье, где большевики столкнулись с чрезвычайными трудностями при попытке «умиротворить» местные народы, воевавшие друг с другом из-за пограничных территорий или проводившие этнические чистки, причем особенную активность и жестокость проявляли армянские военизированные отряды>{34}. Ту же самую роль играли британские «черно-коричневые» и их вспомогательная полиция во время ирландской войны за независимость, о чем говорит Энн Долан в главе XII>{35}. Были также случаи, когда борьба за формирование нации и достижение независимости включала сильный идеологический компонент (который был особенно заметен во время гражданской войны в Финляндии, а также в Балтийских государствах). Вообще, как отмечается в главе IV, гражданская война в Финляндии между двумя сторонами, не имевшими между собой принципиальных различий (социал-реформисты и умеренные демократы), отличалась недолгой, но мощной вспышкой жестокости вследствие непосредственного влияния русских коммунистов и контрреволюционных немецких сил, вызвавшего поляризацию двух трактовок молодого независимого государства и резко усугубившего их взаимное противостояние>{36}.
В каждом из этих случаев требуется выяснить не только тип, размах и степень свирепости военизированного насилия, но и его влияние на те цели, во имя которых оно осуществлялось. «Нация» (как бы она ни определялась) не несет в себе никаких врожденных черт, которые бы делали самозваные военизированные силы источником легитимности, хотя они могли оставлять о себе долгую память и даже основополагающие мифы. Однако в тех случаях, когда предполагаемое или реальное национальное государство оказывалось отделено послевоенными границами от сообществ, считавшихся его неотъемлемой частью, или включало в себя остатки бывшего государства или социальных элит, которым отказывалось в праве на место в пределах нового государства, возникала возможность ирредентистского насилия, направленного как на «защиту» уязвимых членов, так и против мнимых антител ради утверждения нового национального сообщества. И та и другая динамика просматривается в войнах 1918–1919 годов между Польшей и Украиной и Польшей и Литвой. Военизированные силы стремились выявить и запугать или изгнать представителей другого этноса на обширных просторах спорных приграничных территорий в Восточной Польше>{37}. Томас Бакелис в главе 8 на примере Балтийских государств показывает, как военизированные формирования, мобилизованные на борьбу с большевизмом и новой армией соседней Польши, стали ядром, вокруг которого выстраивался проект независимой литовской, латвийской и эстонской государственности, оставаясь пробным камнем народной мобилизации вплоть до поглощения Балтийских государств сталинской Россией в 1939–1940 годах. Аналогичным образом, насилие в Ирландии достигало наибольшего ожесточения там, где логика размежевания влекла за собой военизированное насилие против гражданских лиц или против другой общины (например, в областях Ольстера со смешанным населением или со стороны Ирландской республиканской армии [ИРА] в некоторых южных регионах). Такая логика военизированного насилия и размежевания в Ирландии и Польше исследуется в главе XI, написанной Юлией Айхенберг
