— Вот вы говорите о красивом отношении, — начала я, — но понимаете это как-то внешне: цветы, конфеты, ухаживание… Мой муж был красивый, старше на пять лет. Я гордилась: такой взрослый — и влюбился, цветы носит, у школы поджидает. Очень было приятно хвастать перед подругами. И я вышла замуж. А потом оказалось, что училась я — только для него, нарядно одевалась — только для него, даже на мир смотрела — для него. Кончила институт, начала работать, он возмутился: «Я совсем не вижу жену. Дом запущен…» Школа мало времени оставляет для семейной жизни. Да еще ко мне часто приезжали ученики со своими ЧП. Короче, потребовал, чтобы я перестала работать, жила только для дома. Тогда я уехала в ваш город.
Молчанов прищурился, с иронией. Неужели этот разговор не нужен, вреден?
— А вы любили его?
Я заколебалась: не слишком ли облегченно я все рассказываю? Применительно к детям школьного возраста…
На деле же я уехала после того, как узнала, что мой муж начал встречаться с другой женщиной. Уехала, не оставив даже записки.
— Конечно, любила. Иначе бы ушла от него раньше… Я ведь не очень терпелива и терпима. Но когда ошибешься в юности, страшно даже себе признаться. Кажется, жизнь навсегда сломана…
Вдруг послышался голос Светланы Сергеевны:
— А не пора ли спать, полуночники?
Потом, когда мы легли, она начала возмущенным шепотом:
— Ты считаешь обязательным — исповедь перед учениками?
— А что надо было делать?
— Каяться, конечно!
— Но ведь нельзя огрызнуться! Да и смотри — они читают взрослые книги, смотрят кинофильмы о чем угодно. Почему же наш личный опыт — тайна? Почему? А ты с ними — сухарь, вот тебе они и не доверяют, не делятся…
Она перебила меня с неожиданной страстностью:
— А что я могу сделать? Вот пришла в школу, возилась с ними. Год, два, три. А потом надоело… Понимаешь, надоело! Вкладываем душу, все время с ними, все к сердцу принимаем — их боль, радость, а потом тебе еще и нахамят… Встретишь, когда школу кончат, — на другую сторону улицы перейдут, не поздороваются.
Она говорила шепотом, но так горячо, что ее дыхание обжигало мне ухо.
— Ты считаешь, что я черствая старая дева. И они тоже. Но вот когда погиб на фронте мой Василий, я несколько лет ни на кого смотреть не могла. И вдруг оглянулась, а мое время прошло. Одна, навсегда одна!
Я растерялась. Она ли это, такая уравновешенная, подтянутая внешне и внутренне!
— Эх ты, младенец! — продолжала она с горечью. — У тебя еще все впереди, а меня и за женщину никто не считает. И до чего мне больно вечерами около этой картошки! Смотрю, слушаю. Юность, влюбленные, смех — хоть плачь; прошло мое время, ничего уже у меня не будет…
Она рывком отвернулась от меня и затихла. А я долго не могла уснуть.
В середине ночи я проснулась от шума в «спальне» мальчиков. Нас разделяла бревенчатая стена, но мох, очевидно, выпал, и в тишине на нашей половине амбара отчетливо звучало почти каждое слово мальчишеских «дишкантов». Особенно раздражающе — голос Молчанова, язвительный, тонкий, слегка визгливый. И мне показалось, что я вижу, как кривится его длинный рот, как непрерывно двигается щеточка рыжеватых усиков и как нагло поблескивают его близко посаженные глаза.
Я с первого дня не взлюбила Молчанова. Он казался мне ужасно наглым, самодовольным. И эта антипатия была так сильна, что наверняка стала взаимной.
Слова в мальчишеской покрывались хохотом, жеребячьим хохотом, которым подростки обычно разражаются, слушая сальные анекдоты, считая, что этим доказывают свою принадлежность к «настоящим» мужчинам.
И на минуту я подумала, что мирно сопевшая рядом Светлана Сергеевна права: не стоило раскрывать душу перед такими.
— А, все они одинаковы! Ни одна не устоит на охи, вздохи и цветочки.
Это разглагольствовал Молчанов.
— И Марина?
Это, кажется, Дробот.
— А что Марина? Наверняка муж изменил, она — в амбицию. А тоже — высокие материи!
Я села.
— Ну, это ты загнул… — лениво, как всегда, начал Рыбкин.
— А чего она дурочку строит? «Ах, детки, ах, конфетки!»
Вот, вот к чему ведет фамильярность! Только бы Светлана не проснулась!
Тысяча решений пронеслось у меня в голове. Почему именно обо мне так грязно? И никто всерьез не вступился. Никто! А ведь я была уверена, что среди ребят у меня есть друзья.
— Уж вы со мной не спорьте, детки. — Опять этот отвратительный голос Молчанова. — Я эту бабскую породу на своей мамочке изучил. — И продекламировал явно моим голосом: — «Словечка в простоте не скажет, все с ужимкой…»
А я и не знала, что у него такие актерские способности.
— Липа она липа и есть! Или молчи, или не ври «педагогически». Тьфу!
— Марина не баба, — твердо обрубая концы слов, сказал Рыбкин.
— Ага! Своя в доску! — оценил меня Дробот.
— Выдрессировала, значит… — Тон Молчанова был предельно издевательский.
«Дети» непринужденно развлекались в три часа ночи.
Мне показалось, что девочки шевелятся на соломенных мешках. Значит, не все спят…
Было душно, пахло полынью. Букеты полыни девочки развесили как средство от блох.
Я сидела и вспоминала заветы Марии Семеновны. Она всегда твердила: «Вы — не женщины, вы — учительницы. Вы — средний пол». И посылала во время общешкольных дежурств в мужские туалеты ловить курильщиков.
