Война Катрин - [65]

Появились первые фотографии Алисы, она словно бы тает в тумане. Одета вуалью, которая делает ее невидимкой. И я сразу вспомнила, как ломала голову, почему никак не могу ее сфотографировать. А вот и портреты моих фермеров. Воспоминание о выпавшем нам счастливом дне было бодрящим, как глоток старого вина, и сладким, как яблочный пирог. Точно такие же фотографии красуются сейчас у них в альбоме на ферме.

Тени Алисы зачернили белую бумагу, сделав девочку еще таинственней.

Потом настало время замка Панж, обозначились портреты детей, я не забыла никого из них. Тени стали лицами трех неразлучных девочек, на этой фотографии они испуганные, а на той улыбаются. Я старалась изо всех сил, следила во все глаза, чтобы не передержать снимки, не сделать их слишком контрастными, отвлекая себя от воспоминаний о живых девочках, они были, их увезли, они исчезли, возможно, их нет в живых.

Я сосредоточилась на технике, чтобы не поддаться горю, не заплакать от щемящей боли.

Дюжина отражений в воде, в лужах, опрокинутое небо, плывущие между ветвей облака. Кристина и ее обожаемый Антуан в стекле входной двери. Катринетта в другом отражении вместе со своими родителями, смотрящими на нее с любовью и нежностью.

А потом хаос Парижа, обожженные, заваленные, разбитые улицы.

Когда я добралась до нашей квартиры, мои движения замедлились, и Пингвин стал сам качать ванночку, давая мне время прийти в себя. Руки женщин с ножницами и бритвой зашевелились в проявителе, и мы смотрели, как их движения повторялись и повторялись – до бесконечности, пока мы не повесили фотографию на бельевую веревку сушиться.

Пирамида американцев, поющих с улыбками во весь рот, нас позабавила.

А когда мы повесили сушиться последнюю фотографию, Пингвин сказал, что мы не спали почти трое суток. И ели только то, что приготовила для нас добрая заботливая Мышь.

Мы открыли дверь лаборатории и снова оказались в реальном времени. Я поняла, что у меня нет сил и я едва могу идти, до того устала. А до этого не чувствовала никакой усталости, занятая только рождающимися картинками. У Пингвина слипались глаза, он зевал и сразу отправился домой спать.

Я с трудом вскарабкалась на верхнюю кровать и рухнула в сон, не раздеваясь.

– Вы с Пингвином проспали целых трое суток, – упрекнул меня Жанно.

С того самого утра Жанно прибегал чуть ли не каждый час и проверял, дышу ли я.

Пингвин пробудился первым, жутко голодный, и, когда узнал, сколько спал, разразился таким смехом, что рассмешил и Чайку, хотя до этого она сердилась на мужа за такое долгое затворничество. Безудержный смех Чайки до того изумил ребятишек, что, как только я появилась в столовой, они просто облепили меня, торопясь рассказать о таком чуде.

Фотографии сохли на веревках. По мере того как мы печатали очередную пленку, их становилось все больше и больше.

По крайней мере, с этим заданием я справилась. Вернулась с фотографиями, как просила меня Чайка перед отъездом. Теперь оставалось найти дорогу для моих фотографий, а главное, решить, какой дорогой пойду я. Одно я знала твердо: как только война закончится, покажу свои снимки Этьену.

Вот теперь я могла себе позволить перенести на бумагу длинное письмо, которое мысленно писала уже не один месяц. Я рассказала немного о своих путешествиях и постаралась, не признаваясь прямо, дать понять, что к нему чувствую. Трудно находить верные слова, не впадая в дурацкий романтизм. Я не решилась впрямую сказать, о чем мечтаю, и дала адрес Дома в Севре, надеясь, что он мне ответит. Я боялась, что он забыл меня, но в глубине души знала, что это невозможно, потому что наша встреча была чем-то совершенно невероятным.

Я снова погрузилась в жизнь Дома детей, занималась то тем, то другим и каждое утро ждала почтальона. Война подходила к концу, все это чувствовали, и тоскливое беспокойство детей ощущалось с каждым днем все сильнее. Почта работала более или менее исправно, дети ждали вестей от близких. После раздачи писем кто-то, понурившись, вновь начинал собирать осколки разбитой надежды. А кто-то радостно вскрикивал: мама или папа написали ему или дядя с тетей сообщили хорошую новость. Малыш радостно кричал, а вокруг стояла мертвая тишина, и он замолкал, посмотрев на замкнутые лица своих товарищей.

Однажды утром Чайка подняла над головой письмо и позвала:

– Катрин! Катрин Колен, это тебе.

Я не знала, радоваться или пугаться: это весть о родителях? Хорошая? Плохая? Письмо от Этьена? Извещение о смерти, какие то и дело приходят по почте?.. Я распечатала конверт, только когда узнала детский крупный почерк, – письмо от Алисы! Я чуть с ума не сошла от радости, вытащила письмо и стала читать.

Дорогая Катрин,

я хочу, чтобы ты узнала первая: я нашла своего брата. Он приехал за мной в семью, которая взяла меня вместе с Люко. Мы с ним уезжаем к себе, в наш дом. Он выстоял, и в нем можно жить. Соседи приготовили его к нашему возвращению. Брат сказал, что найдет работу и мы с ним вдвоем справимся. Мы будем навещать Люко как можно чаще, и брат пообещал, что, как только станет возможно, мы заберем его, чтобы он жил с нами. Его родителей депортировали, они не вернутся, ему уже сообщили. Люди, которые нас взяли, хорошие, я знаю, им можно доверить Люко. Они всегда мечтали о маленьком мальчике и любят Люко, будто сына, хотя он по-прежнему такой же застенчивый и неуклюжий. Может, из-за этого он им еще дороже.