Война Катрин - [64]

Я открыла лабораторию и нашла свой дневник, который там спрятала. Сунула его в карман. В лаборатории пахло пылью и плесенью, она требовала капитальной уборки. Я впряглась в работу сама и взяла с собой еще двух девочек, очень грустных и безразличных. Пообещала потом научить их проявлять пленки и печатать фотографии. Разумеется, о том, чтобы приступить к работе, прежде чем мы наведем здесь безупречную чистоту, не могло быть и речи. Разве моя история могла появиться на свет среди грязи и хаоса? На самом деле в глубине души я надеялась на возвращение Пингвина. Генеральная уборка давала ему несколько дополнительных дней на то, чтобы вернуться. Мне очень нужно было его присутствие, я нуждалась в его тепле, чтобы отважно увидеть то, что я наснимала.

Целых три дня мы всё мыли, чистили, проветривали, а потом я решила, что начну проявлять пленки. Одна. Раз Пингвин не торопится с возвращением.

Но Пингвин, дорогой мой Пингвинчик вернулся, когда все было готово! В тот самый день, когда лаборатория сверкала, проявитель и фиксаж стояли на столе, а я собиралась запереться в темной комнате.

Он вернулся из изгнания совсем незаметно. По дороге побывал в Париже, который стал теперь свободной зоной, и мечтал только об одном – о мире, который вот-вот наступит. Он наговорился с Чайкой, узнал о моем возвращении и отправился в лабораторию, где я сдувала последние пылинки, готовясь приняться за дело, которого так ждала и так страшилась. Больше всего я боялась взгляда исчезнувших девочек, как они будут смотреть на меня, постепенно появляясь на бумаге. Пингвин заорал во все горло и обнял меня, да так неуклюже и крепко, что мне стало больно. Мы, смеясь, смотрели друг на друга и одновременно начали плакать. Смех и слезы, без ритуального танца индейцев, какой мы когда-то отплясывали. Встреча – вспышка, а потом опять черный и белый мир.

Целую неделю по утрам мы вдвоем запирались в лаборатории. К нам вернулись привычные движения, умение двигаться в темноте, вернулось взаимопонимание, которое тесно нас связывало, хоть мы и молчали почти все время в первые дни.

Пленки мы проявили и повесили сушиться в шкаф, но разглядывать негативы не стали. Не сговариваясь, мы оба решили, что торопиться не следует, пусть пройдет еще какое-то время, перед тем как я встречусь со знакомыми лицами и своими воспоминаниями. Пусть луч света воскресит все, что хранят пленки. Так что встреча немного отсрочилась, у меня появилась небольшая передышка.

Работали мы до полудня, а потом неохотно отправлялись обедать. Мы бы работали дольше, но Чайка была неумолима: пропадать в лаборатории сутками не годится. Тем более в Доме столько дел и всюду нужна наша помощь. Еще Чайка призналась, что ей невыносимо наше отсутствие, она должна нас видеть, иметь возможность окликнуть, притронуться. Она напомнила, что меня ждут детишки, я очень быстро сумела стать необходимой самым младшим. Так что теперь я буду сопровождать их на прогулках в парке. Жанно тоже рад, что мы выходим на свет божий: ему столько всего нужно мне рассказать! Он чуть ли не ревновал меня из-за того, что я «по целым дням сижу со старичком директором».

Хочешь не хочешь, мы подчинились всеобщему пожеланию и ограничили время работы в лаборатории. Но только пока проявляем пленки. Потому что мы оба знали, не сказав друг другу ни слова, что, когда начнем печатать фотографии, никто не сможет выманить нас из темной комнаты.

34

Понедельник. День, когда мы перешли к новому этапу. Пингвин, выходя из столовой, сделал мне едва заметный знак. Значит, снимкам пора оформиться, появиться на свет. Мы примемся за работу без промедления и будем трудиться до тех пор, пока не напечатаем все фотографии. Пингвин подтвердил это, объявив зычным голосом и грозно нахмурив брови, что требует оставить нас в покое! Мы будем работать столько, сколько понадобится! Грозному Пингвину никто никогда не решался перечить. (Только его жена, досконально изучившая мужа. Да еще я, мы всегда вступали с ним в словесные перепалки. И я так рада, что мы можем препираться вновь!)

Предусмотрительная Мышь заранее приготовила для нас хлеб, сыр, несколько квадратиков шоколада и даже пару яблок, последних, какие уцелели у нее с прошлой осени. Она нагрузила меня провизией и, воспользовавшись тем, что руки у меня заняты, ущипнула за щеку и засмеялась.

Мы заперли дверь на ключ, и долгое скитание по Франции началось, возвращая мне лица тех, кто, помогал мне и становился дорог. Я прокрутила свой фильм в обратном порядке, к кадру, который сняла перед отъездом из Севра.

Я тогда сфотографировала хрупких девочек балерин, они подняли на руках подружку, и она превратилась в летящего ангела.

Потом снимок моей провожатой, самой первой, Элен Дамье, хотя имя наверняка ненастоящее. Она к нам спиной, наклонилась за чемоданом. Затем день первого причастия в монастыре Святого Евстафия, потом портрет матери-настоятельницы и фотография Аньес. Как только Аньес начала мне задорно улыбаться из глубины ванночки, я сразу услышала ее смешок. Мы снова сделали снимки, которые когда-то уже были напечатаны у Этьена.