Война Катрин - [31]

Потом опустила голову и рассказала ей все. Сказала, что я еврейка, что меня переправили в свободную зону, потому что нацисты преследуют евреев, что у меня нет никаких вестей от родителей вот уже больше года. Что я приехала из Севра, из школы, где оставила близких друзей. Что я не верю в Бога, но все равно в глазах других я иудейка и в глубине души для себя самой – тоже. Сказала, что люблю ее и люблю Этьена, хотя, конечно, по-разному. Что Алиса тоже еврейка и я только что об этом узнала (почему я сама не догадалась, не знаю). Что сегодня приходила полиция, скорее всего по доносу, и поэтому я должна опять ехать неведомо куда. Прямо сейчас, этой ночью. Мне очень жаль, что я ей все время врала, но я не могла иначе, а сегодня я не могу не сказать ей правду.

Аньес пришла в отчаяние, узнав, что теряет подругу. Единственную, потому что все это время других подруг у нее не было. Она готова была меня возненавидеть и готова пожалеть, ей было так горько и безнадежно, что она не находила слов. Мы сидели рядышком и молчали. Потом я предложила пойти поискать Алису. Она, наверно, в ужасе от всего, что пережила за сегодняшний день.

В одиннадцать часов ночи Люка выехал на повозке из ворот монастыря. Позади него сидели мы с Алисой, укутанные в одеяло, а сверху прикрытые джутовыми мешками. Алиса крепко прижалась ко мне. Старая кобыла Таня двинулась по дороге, ведущей в Рьом, а куда мы ехали, знал один только старый Люка. У ворот две монахини помахали нам на прощание. Одна из них положила руку Аньес на плечо, а Аньес вне себя от горя и гнева честила в ночной тишине Господа Бога и всех его святых.

На автовокзале в Клермон-Ферране Люка снял с нас джутовые мешки и в ответ на мою просьбу пообещал, что непременно в будущий понедельник остановится у мастерской фотографа и передаст ему записку, которую я тут же нацарапала на листке из тетрадки: «Прости, вынуждена уехать, не по своей воле. Вернусь обязательно, обещаю».

Люка, пока я писала, сунул нам в карманы по куску шоколадки и печенье, но не сказал ни слова. Глаза у него в темноте блестели, лоб хмурился. Он уехал, не обернувшись, оставив нас с женщиной лет пятидесяти, которая подтолкнула нас к автобусу, куда мы и сели. Автобус был почти пустой.

14

Я немного поговорила с этой женщиной, пока Алиса спала, устроившись у меня на коленях. Выяснила, что автобус едет в Лимож и что там живет семья, которая нас примет. Если будет проверка, она скажет, что едет с племянницами, и надо надеяться, что «они» не потребуют удостоверения спящей малышки. Из-за того, что действовать пришлось срочно, вторую провожатую найти не удалось, и вообще все устраивалось наспех. У всех нас были разные фамилии, так что мы с Алисой никак не могли сойти за сестер. Несмотря на это, женщина всячески меня успокаивала: она постоянно ездит по этому маршруту, и проверки ни разу не было. Она посоветовала мне поспать, завтрашний день будет долгим и утомительным. В Лиможе мы сразу попадем в новую семью, и нам придется начать новую жизнь.

Но я не могла уснуть. Я думала об Этьене, Аньес, Саре, Жанно, думала о маме и папе и о маленькой Алисе, такой беззащитной, спящей у меня на коленях. Я не шевелилась, хотя спина у меня уже ныла от боли, но я боялась, что потревожу Алису. Мы с ней теперь одно целое, одна семья – семья кочевников без роду без племени. Я буду защищать Алису, буду с ней повсюду, хоть на краю света, как просили меня настоятельница и сестра Мария. Я уцепилась за эту мысль. В этот момент для меня не было другого смысла в жизни. Заботиться об Алисе значило найти в себе силы, чтобы не впасть в тоску от воспоминаний, от несостоявшегося свидания. Оставаться живой.

Наша провожатая – я даже имени ее не узнала – передала нас ранним утром мужу и жене, фермерам. Нас устроили в телеге и велели сидеть тихо. Женщина дала нам по куску хлеба с сыром, бутылку молока и закрыла кучей тряпок. Мы с Алисой позавтракали, и я тихо-тихо стала напевать ей на ухо старинную песенку, которую пела мне мама, когда я была маленькой:

Чашки и блюдца

Падают, бьются,

Но не грусти,

Я чудо-мастер,

Склею все части,

Осколки, куски.

Как новенькое блюдце,

Все весело смеются!

Дорожная тряска, мой еле слышный шепот баюкал нас обеих, мы погрузились в мир, где нет времени, где сбываются сны. Мы переселились в него и, словно канатоходцы, заспешили по ниточке мечты к своим самым ослепительным надеждам. Мне достаточно было взглянуть на Алису, чтобы понять: она там, где брат и мама с папой обнимают ее, весело смеясь.

Телега остановилась во дворе большой фермы. Приехали. Но я не могла бы сказать, как долго мы с Алисой были в дороге. Мы переплыли с одного берега на другой в полусне, крепко держась за руки, погрузившись каждая в свои грезы, я бы сказала, безмятежно. А когда я слезла с телеги, то почувствовала: голова у меня сильно кружится, тревожная бессонная ночь не прошла даром. Я подняла оба наших рюкзака и взяла Алису за руку.

По двору важно расхаживали гуси. Куры так и шмыгали у нас под ногами, нисколько не пугаясь нашего появления. Наоборот, можно было подумать, что они пришли потереться о наши ноги, как собачки, которые просят ласки у вернувшегося хозяина. Их толкотня насмешила Алису. Тыча в них пальцем, она стала их пересчитывать, а потом наклонилась и погладила головы и гребешки, какие попались под руку. Птицы позволили ей себя погладить, как будто уже признали ее. Как будто она их уже приручила. Алиса была немногим больше всех этих гусей, уток, кур, и я, глядя на нее, вдруг почувствовала прилив сил. Ведь я отвечаю за совсем маленькую девочку! Ее еще могут насмешить петухи и куры, и она, несмотря на свою беду и отчаяние, может неожиданно рассмеяться. Услышав Алисин смех, я поняла: жизнь – вот она, совсем рядом, надо только не забывать о ней. Не забывать: мы живые. Я и Алиса.