Война Катрин - [29]

В понедельник утром, еще до того, как зазвонил мучитель-колокол, который нас будил, я была уже на ногах, одетая, в полной готовности, жалея только о том, что на мне сверху серый балахон, а под ним старое некрасивое платье, и чулки у меня шерстяные коричневые, очень непривлекательные, с дырками на пятках.

Люка, на мой взгляд, собирался ну просто невыносимо медленно. Я топталась возле конюшни, холодея от мысли, что он забыл о дне покупок. Он мне вроде бы даже улыбнулся, увидев, что я его уже жду. А потом позвал сесть рядом с ним на козлы. Аньес долго смотрела нам вслед. Ей не терпелось узнать продолжение истории двух фотографов, как она стала нас называть. Мать-настоятельница тоже смотрела из окна своего кабинета, как мы уезжаем. Ей не терпелось увидеть фотографии торжественного дня первого причастия. И свой портрет, о котором она давным-давно мечтала. Честное слово, мечтала, голову даю на отсечение.

Дверь толкать не пришлось, Этьен широко распахнул ее мне навстречу. Как только Люка повернул за угол, Этьен взял меня за плечи и звонко расцеловал в обе щеки. Я просто обалдела, вот уж чего не ждала, того не ждала. А я ведь только и делала, что представляла себе нашу встречу! Вот я толкаю дверь, вижу Этьена за прилавком, улыбаюсь ему и протягиваю руку. Или он выходит из-за черной драпировки и смотрит на меня восхищенными глазами. Или я поднимаюсь по лестнице, а он сидит с чашкой дымящегося кофе. Но я не думала, что он будет ждать, готовясь меня встретить, и расцелует так просто, по-дружески. Он уже сварил кофе и приготовил несколько бутербродов. И тут же запер дверь на улицу, написав на этот раз другую записку: «Закрыто. Печатаю фотографии».

Большую часть дня мы работали в темной комнате, делали пробные фотографии, отлаживали с помощью увеличителя яркость, резкость, контрастность. И так увлеклись работой, что забыли о времени. У темной комнаты есть одна особенность: она отменяет течение времени – так мне сказал Пингвин, потому что вначале, когда я только начинала печатать фотографии, я забывала про час обеда. Время измеряется фотографиями: белая бумага лежит в ванночке, в проявителе, и вот при слабом красном свете, почти что в темноте, которая полностью изолирует тебя от внешнего мира, начинает появляться картинка. Нет дня, нет ночи, есть темнота, в которой мы самозабвенно наблюдаем за тем, что выходит из-под наших рук. Фотография – это вторжение прошлого в настоящее. Близкого прошлого или отдаленного, смотря какую печатаешь пленку.

Мы с Этьеном, похоже, одинаково воспринимали темную комнату и прекрасно в ней ладили, ничего не обсуждая и не заботясь о вежливости. Мы работали рядом, я иногда натыкалась на стул или стол, не успев еще приручить новое пространство, наши руки соприкасались, когда мы протягивали их в одном направлении. Кажется, мы дышали в одном ритме и с одинаковым изумлением смотрели на появление фотографий.

День мчался на всех парах. Мы много смеялись и много молчали, съели мой завтрак и пирог, который испек Этьен из одного-единственного яйца, горсти муки, сахарина и нескольких кусочков шоколада. Думаю, на него ушли все его недельные продукты. День мчался, а мы работали и работали в темной комнате, освещенной красным светом, который скрадывал углы и смягчал очертания. Близость нам обоим казалась совершенно естественной, хотя, когда мы по ходу дела задевали нечаянно друг друга, по мне пробегала дрожь. Я вдруг подумала, что мы могли бы тут поцеловаться, ласково прижаться друг к другу, и снова по мне пробежала дрожь.

Было почти пять, когда я поняла, как много прошло времени. Рабочее возбуждение схлынуло, пришла усталость, и мне сделалось грустно. День промелькнул так быстро, что мы ничего не успели, только работали бок о бок. Наша слаженность мне по душе, но так хотелось, чтобы мы с Этьеном насладились и плодами общего труда, полюбовались фотографиями при мягком свете дня на закате. Но нет, надо срочно проверить, как они высохли, собрать, сложить в коробку, плотно прижимая одну к другой, чтобы потом выпрямить под стопой тяжелых словарей. Из-под словарей завтра я достану их прямыми и твердыми, а не скрюченными, как сняла с бельевой веревки, отшпилив прищепки. Меня бесила спешка, я чувствовала себя Золушкой, сбегающей с бала до полуночи.

Прощаясь, мы оба были еще окутаны темнотой, в которой провели весь день, свет слепил нам глаза, и мы не знали, как сказать друг другу, до чего нам было хорошо работать вместе, рядом, на одном дыхании. Я знала, чувствовала, что Этьен думает в эту минуту то же, что и я. Но ни он, ни я не сумели найти слова и сказать, что в нашей жизни ничего подобного еще не было. Что никогда еще нам не случалось встретить такую родную душу. Что мы с ним живем одной страстью. Мать-настоятельница дала мне для Этьена деньги, я достала их и протянула со странным чувством неловкости. Он отрицательно покачал головой. И я поняла его без слов. Чем такой день оплатишь? Никаких денег не надо за такое счастье.

Увидев сквозь витрину кобылу Таню, я подбежала к Этьену и расцеловала его в обе щеки. Все произошло в одно мгновение. Он сжал мою руку и пробормотал, что ждет меня в будущий понедельник. Мы займемся портретом матери-настоятельницы. Он закажет для него специальную бумагу большого формата. Он меня ждет. Меня. Он. Ждет.