Война Катрин - [28]

– Дядюшка Люка вот-вот приедет, так что мне пора идти. Не знаю, как благодарить тебя за этот день и за то, что разрешил мне пользоваться твоим оборудованием.

– Не стоит благодарности, ты мне, я тебе. Я был тебе рад и от души полюбил твой «роллей». А если правда хочешь меня поблагодарить, давай обнимемся.

Я оперлась спиной на корзины с покупками, болтаю ногами и мечтаю о будущем понедельнике, о темной комнате, об Этьене, который будет так близко… В первый раз я так много и так всерьез говорила о фотографии с другим человеком. Пингвин не в счет, он вне конкуренции, добрый старенький Пингвинчик!

Аньес с нетерпением ждала меня в дортуаре: я должна рассказать ей о своей поездке во всех подробностях. Наконец-то я могу говорить с подругой откровенно, без утаек. Она слушает меня с упоением, но потом все же достает тетради с уроками. Ей поручено помочь мне их переписать до завтрашнего дня. Мы со смехом принимаемся вдвоем за дело. Аньес надо мной подтрунивает: «Ах, ты моя бедняжечка, значит, стоит появиться смазливому пареньку, и весь мир уже в розовом свете?» Подружка-вреднюшка права: Этьен мне и вправду ужасно понравился.

У себя в дневнике я записываю: «А что, если мы однажды уедем в Америку? Будем странствовать из города в город, пересекать скудные пустыни и зеленые прерии с высокой травой? Горные вершины – там, городская теснота – здесь, а мы снимаем, снимаем, снимаем…»

13

После завтрака мать-настоятельница призвала меня к себе, обеспокоенная тем, что вчера вечером не нашла у себя на столе фотографий. Она очень огорчилась, когда я ей объяснила, что пленка будет сохнуть много-много часов, а потом мне понадобится день, а может, даже два (я уже готовила себе лишний день с Этьеном), чтобы напечатать фотографии. И еще один дополнительный день потребуется для большого портрета в кабинет. Настоятельница была обеспокоена: чем мы могли заниматься целый день с «этим молодым человеком»?

– Неужели целый день проявляли пленки?

Хорошо, что она ничего не смыслит в фотографии. Одним враньем больше, одним меньше, и я пустилась в подробные объяснения, как проявляют пленку, изобретая на ходу без зазрения совести сложные манипуляции, которые требуют немалого времени и умения. Не забыла упомянуть обещание Этьена относительно солидной скидки. А потом лицемерно добавила: «Этот молодой человек – несчастный калека и к тому же в своем деле не так уж хорошо разбирается». «Мне его так жалко…» – прошептала я, не слишком гордясь собой. И сама изумилась собственной прыти. И откуда она у меня берется, когда надо? Я сыграла убедительно, и настоятельница, просмотрев тетради с аккуратно переписанными понедельничными уроками, разрешила мне и в следующий понедельник ехать в город вместе с Люка.

Неделя тянулась нескончаемо долго. Я то и дело по любому поводу вспоминала Этьена. Не забыть бы ему рассказать о фотографии с девочками-балеринами, я еще ее не напечатала, но чувствовала: получится что-то исключительное! Хорошо бы сказать, что я была не права, когда так отнеслась к фотографиям у него на витрине. А еще я его обязательно попрошу, чтобы разрешил мне поснимать своей старой камерой, в которой изображения на стеклянных фотопластинках получаются перевернутыми.

Этьен занимал мои мысли, но не мешал заниматься маленькой Алисой, которая, похоже, ко мне привязалась. Она постоянно меня искала и, как только находила, сразу брала за руку. Мне бы хотелось узнать о ней побольше, но я боялась отпугнуть ее расспросами. Она сама мне немного рассказала о себе: где ее мама с папой, она не знает, а брат сейчас тоже в пансионе, в мужском монастыре. Она очень по нему скучает, но им разрешено писать друг другу. Она не умеет ни писать, ни читать, и ей помогают сестры, особенно сестра Мария, самая терпеливая из всех. Алиса попросила меня: ей бы очень хотелось, чтобы я написала за нее брату письмо и перечитала бы ей все его письма. Просить сестер она не решается, но очень хочет слушать письма брата каждый день. Так я познакомилась еще и с братом Алисы, он гораздо старше нее, ему, должно быть, лет семнадцать. Судя по письмам, добрый и чуткий юноша. Все время пишет о всяких смешных случаях, хочет развеселить сестренку, трогательно вспоминает, как они жили дома, в конце всегда нежно ее целует. Он написал Алисе, что приедет и заберет ее, как только будет можно, сразу после войны. И все время обещает сестренке что-то хорошее, так ласково, так поэтично… Мне приятно читать его письма и видеть, как светлеет лицо Алисы, как розовеют у нее щечки и она, обычно такая серьезная, опять становится ребенком.

Уроки на этой неделе длинные до невозможности, зато можно помечтать. После того как мы причастились, катехизис у нас бывает только по утрам в воскресенье, так что вечерами после занятий и приготовления уроков остается теперь больше свободного времени. Мы с Аньес гуляем вместе с Алисой, а без нас она тихо сидит в уголке двора. Она не завела себе подружек, сверстницы ее как будто не замечают. И это лишнее подтверждение моего собственного ощущения: девочка – почти невидимка. Я еще таких не встречала. Я опять попробовала ее сфотографировать и опять не смогла. Хотя не понимаю почему. Мне как будто что-то мешает нажать на спуск. Помимо меня. Неведомая сила. Образ не сложился. Его еще нет.