Война Катрин - [27]

Я узнала от Этьена, что Рьом считается очень значительным городом в свободной зоне, чуть ли не столичным[23], и мне стало стыдно за свое невежество. Я-то думала, что попала в захолустный городишко, о котором никто и слыхом не слыхал. Мы поделились друг с другом историями своей любви к фотографии. Для Этьена она началась дома. Ему было лет восемь, когда отец познакомил его с чудесами камеры-обскуры. А потом, насмотревшись работ великих фотографов, он влюбился в само искусство фотографии. Особенно ему пришлись по душе американские мастера и заворожила бесконечно разнообразная природа их огромной страны.

Он и сам иногда делал пейзажные фотографии, но никому их не показывал. А кому, собственно, он мог их показать? Здесь людей интересуют только они сами. Кроме них самих, для них ничего больше не существует. Изволь делать их портреты, а они, разряженные в парадные костюмы, будут стоять навытяжку перед объективом. Всегда. Со дня крестин и до похорон. Да, он и на похоронах фотографирует тоже, снимает наряженного в последний раз в парадный костюм покойника, вытянувшегося в гробу. А ему хотелось бы уехать в Америку и с фотоаппаратом на шее – лучше бы всего с «лейкой» – полазить по Скалистым горам, побродить по прериям, спуститься в Большой каньон, запечатлевая бесконечное разнообразие мира. Но он не обольщается, понимает, что проживет жизнь скромным провинциальным фотографом, одноногим инвалидом, который копошится тихонько у себя в мастерской, снимает новобрачных на ступенях церкви и покойников в гробу.

Этьен оказался не только увлеченным фотографом, но и очень привлекательным юношей. Хотя передвигался он не совсем обычно. Опирался на тяжелую трость, которую потом с силой выбрасывал вперед, но смотрелся он совсем не калекой, а сильным, мускулистым любителем приключений. Он и был сильным, иначе как он мог бы ходить без костылей? Когда пришла моя очередь рассказывать, я в своей истории кое-что переделала. Я не стала называть прямо Севр и не говорила, что там жила, а сказала, что регулярно ездила учиться в другой город и там научилась всему, что умею. Я потрясла Этьена рассказом о сокровищах Пингвина, которыми любовалась в стеклянном шкафу. Рассказала, что больше всего люблю снимать: людей в движении, их самые будничные занятия – пылинки жизни, а еще лица, если они выражают чувства.

Я так воодушевилась, что поделилась даже своей теорией о картинах и образах, которые уже существуют в невидимом мире и только и ждут нас, чтобы появиться на свет. Мы, фотографы, работаем передатчиками, открываем мир, который никто не видит, его улавливает фотоаппарат: если образ готов, он его запечатлеет. Этьен смотрел на меня и жадно слушал, ловя каждое слово. Хотя был года на четыре старше меня, а может, и больше. Потом как-нибудь спрошу.

– Скажи, я правильно тебя понял? – удивленно переспросил он меня. – Значит, по-твоему, образы витают вокруг нас и мы их ловим и переносим на бумагу? Ты охотишься за обыденной жизнью как за волшебным миром, который необходимо запечатлеть? А я в таком случае фиксирую камерой насильно остановленные моменты? После того как я тебя послушал, боюсь, и мои пейзажи покажутся мне застылыми. В них нет жизни, которую ты так хорошо описала.

В парке Этьен стал меня фотографировать, а я все говорила, говорила… Мне льстило, что он смотрит на меня с восхищением. И объектив, который он на меня направлял, мне тоже льстил. Этьен сидел на одной скамейке, а я на другой, напротив, на противоположной стороне аллеи. Он попросил, чтобы я говорила, двигалась, ему тоже хотелось попробовать снять движение. Он и сам с удовольствием бы встал, обошел с «роллеем» мою скамейку, покружил бы вокруг меня, как в танце, снимая с разных точек, но… Он показал мне на штанину: не очень-то без ноги потанцуешь. Проклятая нога, которой нет, до сих пор дает о себе знать, болит и ноет. Снаряд, что ее расколошматил, как будто так в ней и застрял. Так что Этьен просто сидел на скамейке и только наклонялся в мою сторону. А я несколько минут чувствовала себя красавицей вроде какой-нибудь кинозвезды или модели и наслаждалась.

Я поделилась с ним завтраком, а на десерт Этьен достал из кармана кусочек шоколадки.

В три часа я вдруг спохватилась, что времени до прихода Люка остается всего ничего. Едва-едва успею проявить пленки. И мы побежали обратно, шли так быстро, как только мог Этьен. В студии он отодвинул край черной драпировки, и за ней обнаружилась небольшая дверь, она и вела в лабораторию. Этьен тоже называл лабораторию «темной комнатой». Увеличитель у него оказался самой последней модели. Я просто глазам своим не поверила, а Этьен как увидел мое изумленное лицо, так и просиял от гордости. Мое восхищение его порадовало, я заметила.

А я-то как обрадовалась знакомой темноте, хотя сразу почувствовала себя очень неуклюжей в комнатушке, заставленной стульями, которые служили Этьену опорой. Он погасил свет на время, пока мы перематывали на спираль бачка четыре пленки. Мне не понадобилось ни о чем просить, Этьен сам протянул мне катушку, подождал, пока я перемотаю, забрал ее у меня и перемотал свои две пленки. В половине пятого мы повесили пленки сушиться в шкаф и вышли из темной комнаты, радостно предвкушая, что скоро будем печатать фотографии. Я скрестила пальцы, чтобы мать-настоятельница отпустила меня без возражений в следующий понедельник. Потом поделилась с Этьеном своими тревогами относительно будущего раза. И он попросил меня передать настоятельнице, что сделает солидную скидку, если я сама буду печатать фотографии.