Война Катрин - [23]

– Французское слово distraction, «невнимание», происходит от латинского distrahere, что означает «тащить в разные стороны, отворачиваться, удаляться». Прошу вас записать этимологию этого слова, девочки, вам будет полезно поразмышлять над этим. Невнимание отвращает от Господа, вот почему в ограде нашего монастыря мы не можем позволять себе невнимания. Как мы можем отдалиться от нашего Господа в месте, которое принадлежит ему?

Мне нравится говорить с Аньес, нравится ее неизменная насмешливая бодрость (конечно же, напускная). Но у меня нет с ней тех близости и понимания, какие были у нас с Сарой и Жанно. Да и откуда бы им взяться, если я ей то и дело вру? Аньес частенько начинает меня расспрашивать, а я как могу юлю, а если отвертеться не получается и мне приходится что-то выдумывать, то тогда… Тогда внутри у меня что-то больно сжимается и щемит. Точно так же, как если меня вдруг одолевают воспоминания. Или я задумываюсь, где сейчас мама с папой.

Нас сближают с Аньес утраты, о которых мы с ней не говорим. И еще полное отсутствие интереса к тому, чему нас тут обучают. Пожалуй, это больше всего и сближает. Мы с ней обе знаем, хотя вслух никогда не признаемся, что ничего не смыслим в том, о чем говорят в классе. Сидим и откровенно скучаем. А когда я спросила ее о катехизисе, где нас готовят к знаменательному дню первого причастия, то Аньес только плечами пожала. И призналась, что больше не верит в Бога. Если бы он существовал, мама, папа и две ее сестры не погибли бы в одну секунду. Если бы он существовал, то и она погибла бы вместе с ними во время бомбардировки.

Аньес катехизация злит, а меня тревожит. Мне, как и всем остальным, предстоит причастие, я должна буду есть тело Христа и пить Его кровь. Меня это приводит в ужас. Я не решаюсь ни о чем спрашивать, но мне совсем не хочется участвовать в этой жуткой священной трапезе. На этот раз я охотно уступлю желающим свою порцию. Мне вполне достаточно рагу и бараньего жаркого, которые стряпает повариха, я даже не откажусь от ветчины, она мне нравится все больше и больше, хотя я стараюсь не думать, что скажут мама с папой о моем пристрастии к свинине. Но вкушать плоть и кровь?.. Ну уж нет!

Я совсем не тороплю знаменательное событие, но дни идут, и сестра Мария уже сняла мерки со всех старших девочек, чтобы сшить нам альбы, особые белые платья, что-то вроде хитонов, которые мы наденем в этот день. В часовню Святого Евстафия придут родные местных девочек и приедет кюре из соседнего прихода. Он будет служить мессу. И тут я увидела, что Бландина впервые оживилась.

– Ты только представь себе, мы же станем еще ближе к Богу, чем после крещения! Мы, недостойные, получим доступ к телу мученика! Понимаешь, какое это счастье, Катрин?

Я не решилась ничего ей возразить, потому что лицо ее внезапно озарилось светом, и в эту минуту мне впервые за долгие недели захотелось взять в руки фотоаппарат. Я упустила уникальную фотографию, я видела светящееся неземным светом лицо Бландины, с сияющими глазами, ярко алеющим ртом и бледными щеками. Боюсь, я никогда больше не увижу ее такой. Но оказалось, я просто ее не знаю: она преображалась, открывалась, светилась всякий раз, как только начинала говорить о «теле Христовом». Аньес посмеивалась над ней и говорила, что Бландине «хочется гулять с парнями, а раз их тут нет, вешается на шею этому… распятому на кресте». Злая шутка. Аньес сказала правду, она и впрямь ни во что не верит. Если бы монахини хоть на секунду себе представили, что она может так говорить об их Господе, Аньес ложилась бы спать без ужина до скончания веков.

11

Воскресенье – тот самый торжественный день. Нас двенадцать девочек, первопричастниц. Все написали для этой церемонии свои обеты. Все, кроме меня. Мне снова пришлось соврать. Сестра Мария позвала меня к себе в келью и дала листок, на котором все написала за меня. И сказала: перепиши и подай как будто от себя. Я прочитала, но уловила только общий смысл, примерно следующий: я обещаю Богу быть верующей католичкой, исполнять его заповеди и законы церкви, быть доброй и милосердной к своим ближним. Сестра Мария отправила меня обратно в дортуар, взяв клятву (а мы-то, боже мой, постоянно слышим от сестер, что в этих стенах не клянутся), что я никому ничего не скажу. Я буду принимать причастие, как все, буду читать обеты, как будто сама их приношу, и молиться со всеми остальными. А потом я тоже съем частичку тела Христова. (Какой кусочек мне достанется?..)

Аньес ждала меня, беспокоилась, с чего вдруг меня вызвали. И мне снова пришлось соврать, я сказала, что сестра Мария попросила сделать ее фотографию.

Сегодня в субботу генеральная репетиция. Завтра все должно идти без сучка без задоринки, значит, накануне нужен прогон. Так сказала нам мать-настоятельница. Понятно, что сказала по-другому, в монастыре «прогон» не говорят, но я играла в Севре в двух пьесах, и каждый раз Синица, наш режиссер-постановщик, устраивала перед премьерой «прогон». Театр… Как же давно это было…

Мы надели альбы, карманов в них нет, «роллей» спрятать некуда, в них вообще ничего не спрячешь. Очень жаль. Я бы сделала несколько интересных снимков: белоснежные одеяния, белоснежные свечи и светящиеся лица девочек, тех, которые искренне веруют. Как только мы выйдем из часовни, непременно сбегаю за фотоаппаратом. Мы вошли в часовню одна за другой и опустили пальцы в кропильницу, огромную раковину, полную святой воды. По случаю праздника старичок Люка чистил ее не один день, ворча себе под нос всякое, и теперь перламутр сияет. Люка вовсе не кюре, как я думала поначалу, он работник при монастыре, мастер на все руки: чинит, копает, снимает с деревьев гнезда шершней, ездит в город за покупками. Послушав, как он ругается в часовне, я подумала, что он все-таки и правда немножечко «безбожник», как называют его сестры, огорчаясь его сквернословием.