Война Катрин - [24]

После того как мы, будущие причастницы, опустили пальцы в сияющую раковину, мы должны перекреститься, а потом уже двинуться гуськом к алтарю. Я иду примерно в середине цепочки и повторяю все движения идущей впереди меня девочки, подстраиваясь под торжественную мелодию органа, на котором играет сестра Кристина. Впереди меня – Бландина. Я иду за ней следом и все повторяю. Все, что она делает. Крещусь тоже, посмотрев на нее.

Я не увидела руку матери-настоятельницы, я ее почувствовала: ледяная ладонь ударила по моей щеке. Щека загорелась. И еще я услышала звук пощечины. И замерла, потрясенная. Все девочки остановились и повернули ко мне головы. Мать-настоятельница взялась двумя пальцами за мою альбу и вывела меня из ряда изумленных причастниц, которые представить себе не могли, чем я так провинилась. А я потеряла дар речи. Меня пальцем никто никогда не трогал, и я была так поражена, что безмолвно повиновалась настоятельнице. А она тянула меня, толкала, вывела из часовни и потащила дальше. Когда мы оказались во внутреннем дворе одни, вдали от любопытных глаз, она сказала, вперив в меня суровый взгляд:

– Перекрестись ты завтра так же в церкви, дочь моя, не пройдет и часу, как к нам нагрянут немцы. Ты католичка с детства, а любое христианское дитя, даже самое нечестивое, вроде, к слову сказать, юной Аньес, никогда не ошибется, какой рукой и в какую сторону кладут крест. Ты крестилась левой рукой, понимаешь? Завтра часовня будет полна народа. И я знаю из верного источника, что некоторые ревностные прихожане столь же ревностно сотрудничают с немцами. Вечером, когда ляжешь в кровать, приказываю тебе: крестись, пока рука сама не запомнит. Ты не имеешь права завтра ошибиться! Ты хорошо поняла, что я сказала? А теперь возвращайся в часовню и будь внимательна! Встань опять позади Бландины и делай все так, как делает она. Повторяй ее слова, смотри, как она. Постарайся показать свое рвение, и да будет с тобой милость Божия. Завтра мы у всех на виду. Опасаюсь я и нашего кюре. Будь осмотрительна на исповеди, не упоминай о своем прошлом, расскажи о каком-нибудь дурном помысле, вспомни шутку или проказу, уверена, вы с Аньес и шутили, и проказничали, соври, что кому-то соврала, и старайся быть католичкой больше, чем мы все вместе взятые.

Так вот и случилось, что ясным осенним днем я присоединилась к католической церкви, хотя мне совсем этого не хотелось и я чувствовала, что предаю свою семью и всех евреев на свете. Я шла позади Бландины, читала молитвы и в конце концов была вынуждена проглотить гостию, в ужасе от мысли, что стала каннибалом. Я выпила из чаши кровь Христа, и сердце у меня зашлось от такого варварства. Выйдя из часовни, я долго не могла успокоиться и унять внутреннюю дрожь, заколотившую меня под взглядом кюре, который протягивал мне гостию. Я отошла подальше от толпы счастливых семейств, чтобы хоть как-то прийти в себя и сладить со слезами.

Но было в этот день и кое-что хорошее: во-первых, потрясающей вкусноты обед с огромным куском слоеного торта с кремом, а во-вторых, два очень удачных снимка. Один – Бландина в мистическом экстазе, второй – Аньес, которая прячет под альбу кусочек торта, пока ее никто не видит. А по просьбе монахинь я фотографировала причастниц. Монахини сказали, что отправят пленку с дядюшкой Люка, когда он поедет в город, там ее проявят и фотографии напечатают. Я огорчилась до смерти: это я должна проявлять свои пленки и печатать фотографии! Сколько времени я уже не переступала порога лаборатории!.. Но еще не все потеряно, попробую отпроситься в город вместе с Люка! Скажу сестрам, что поеду вместе с ним к фотографу. А там сумею убедить его, что я ему помогу или сама проявлю пленки. Я сделала несколько снимков девочек в альбах и несколько портретов монахинь. Даже настоятельница меня попросила ее сфотографировать, «несмотря на вчерашнюю пощечину». Она сказала, что хочет повесить портрет в кабинете, «в монастырях принято, чтобы висел портрет матери-настоятельницы». Не очень-то мне понравилось упоминание о пощечине, но я стиснула зубы и улыбнулась. Нечего ей знать, как болезненно я пережила унижение. И лично у меня впечатление, что досточтимая мать-настоятельница не чужда греха гордыни, – это я о том, что в кабинете должен висеть ее портрет. Но мне это на руку и… Господи, благослови! Мать-настоятельница позировала, положив под рясой нога на ногу, высоко подняв голову и глядя проникновенным взглядом. Я едва удержалась от смеха и нажала на спуск.

Возможность снова держать аппарат и фотографировать утешила меня и рассеяла тоскливое чувство, которое томило меня во время причастия и не оставляло потом добрую часть дня. Большинство девочек были с родителями, сестрами, братьями, а кое-кто даже с дедушками и бабушками. Никого не было только у Аньес да у Алисы, маленькой девочки, которую я до сих пор даже не замечала. Только мы втроем были совсем одни, затерянные среди счастливых семейств и чужой родни. Одиночество нас невольно сблизило. Не сговариваясь, мы провели весь день вместе. У маленькой Алисы ближе к вечеру то и дело поблескивали на глазах слезы, и мы с Аньес чего только не придумывали, чтобы ее развеселить или хотя бы заставить улыбнуться. Мне очень хотелось обнять ее, но я не решилась. Не хотела лишний раз напоминать о сиротстве. У нас не было взрослых, которые бы нас обнимали. Три изгоя, не похожие на остальных.