Война Катрин - [22]

Вот уж не думала, что больше всех предметов мне понравится священная история! Сестра Мария с таким жаром пересказывает нам Библию, говорит с таким воодушевлением и верой, что самые неудобоваримые страницы священной книги превращаются в эпические поэмы. Сравнение, конечно, неподходящее, но ее уроки ничуть не хуже интересного фильма. Просто счастье, что в конце каждого школьного дня нас ждет история сестры Марии. Но больше ничего хорошего нет, час за часом глухая гнетущая тоска.

Для старших, а значит, и для меня катехизис начинается в восемь часов после ужина. К сожалению, ведет занятия не сестра Мария, а сестра Анриетта, и это совсем не так интересно. Я мусолю молитвы, шевеля губами, как все девочки, и к концу первой недели выучила «Отче наш» и «Радуйся, Мария благодатная». Похоже, без этих двух никак не обойтись. Я мало что поняла в объяснениях относительно тайны Троицы, человеческой и божественной природы Христа, причастия святыми дарами, Символа веры… Мямлю что-то вслед за другими, не пытаясь вникнуть, в чем там дело. Потому что мне наплевать. Я терплю эти занятия, стиснув зубы. Справляюсь как могу: прикрываю глаза и представляю себе разные картины. Вот я встречаюсь с мамой и папой, а потом с Сарой и Жанно, вот проявляю в лаборатории снимки, и они у меня просто потрясающие…

В конце дня я, как все девочки, с нетерпением жду прогулки по двору с аркадой. Перед сном люблю почитать в постели или поболтать с Аньес, моей соседкой по дортуару. Но нам каждый вечер еще целый час бубнят что-то о догматах веры и спасении. Понятия не имею, о чем это. Не знаю и знать не хочу. В словарь не полезу и у монахинь спрашивать не буду. Неинтересно!

Мне нравится Аньес, мы с ней частенько перемигиваемся в течение дня за спиной Бландины и монахинь. А вот Бландина – человек мне совсем неинтересный и даже не очень-то симпатичный. За преувеличенной вежливостью я вижу в ней полное безразличие ко всему и ко всем, и мне становится не по себе. Я еще ни разу не видела, чтобы она улыбнулась.

Мы с удовольствием сидим вечерами с Аньес после катехизиса. Монахини разрешают самым старшим лечь на полтора часа позже, если мы не шумим и никому не мешаем спать. Аньес с трудом вписывается в это размеренное от и до католическое однообразие. Ее родители погибли во время бомбардировки, и Общество помощи детям-сиротам отправило ее сюда. Она мало рассказывает о себе, ей слишком больно, я понимаю и уважаю ее мужество. Аньес цепляется за любую повседневную мелочь, только бы не выть от боли и безнадежности. Мне это понятно, я тоже из таких.

Она из Парижа, точь-в-точь Гаврош, ей только старой кепки не хватает. Латинский квартал знает как свои пять пальцев. Ее родители до войны держали кафе на берегу Сены, а она, прогуливая иногда школу, бродила там или бегала на посылках, чтобы подзаработать немного карманных денег. Она мечтательница, я обожаю ее подробные смешные рассказы о парижских приключениях. Мне жутко хочется рассказать ей правду, но нельзя. Я туманно и скупо роняю слова о родителях и квартале Марэ, где мы жили. Париж мне кажется таким далеким. Вот о парке в Севре, о лужайках, кустах, наших спальнях, кухне я могла бы рассказывать часами, но не имею права, и это меня бесит. Я ненавижу вранье, а должна постоянно врать. Чувствую себя предательницей по отношению к Аньес, она доверилась мне и поделилась очень серьезными вещами из своей жизни. Ненавижу Катрин, которой меня заставляют быть!

Я сказала Аньес, что увлекаюсь фотографией, и ей это очень понравилось. У нее был приятель фотограф, он жил на их улице. Она не раз позировала ему – гуляла вдоль берега Сены, прыгала через веревочку у магазина с игрушками. Показывала ему маленькие улочки, которых он не знал. Он шел за ней и просил не бежать так быстро, говорил, что не поспевает. А ей было смешно, и она бежала еще быстрее, а потом ныряла в какой-нибудь закоулок и ждала, когда он остановится и будет оглядываться в недоумении, разыскивая ее. А она тогда могла еще и напугать его, закричав из-за угла «БУУУУУ!». Человек он был не без странностей, этот ее приятель. Работу на заводе «Рено» потерял, потому что постоянно опаздывал. И тогда стал бродить по улицам с фотоаппаратом и фотографировать все, что на глаза попадется, просто так. Фотографировал всех подряд, кого видел: грузчиков на центральном рынке, элегантных дам, выходящих из Дворца правосудия, ребятишек, бегущих в булочную, старушек на лавочке, целующихся влюбленных… Звали его Робер, он был добрым, не раз давал ей по несколько сантимов, а чаще они сидели вместе на террасе какого-нибудь кафе. Он смотрел, что вокруг происходит, доставал фотоаппарат и щелкал. Ее он тоже фотографировал и подарил несколько снимков. Они потеряли друг друга из вида, но, если война когда-нибудь кончится, Аньес с удовольствием бы нас познакомила. Мне этот Робер заранее нравился, и я скрестила пальцы, чтобы в один прекрасный день…

Пока мне не хотелось доставать свой фотоаппарат. Кадр с Элен оставался единственным. Мне нужно было как-то приспособиться к людям, которые здесь живут, освоить место, понять, в какое время дня можно сделать хороший снимок. Но я потихоньку упражнялась – доставала экспонометр и замеряла в течение дня освещение. Это стало моей любимой игрой. Достаю его из кармана и смотрю, какая цифра на экране. Хотелось бы мне понять, как он действует. Но для меня это пока сложно. Я решила замерять свет на протяжении всего дня, чтобы отчетливее представлять себе освещенность, которую он обозначает цифрой. Уйдет на это не одна неделя. Я же не могу доставать его каждый час. Сестра Эмманюэль сразу же заметит, и я уже слышу, как она делает мне замечание за «невнимательность на уроке», так она обычно говорит. И непременно прибавит что-нибудь в таком духе: