Вот оно, счастье - [94]

– У меня есть дружочек, между прочим, – сказала она. – Дюк.

На миг я решил, что она углядела его, и сердце у меня захолонуло. Но Дюк, как выяснилось, – сын банкира из Лимерика, сам пойдет работать в банк, где среди его приобретений окажется красавица-жена и где он вскоре отрастит себе мягкую, круглую попу человека, в порядке заработка на жизнь сидящего на деньгах. На свое двадцатиоднолетие Дюк получил новый комплект верхних и нижних зубов. В определенных кругах то было делом решенным, и Дюк к тем кругам принадлежал, а потому зубы долой, и целоваться он теперь не годился, пока не заживут десны и не сможет он произнести “Чарли”, никого при этом не заплевав.

Как и церковь, кинотеатр наполнялся битком задолго до начала сеанса, и, тоже как в церкви, те, кто отказывался подчиняться часам, доказывали свою исключительность, заявляясь в угодное им время. В этом состояла одна из главнейших обязанностей капельдинеров – распределение рыб и хлебов: устроить так, чтобы места хватило всем. Я говорю “капельдинеров”, поскольку в “Марсе” трудились не капельдинерши в коротеньких юбочках и пиджачках с красным кантом, а широкоплечая братия, уволившаяся, полагаю, из регби-клуба, и, случалось, не чужды они были поединков, какие возникали из-за второй их обязанности – следить за порядком, когда бурлящая кровь требует своего, и чтобы пуговицы приличий оставались застегнутыми.

Когда свет погас, раздался тоненький выдох и зажглись фонарики. Далее все происходившее носило характер недозволенный – вот чего на самом деле стоили входные билеты.

– Шоколад, – сказала Чарли через десять секунд после того, как мы устроились в креслах.

Я ушел и вернулся с пасхальной пайкой. Чарли стащила с себя нефритового оттенка пиджак с крупными пуговицами и осталась в кремовой блузке, над которой возвышалась ее шея – в ошеломительной, как мне показалось, наготе.

Чередою рывков, совершенных вручную, бархатный занавес раздернули по сторонам, под ним открылся еще один, фестонный. Такие бывают только в кинотеатрах – у него был глянец дамского белья, и поднимался он теперь в неспешном откровении, являя нам рекламу и грядущие развлечения; болтать же при этом никто в зале не прекратил. Кинотеатр жужжал так, будто все разговоры откладывались до этого самого мига, и повсюду чиркали спички.

В богоподобном луче проектора уже вился дым. Фокуса недоставало, но лишь самую малость, и, пребывая под кинематографическими чарами, а также опасаясь потерять место, пожаловаться никто не вставал. Недостаточно четкую картинку возмещал избыток звука. Громкость в “Марсе” соответствовала названию кинотеатра – была не из этого мира. Голоса кинозвезд гремели, как у божеств, и заглушали визги, вопли и пыхтенья ошалелого удовольствия, какие возносились время от времени над рядами копошившихся ниже экрана людей. Балкон был к богам поближе, чем участники пылких схваток в нижних рядах, а потому спектакль приличий длился здесь чуть дольше. Наконец капуста и лук мужских подмышек брали верх над искусственным лимоном их помады для волос, из партера перла мужская духота, и вот она-то воздействовала на балкон подобно стартовому пистолету.

Сеанс был двойной, первый фильм – вестерн с Оди Мёрфи, наделенным двойным достоинством: ирландской фамилией и американской нижней челюстью. Вся страна тогда погрязала в неизлечимом влеченье к ковбойским киношкам, те, кто тайком не болел за апачей, болели за Джонни Реба[116] – если, конечно, в фильме не снимался Джон Уэйн[117], – и в этом случае отменялись любые ставки, потому что у него были крестьянские плечи и походка твоего деда. Оди сидел в засаде по самые свои серебряные пуговицы, и я пытался сообразить, как подвести разговор к Софи, когда Чарли склонилась ко мне и разочарованно прошипела:

– Целовать ты меня не собираешься, что ли?

Есть в мире такое, чему нет отчета. Или же отчет имеется, но его не разбить на колонки разума, он весь на полях, вверх и вниз стремительными зигзагами кардиомонитора при инфаркте, ибо метанье завладело мной, и вот уж я поднес губы к алому бантику. То был первый поцелуй в моей взрослой жизни, исполненный под трескучую пальбу в “марсианском” иномирье. Чарли Трой откинула голову и закрыла глаза, и я ей был за это благодарен. Ни за что не смог бы ее поцеловать, гляди на меня те полированные самоцветы. Я и так-то уже противостоял рубиновому гипнотизму ее губ. Взгляда не мог от них отвести. Не способен был и вообразить, как можно повредить такое совершенство чем бы то ни было у таких, как я.

Время, потребное для того, чтобы одно лицо встретилось с другим, – на самом деле не время, оно заряжено так, чтобы оставаться за пределами обычной меры его, стремительное, игристое и в тот же самый миг приостановленное, и в этот-то миг я наклоняюсь к ней, руки мои внизу, словно сдерживают то, что сейчас делаю – только без рук, – я неуклюжая неестественная птица с вытянутой шеей и сложенными губами, словно подвергнутая некой стихии присасывания, силами которой люди прилипают друг к дружке, вот потеха-то, губами, преодолевая нуль-расстояние, кое вместе с тем и громадно, в древнем, как этот мир, поле тяготения провансальского аромата жасмина и розы и приторного жжено-золотого обольщения сигаретного дыма, и в этом преодолении осознаю взрывы чувств, всевозможных, всех сортов, и в мерцающем серебре экрана вижу, что на сиденье рядом с Чарли целуют какую-то другую девушку, у нее, пришпиленной натиском, глаза открыты, она смотрит на меня со смесью женского любопытства и изумления: