Вот оно, счастье - [93]

.

35

Платон до “Марса” добраться не успел. Если б добрался, его философия, вероятно, пошла бы прахом. Извне здание “Марса” выглядело невзрачным. Лицо у него было простецкое, скрывало кутерьму нутра, и стоял он с деланой неприметностью чуть в стороне от рынка в начале одной из самых широких улиц в Европе. Вид вниз по улице открывался величественный и был уж если не при цилиндре, то, во всяком случае, банкирский-с-часами-в-жилетном-кармашке, оставшийся с более ранних времен. Город, вот что говорил этот пейзаж. На безупречном викторианском заявлял он: Царит здесь благовоспитанность, и то была правда, не в последнюю очередь – в усладах ежегодного оперного сезона, когда “Марс” прятал своих ковбоев и бандитов, забывал, что находится в приграничном городке на самом дальнем краю земли, и превращался в царство “Риголетто” и “Тоски”[115]. Поскольку дружны они были с прекрасным, оперных певцов одаряли особым почтением, и долгие дальнейшие годы люди вспоминали славное городское прошлое фразой: “Когда еще давали оперы”. Была в улице, что устремлялась к синему небу, торжественность и безмятежность – и зовы речного устья.

Тягостная то была автомобильная поездка. Сохранившаяся моя память о ней: Чарли Трой, ее глубокие, но краткие отношения с выкуренной папиросой, возня в бездонных недрах блестящей черной сумочки в поисках запретной губной помады, обнаруженье ее, нанесение на губы при помощи зеркальца Хини – с мастерством фокусника преодолевались все неровности дороги, сжимались, разжимались и поджимались губы, пока вид их не принес ей удовлетворения и не получился идеальный бантик.

Хини, высаживая нас возле кинотеатра, спросил, во сколько нас забрать, и Чарли добавила всему этому бандитское звучание – велела Хини ждать нас у банка после показа. Наблюдалось некое подобие очереди – все топтались и втискивались, как в замедленной съемке, внутрь. Воспользовавшись привилегиями класса и красоты, Чарли пренебрегла очередью, и мы быстро оказались возле кассы, отгороженной стеклом, затуманенным десятками лет человеческого предвкушения.

– Два за один и три, – сказала Чарли.

Один и три – цена для детей, два и шесть – для взрослых, балкон – три шиллинга. Допуск – на усмотрение кассира, и вот Луби оторвал два дешевейших билетика и сунул розовый их язычок в щель под стеклом.

– Держите, мисс Трой.

Чарли оплатила билеты улыбкой и подождала, пока я отдам в кассу Дунины деньги.

В фойе “Марса” мир оставался позади. Из синевы мая ты перемещался в озаренное огнями иномирье, одновременно и вульгарное, и великолепное. В разгоряченной давке еще одной неочереди-очереди, на сей раз – чтобы только что купленный билет проверил на подлинность ливрейный привратник, гул предвкушения подобен был человеческому мотору, что набирал обороты на топливе общинности. Чем больше обладателей билетов толпилось вокруг, тем более ценным казался тебе твой билет и тем острее становилась жажда попасть внутрь. Захваченный этим ритмом, достоинством я не отличился и попер вперед, Чарли – сразу следом, с улыбкой принцессы и правом прохода, обеспеченного ей ее вассалом.

– Чем это пахнет? – спросила она, подобравшись ко мне совсем близко. Но под нажимом тех, кто шел за нами, какой бы то ни было ответ сделался невозможным.

Рассадка там была без мест, а потому сразу после полосы препятствий в дверях все лихорадочно устремлялись по сумрачному коридору, где полы, когда-то застеленные персидским багрянцем, топотом мокрых ботинок вылизало со временем дочерна. В помраченье той весны уличный жар в кои-то веки проник в эти сырые казематы и исторгал теперь дух вареных носков. Стены облеклись сочащимся глянцем конденсата. Но все нипочем. Для человеческой действительности обаяние “Марса” оставалось неуязвимым.

Как и где угодно еще, здешние горожане, чтобы не потерять хватки на общественной лестнице, считали деревенских живым воплощением тупоумия, прытко устремлялись к лучшим местам, занимали островки вокруг себя для друзей, раскладывая пиджаки на соседних креслах, и оставляли пустыми ряды непосредственно перед исполинским экраном, где можно было созерцать причуды сельчан, а откинутые их головы становились мишенями, если фильм оказывался скучный. У Чарли, разумеется, водилось любимое место, и, как все в ее жизни до той поры, ограничения наших билетов за один-и-три были условны, а потому, когда я повернулся в дверях к партеру, она взяла меня за руку и повела на балкон. Пальцы ее соприкасались с моими всего несколько мгновений, ровно чтобы хватило направить меня к лестнице, но достаточно долго, чтобы весь я, забурлив, впал в состояние, какое ни тогда, ни теперь не в силах описать словами. В ее присутствии все мои восприятия обострились. Оживлялась каждая клеточка.

Подобно воришкам-любителям, мы взбежали по лестнице. Там обнаружился еще один ливрейный привратник, но безукоризненный бантик сразил его, он закрыл глаза на билеты за один-и-три, и мы проскочили на балкон и вверх, в задние ряды.

Чарли Трой очков не носила – возглавляла Сопротивление против них. Беспримесное, захватывающее дух тщеславие, сочетающееся, полагаю, с пренебрежением к ценности ясного зрения, возникшим, вероятно, из-за того, как выглядели окрестные мужчины, ни один из которых и близко не походил на кумиров киноэкрана. У Чарли был ровно остриженный занавес бледных волос. Прическа ее не смотрелась как волосы, она казалась сияющим шлемом, укрывавшим ей голову чуть ниже изысканной раковинки ее уха. Сотворена Чарли была совершенно – и знала это, и знанием сим проникнуто было каждое ее движение. Красивые – они иные. Остальные мы понимаем это, и потому к красивым нас тянет как магнитом. Усевшись, Чарли глянула на тех, кто сидел перед нами.