Вот оно, счастье - [96]

 – мы выплеснулись, словно отрезвленные, на широкую улицу, кроткое ночное небо наброшено на город, в каждом взгляде – невозможная обыденность. Повадки тут же преобразились, “Книга поцелуев” отставлена, более никаких сокровенностей. Под немигающим взглядом красивых зданий возобладал застегнутый на все пуговицы кодекс благочинья, и в пику ему – лишь безотлагательность, с какой прикуривали папиросы, рдеющие прощанья и намозоленная седлом походка мужчин, удалявшихся вразвалочку по-ковбойски, словно в штанах у них говяжьи отбивные.

Чарли не взяла меня за руку и не смотрела на меня. Заметила шофера, стоявшего на холостых оборотах возле банка, перешла улицу, обгоняя меня, и вытащила папиросу, выжидая, пока я открою ей дверцу.

Обратный путь до Авалона примечателен был в основном неловкостью, какую способен человек чувствовать. Чарли курила. Я понятия не имел, довольна она или нет, понятия не имел, о чем она думает, – и ни малейшего понятия, как этим понятием разжиться. Время от времени Хини поглядывал на меня в зеркало, и в обрамленном прямоугольнике то был усталый проницательный взгляд исповедника. Видал он все это и прежде, сообщали те глаза, туча его шевелюры – словно испаряющаяся мудрость. Когда мы оказались у подъездной аллеи, Чарли допрашивала карманное зеркальце и была далека от меня так же, как, воображаю я, кто угодно еще в этом мире, и истина эта делалась еще холоднее от того, что мы были вместе с ней на заднем сиденье прыгучего “форда”.

Чем ближе мы подъезжали к дому, тем острее ощущал я необходимость что-то сказать. Однако между нами ошеломительно в противовес стояла близость в “Марсе”, и не перешагнешь ее – голова кругом. Я был слишком разобщен с собой и не понимал, что́ чувствую, но частью этого чувства было изумленье, и гуляло оно во мне шипучкой по проводам удовольствия, тесно переплетаясь с муками согрешившего и предавшего.

Когда автомобиль вкатился на круг у крыльца и Чарли сунула папиросу в щель окна, я отредактировал свою долгую речь до того, что было насущнее всего: Как ты думаешь, твоя сестра Софи… но Чарли наконец повернулась ко мне, и речь мою срезали неописуемые глаза и приказ, брошенный через плечо, пока она дергала за ручку и выходила из машины:

– В следующую пятницу.

Во тьме, родной для котов и летучих мышей, мастерски беззвучно ступая по гравию, Чарли Трой обошла дом, чтобы забраться в него с тыла. Доктор открыл входную дверь и выглянул. Хини выставил руку, чтобы получить должную плату, и я осознал, что домой отправлюсь пешком. Отдал ему последние Дунины деньги, вылез из машины и предстал взору Доктора, стоявшего на верхней ступеньке.

Как приветствовать отца после дебоша с его дочкой, в учебниках не пишут. Я сымпровизировал залихватский мушкетерский салют. Доктор Трой не шевельнулся, но вперил в меня возмущенный взгляд темных глаз-бусин, а остальное предоставил выразить жестким усам – отчасти то было Ах эта девчонка, но в большей мере Ах, этот идиот?

36

– Ну?

– Ну.

– Выкладывай.

Мой подъем по лестнице разбудил его. Он оперся на локоть, чтобы поглядеть на меня, хотя комната пребывала в благословенной тьме.

– Хорошо?

– Да.

– Хорошо.

Мгновенье спустя:

– Рубашка?

Должно быть, я как-то дал понять, что она оказалась кстати.

– Так и знал. – Раздался тихий смешок, начавшийся у него в носу, но вырвавшийся из своего узилища, и вскоре он уже сотрясал Кристи грудь, его счастье за меня – белые перышки в темноте, разлетавшиеся повсюду.

Я собрался было выбраться из рубашки, но Чарли была в ней цепким запахом духов, и я остался в рубашке, лег в ней в постель.

– Софи Трой, – радостно и старательно выговорил Кристи в тростниковый сумрак. – Софи Трой. Какое красивое имя.

* * *

Чем Кристи занимался, покинув наш дом поутру, я числил в смутной категории “работа”. Он бродил по приходу с подписным листом, пытаясь обуздать оставшихся уклонистов и уладить все для гладкой работы бригад на землях, размеченных Государством. Это я знал, но когда он возвращался домой, то никаких баек не рассказывал, а если мы отправлялись вечером на велосипедах, работу изгоняли из разговоров усилия на холмистых склонах и надежда услышать легендарную музыку. Теперь, когда столбы соединили проводами и по крайней мере вид у прихода сделался электрифицированный, я понимал, что время Кристи у нас близится к концу. И был в этом кислый привкус неудачи. Водилось во мне классическое нетерпение тех юнцов, кто желает от жизни большего, не сознавая пока, что большее тем самым и создается. О том большем, чего хотел, я уже говорил, но между Кристи и Анни Муни была история разлуки, и после вечера с Чарли Трой я частично утратил уверенность, что две линии можно соединить, а любовь – постичь.

Чем Кристи на самом деле занимался в те дни, я узнаю лишь после того, как он уедет.

В чистилище, каким стало ожидание следующей пятницы, я следовал режиму духовно безответных: мало ел и удалялся на долгие, осиянные солнцем прогулки вдоль сверкавшей реки, крутя в голове доводы в защиту и входя в трудные переговоры между нравственностью и желанием. Неувязка состояла в том, что Чарли Трой не заместила в моем обожании Софи – она к Софи присоединилась.