Вот оно, счастье - [64]

– Славно, – говорит она. Она маленькая и легкая – и сплошь деловитость. Я ее пациент, и не более того. Она девушка, целиком зачарованная тайнами костей, крови и мышц, сложной и причудливой механикой того, как действует тело. Более ничего не видит она. Увечное тело перед ней – теперь ее долг заботы, есть положенные процедуры, и она прилежно следует им, сосредоточиваясь на физической действительности и придавая правдивости затасканной аксиоме: женщины – пол прагматический.

Рука ее проскальзывает мне под затылок, и она склоняется надо мной – приподнимает мне голову, чтобы я попил.

Твердость ее ладони у меня на шее, оголенность предплечья, в паденье волос ее аромат, какой не смогу назвать, и что-то во мне устремляется к нему, проходит насквозь запахи луга, меда, чего-то бледнее, впадает в нездешний аромат кокоса и продолжает барахтаться, пока весь остальной я зачарован тихим складчатым звуком, словно от разгорающегося пламени, рожденным в жесткой ткани ее синего платья, и осознаю, потрясенный, пока она несет меня вверх, к груди своей, осознаю саму близость Софи. Впервые в жизни я застываю в тысяче ощущений, в опьяняющей неведомости другого человека. Дыханье теплое – и иное. Брови темны и при светлых ее волосах наделены силой притяжения, какую нельзя измерить, однако перед которой стал я и остаюсь до сих пор безоружен. В тот миг более чего угодно хочу я быть лучшей версией себя самого. Не желаю быть этим дурацким увечным, не желаю быть несостоявшимся священником, руки в гипсе и под грузом, который пытался с уверенностью идиота удержать падающий столб, привезенный из Финляндии. Хочу быть рыцарем. Хочу нести пред собою книгу добродетелей, быть достопочтенным, мудрым, великодушным, героическим и, что называется, пригожим, а раз не таков я и знаю, что таковым быть не могу, боль резка, подлинна и всепоглощающа, поскольку болишь у тебя ты сам.

Софи Трой, разумеется, ничего ни о чем этом не знает. Слегка хмурится, держа меня за голову, сжимает губы – все делает для того, чтобы пациент попил. Одна лишь прохлада стекла у меня на губах удерживает меня в этом мире.

Она смотрит, как я глотаю первую пилюлю, а затем повторяет все со второй.

– Славно, – говорит она. – Они полезные.

Кладет руку мне на лоб, вскидывает взгляд, словно вычитывая в нем воздушное пояснение моего самочувствия, и на секунду мне кажется, что она способна увидеть и увидит там, до чего я по-прежнему растерян и не осознаю, что́ произошло, поскольку, возможно – возможно, – дело в лекарствах, возможно, я погружен в медикаментозные грезы и чувства мои мне не принадлежат, а взяты взаймы у снадобий и ненадолго, – я смаргиваю, смаргиваю вновь, – чувства эти развеются вместе с лекарствами, и это захватывающее дух ощущение не поддающейся измерению красоты пройдет, я вернусь в обыденное, но как вновь отыскать дверь туда – ума не приложу.

Софи Трой убирает руку с моего лба и с удовлетворенным куод эрат демонстрандум[91] врача-второкурсника заключает:

– У вас жар. – Уверенная, не встревоженная. Мой случай – из учебника. – Пройдет. – Она коротко оглядывает меня, удостоверяется, нет ли чего-то такого, что она упустила. Меня пришпиливает к постели ее серьезностью. Смотреть на нее не могу, иначе, боюсь, выдам себя. Смотрю мимо нее в окно на темный луг с ночью на нем и на реку, что убегает с серебряными подделками луны. – Вас оставляют на ночь для наблюдения, – говорит она, подытоживая, а затем добавляет: – К вам дедушка пришел.

– Дуна?

– Что, простите?

– Извините. Дедушка.

– Да. Он ждал, когда вы проснетесь. Я его приглашу сюда. – Софи Трой поворачивается к столику, извлекает лучинку-закладку, помещает палец на страницу “Современного домашнего врача”, направляется к двери, останавливается, оборачивается и без малейшего следа того, что когда-то именовали интригой, говорит: – Буду за дверью, если зачем-нибудь понадоблюсь.

Уходит за дверь. Не улыбнулась ни разу.

Слышу ее голос:

– Прошу, мистер Кроу. – И поскольку слух мой последовал за ней, слышу, как она же произносит чуть тише: – Думаю, он поправится.

В лучшем своем костюме – у него их три: худший, получше и лучший, со временем он станет худшим, – в белой рубашке и черном галстуке, которые считает обязательными для официального визита в приемную, заходит Дуна. Сияют глаза его добросердечием и благодарностью. Руки он сложил перед собою в крученый узел. На миг замирает, оглядывая простор комнаты, поневоле вспоминая дни Грошинга, когда сам Дуна был мальчишкой, величие, если верить слухам, этой гостиницы, куда не ступала ни одна фахская нога, и обнаруживая что-то подобное в дубовых половицах шириной со ступню. Стоя, он впивает приятный взору пейзаж – вниз по лугу, к лунной реке, и пусть к дому здесь не подходят никакие залитые водою просторы, Дуна представляет, как такое могло быть, каким испытанием могли быть печально знаменитые наводнения 1827-го, 29-го, 33-го, 37-го, – годы крутятся, словно на колесе злой фортуны, вплоть до наводнений 1953-го, 54-го и 56-го – даже сейчас. Все это занимает лишь миг, а затем Дуна подходит к постели, осматривает мои лубки, медленно качает крупной круглой головой и сияет.