Вот оно, счастье - [66]
Как обычно в мгновенья катастрофы, смысл отделился от звука слов, и на залитом солнцем склоне посреди кухни разверзлась помаргивавшая пропасть пустоты, первым же отозвался Джо – вскочил на ноги, вскинул голову и глянул на Дуну с бездонным состраданием песьих глаз. Меня отнесли к фургону, и Кристи поехал со мной. Они его к Трою повезли, но Саймон (наделенный преступным воображением и глазами-блюдцами, как у всех Келли, наблюдавший, как коты убивают птиц, лисы – фазанов, а один раз – покамест – рассветный набег лесной куницы на курятник) был целиком и полностью уверен, что впервые в жизни видел смертельный несчастный случай с участием человека, и объявил, что по виду вроде убило.
Дуна воспринял эту весть, как чрезмерно заведенные часы, – ему нужно было тут же броситься действовать. Суся, при обожженном сердце, сохранила достоинство и настояла, чтоб Дуна в таком виде в приемную к врачу не вваливался. В каком таком виде? Рубашка без воротничка, три восклицательных знака яичного желтка на ней, бежевые штаны, на левой штанине выцветшее пятно от мочи из подтекавшего дедова водовода. В таком! – отозвалась она с лимонным смаком, положенным жене, и Дуна ушел в комнату, облачился в похоронный костюм, ширинка на пуговицах не уступила взволнованным Дуниным пальцам, Суся засекла это, когда Дуна уже был в дверях, и застегнула сама без лишних слов.
Велосипед так и остался лежать на поле у Кирка, Дуна взял старого Томаса и погнал, не седлая, зажав в кулаке гриву, понукая коня хотя бы в этот раз превзойти свою артритную иноходь и предоставив Сусе читать розарий, какой она тут же открыла и, когда дед въезжал по аллее к Авалону, уже добралась до “Салве Регина”.[93]
У обоих были причины верить, что я жив: у Дуны – потому что и в жиже, и в гуще, считал он, мир всегда попытается упасть правильным боком кверху, а у Суси – потому что Святые удостаивали керрийцев своим Вмешательством.
Дед предоставил Томаса сладким травам лужайки перед Авалоном и бросился в парадную дверь, внутри у него по-прежнему бренчал часовой механизм, и тут увидел он Кристи – тот сидел, подавшись вперед, свесив руки между колен, у двери в приемную, – Кристи глянул на Дуну и сказал: “Его оглушило, но он жив. – И на том же вдохе: – Простите меня”. А поскольку не приходило ему в голову искать виноватого, поскольку жил он вне всякого суждения и считал, что все стараются сделать как лучше, Дуна положил руку Кристи на плечо и сжал его.
Они стояли на страже в когда-то просторном, а ныне загроможденном мебелью сумраке вестибюля, пока Доктор решал и все же решил, возвращая меня в сознание, отказаться от нитроглицерина, коим был знаменит, и применить средство собственного изобретения: зажал мне нос и рот и наблюдал, как пациент обходит границы удушения, пока жизненная сила не взбунтовалась и не воспротивилась яростно, встряхнув мне корпус и распахнув глаза.
Ронни, старшая из сестер Трой, принесла Кристи и Дуне чаю в тонких фарфоровых чашках, не соответствовавших блюдцам, – ну и подумаешь, и пусть то был неведомый им “Орел Грей” – тоже подумаешь, сказал Дуна, главное же просто любезность? По неисправимой причуде распределения обязанностей среди дочерей, когда миссис Трой умерла, матерью стала Ронни. В свои двадцать три она приняла на себя хозяйство в его полнейшем и баснословном беспорядке, и царство это Доктор уступил, дабы наклюкиваться после ухода миссис Трой. Реджайной звали ее. Реджайна была последняя, кто звал Ронни Вероникой. Доктор предпочитал “Ронни”, сокращение, порожденное любовью, однако несознательно покрывало оно малое сникание надежды на сына, когда родилась дочка и он отправился сообщить Доку-старшему: Девочка!
Ронни обладала сообразительностью, умом и даже темпераментом лучших врачей, однако, уж таковы были законы эпохи и обстоятельств, возможности пойти в медицину у нее не оказалось. Она была старательна и заботлива и несла на себе бремя печали, какой, надеялась она, снаружи не заметят. Именно Ронни пришла и сказала Дуне и Кристи, что Доктор привел меня в чувства, однако увечий у меня было несколько, некоторые – серьезные.
И она же вышла час спустя с врачебными указаниями, что кому-то из них нужно отправиться к миссис Гаффни, аптекарше, и добыть материалы для лонгетов. Кристи тут же вызвался, сказал Дуна, понятия не имея, что означает это посещение Аптеки для нашего постояльца.
Кристи пошел бы, я знал это наверняка, с высшей целью – любая заминка, связанная с его обстоятельствами, отметена была долгом заботы, какую он, по его мнению, не проявил. Он сам все еще действовал в замедленном времени после-потрясения, перед глазами по-прежнему столб, падающий на меня, однако и в духоподъемном приливе, какой настигает человека вслед за поцелуем смерти. Я вообразил, как Кристи ушел и стремительно, и с облегчением и оказался среди вечерней пустынности Церковной улицы, не успев толком помыслить о том, что пятьдесят лет ожидания встречи с Анни Муни приближаются к концу.
В версии Дуны – Вернулся он со всем нужным довольно скоро – то, что желал я услышать, отсутствовало, и, ускользая по лекарственной реке, в коей израненные члены мои плыли обезболенно поодаль, я дополнил рассказ собственными домыслами.
