Вот оно, счастье - [67]

Оказавшись у Аптеки, Кристи постучал в закрытую дверь, сперва тихонько, затем требовательнее. Обернулся к улице, расправив грудь. Серым веком дрогнула кромка занавески у Моны Райан. Коренастая женщина с жутковатым прищуром, Мона получала знамения непрестанно, да только распознать не умела. Выписанные ей Государством очки прибыли в день ее похорон, в очках тех Мону Райан и погребли.

Неся лампу, появилась Анни Муни. Жена аптекаря, она за целую жизнь привыкла к поздним визитам, сном почивала чутким, как спят те, кто знаком со всечасным постоянством напастей людских, с многотомной энциклопедией болезней, инфекций, лихорадок, какие хватают за сердце престарелых, за уши младенцев, и в целом с постоянной загадочной склонностью всего живого время от времени воспаляться. Не встревожилась. Был в ней покой человека опытного, и она выкликнула: “Иду!” – таково было первое слово, какое Кристи услышал от нее за полвека.

И на этот миг не удается мне сдвинуть его с места.

На этот миг, чудом сопереживания и воображения, я – это он, я – тот, кто вернулся и ищет прощения за глупость юных лет, и разбитое сердце разъято, красно и обнажено, и прощение кажется чем-то слишком громадным для этой жизни.

В приемной комнате в Авалоне я вжимаю голову в кушетку, открываю рот – словно онемевший исполнитель баллад, исторгаю боль.

Преувеличиваю ли я? Конечно. Правде все равно. Вот чему учит жизнь: иногда до правды можно дотянуться только преувеличением.

Наконец Кристи обращает взор к двери и сквозь матовое стекло, вставленное Арнолдом Гаффни, чтобы оберечь пациентов от посторонних глаз, видит размытую озаренную ее.

Анни же ставит лампу туда, где ставит ее всегда, – на подоконник возле картонной рекламы жидкого “Панакура”[94], и рука Анни берется поворачивать упрямый йельский замок, какой муж ее собирался смазать несколько недель подряд перед своей кончиной, а после Анни этот замок не смазывала по причинам таким глубоким, что и не выудить их. Тянет дверь на себя. Звякает колокольчик над головой.

Кристи видит ее.

– Я не ради себя пришел, – говорит он.

Она смотрит на него.

Обе истории устремляются вперед одновременно, ближняя и дальняя: та, в которой он пришел из-за несчастного случая, что по захватывающей дух странности, когда возникает, зовется чистой случайностью и не имеет совсем ничего общего с их совместной историей и касается попросту настоящего, этого чистого мига, – и та, в которой Анни Муни смотрит на Кристи, видит, как потрудились над ним эти пятьдесят лет и что сотворила жизнь с юношей, что оставался все это время пригожим, оживленным, проворным, остроумным, смелым в мечтаньях и возмутительным – в дальних закоулках ее ума.

– Зайди, – говорит она.

* * *

И вот там-то воображение меня подводило. Ни той ни другой версии, мною придуманной, я не мог поверить до конца, и папиросные странички того, что же было дальше, рассыпа́лись у меня в руках. Я лежал, изможденный недолгим временем в чужой шкуре. Однако, быть может, потому, что Софи Трой уже изъяла меня из меня, – а может, из-за священного оптимизма, какой можно списать на лекарства, – я не боялся исхода. Утешался мыслью, что моя попытка поймать падающий столб все же оказалась в конечном счете полезной, и на некоторое время проникся философией Фила Муна, что у идиотизма есть место под солнцем, существуют шестеренки и рычаги и у малейшего события, а ошибочные повороты наши уравновешены Создателем – Который не только прощает их, но и обустраивает исходно – и также тем, что-не-зовите-логикой, все сюжеты в конце концов поворачиваются как надо.

Где-то после полуночи дверь в приемную комнату открылась и весь я вскинулся.

Но то был Доктор, а не Софи Трой. Он стремительно приблизился к постели, неся дымную лампу, которой не помешало бы подрезать фитиль. Немногословный мужчина лет пятидесяти, был он поджар, в движениях продуман и осторожен, с синими страдальческими глазами. Хворь человеческая бескрайня и не так-то легко объяснима или исцелима, как в медицинской школе. Вне белой рубашки и жилета доктор Трой не был замечен ни разу. На отца своего он не походил, пока не усаживался под портретом старика у себя за спиной. У старшего было такое же ладное лицо. Как многие лысые мужчины, скучавшие по цирюльным церемониям, старик отращивал бороду. С портрета он взирал, украшенный бородой Бернарда Шоу, и этот его вид сын не выносил из-за его сумасбродства и намека на неукротимость. Шевелюра Троя-младшего – кованая решетка, уложенная назад атлантическими штормовыми ветрами, неотступно сопровождавшими Доктора на его вызовах, бороды же доктор Трой не отращивал, обходился усами, похожими на обувную щетку, смотревшимися и уверенно, и задиристо. В практике своей Доктор был знаменит триединым вердиктом. Он сидел в ушастом кресле, обитом измученной жизнью кожей, выслушивал жалобы пациента, щупал пульс, прикладывал холодную диафрагму стетоскопа к груди, что приводило к мгновенному жизнеутверждающему результату – пациент охал, – после чего откидывался на спинку, приглаживал указательным пальцем щетину и объявлял: “Либо станет получше, либо так же, либо хуже”.