Вот оно, счастье - [63]
Лежа навзничь, я понес было правую руку к пронизывающей боли в виске. Но рука оказалась недоступна, а поскольку я находился под полоумной властью коктейля изо всяких снадобий, первая мысль, возникшая у меня, – не удивляться этой невозможности, а просто сказать ладно и попытаться поднять другую руку; та тоже оказалась недоступна. Я поднял голову, чтобы глянуть вниз, и увидел, что обе мои кисти скрывает пусть не алебастр, но гипс, то есть, скажем, несколько серее, а неподвижны они из-за двух бакалейных свинцовых гирь. Я оглядел свои руки, пришпиленные к постели, и вот уж электрический столб вновь валился на меня, и я вновь пытался удержать его и думал Ты отбежишь – в тот самый миг, когда осознал, что не отбежал.
Наделенные воображением страдают сильнее приземленных. Это извиняет мои тогдашние стоны, ощущение в голове, что меня туда пыряют, а также бурдюк стыда. Однако стоны мои привели к тому, что повернулась кремовая керамическая дверная ручка и в комнате появилась девушка в синем платье. Лет ей было примерно как мне или, может, на год меньше, волосы длинные и светлые. При ней была книга, “Современный домашний врач”[90], палец она держала на строке, где мой стон прервал ее чтение в кресле начинающей медсестры возле двери. Ничто в ее появлении, ничто в мягком шелесте платья и резком стуке туфель по половицам не избавило меня от мысли, что нахожусь я в девятнадцатом веке. Девушка двигалась так изящно и легко, что казалось, будто скользит, будто к ней законы физики неприменимы, или же она превозмогает их безусловно, поскольку вот уж она у моей постели, и пусть и витал я в лекарственном тумане, но осознал, что предо мною необычайная красота.
– Я Софи.
Рот-то я открыл, однако дар речи утратил.
– Дочь доктора Троя, – сказала она. – Вас оглушило, и вы были доставлены сюда.
Я слышал ее, понимал все слова, но ответить не мог. В душевном смятенье был я, переживал нечто впервые в жизни – своего рода ослепление. Не в силах был смотреть на нее. Попросту не в силах. Не будь я прикован к постели, даже не смог бы находиться с ней в одной комнате. В тот миг ничто из этого не облеклось бы в слова, ничто из этого не смог бы я объяснить другой душе.
Вероятно, вам думается, что за шестьдесят с лишним лет я бы забыл, утратил воспоминание из костей и крови, каково оно было, что чувство потерялось бы и осталось мне лишь изобрести вторичную версию или же целиком устранить ее из рассказа. Но вы ошибаетесь. Иногда какой-нибудь миг пронзает заслоны повседневного нашего так безупречно, что становится частью нас, получает привилегию вечности. Я помню случившееся так, будто это сегодня. Честно. Помню, как перемкнуло канал горла, помню бурю, помню море у себя в ушах, пот над губой, рыболовные крючки перед глазами – и позыв, всеохватный и мгновенный, поползший под кожей и родивший во мне архетипический отклик на великую красоту: всепоглощающее ощущение моего собственного уродства. Я помню.
Софи Трой стояла возле кушетки, в руках книга, заложена указательным пальцем там, где оборвалось чтение. Софи была нежной, все в ней – простота и доброта, но я не мог на нее смотреть.
– Вам нельзя двигать руками, – сказала она, – сколько-то времени, во всяком случае.
Голос ее я уже утратил. Не слышу ее, вот печаль. Я пытался, старательно пытаюсь и сейчас. Могу закрыть глаза и увидеть ее, могу вспомнить, что она говорила, но голос ее не слышу и воссоздать его для вас не способен.
Она взяла с приставного столика лучину, заложила ею страницу, оставила книгу и из оловянной кружки налила в стакан воды.
– Отец уехал по вызову. – Она вернулась к моей постели. – Велел дать вам вот эти таблетки, когда проснетесь. – Две белые пилюли у нее на ладони. – У вас будет болеть голова, сказал. – Она вгляделась в меня с медсестринским любопытством и бесстрастием. – Ужасно болит?
Допустим, я покачал головой.
– Положите на язык.
Рука ее оказалась в двух дюймах от моего рта. От нее пахло миндальным мылом. Запах унес меня куда-то. Пилюли, я старался смотреть только на те две белые пилюли, а не на розовые черточки у нее на пальцах и не на пять линий ее ладони.
– Откройте рот пошире.
Гулливеровы руки мои, утяжеленные грузами у меня по бокам, глаза закрыты – я высунул язык. Время в тот миг останавливается. Где-то тикают ходики, песок падает из одной луковицы песочных часов в другую, река течет, однако не в той комнате, не в тот миг. И пусть это абсурдно, пусть нелепо – то абсурд и нелепость настоящей жизни, и я капитулирую, сдаюсь, а затем ощущаю легкое давление: Софи Трой кладет пилюли мне на язык.
