Вот оно, счастье - [62]
Вопреки таким условиям, – а возможно, из-за них – Грошингу удалось нажить шесть грошиков. Три долгоносые дочки и три близоруких сына; водились у них заботливые няньки и приходящие преподаватели, после чего отправлены дети были в интернаты и более никаких связей с приходом не имели, пока их родители не оставили эту жизнь и не оказались один за другим в стремительной последовательности похороненными возле Пёртиллов на кладбище Килраш, Церковь Ирландии, после чего старший Грошинг, Филип, выставил гостиницу на продажу, и приход вошел в парадные двери, чтобы оглядеться и получить этот отрезвляющий опыт необходимости избавиться от предубеждения, что любой англичанин в Ирландии – миллионер.
Доктор Трой-старший – вот кто купил тот дом.
(Прю, старшая из Грошинговых дочерей, сняла вывеску назавтра после сделки. Забрала ее с собой к двум незамужним теткам в Бат, сохранила на память – в знак того, что́ она помнила со все большей любовью как дни в раю, и, словно спасенное из моря сокровище или медленно умирающая мечта, вывеска лежала в недрах ее шкафа в доме престарелых в Тетбери вплоть до самой кончины Прю. Факт.)
Доктор Трой происходил из одной из лучших дублинских семей. Бесцеремонный, усатый и от природы черствый, как и полагается выпускникам Королевского хирургического колледжа, он страдал идиллия-цитом в легкой форме, недвижимость эту принял, как немощного пациента, разобрался с многочисленными кризисами разрухи во всех комнатах и – возможно, иронически – переименовал дом в Авалон.
Медицинским осмосом того времени, благодаря коему сыновья врачей становились врачами, юный Джек Трой стал доктором Троем, и, когда отец его начал потихоньку терять разум в неотвязных трансах рыбалок и пропитанных джином игр в бридж, в какие играли не по Хойлу[88], Фаха пользовалась привилегией непрерывной медицинской помощи, а подросшие дети могли повторять за своими прародителями, говоря, что отправляются на прием к доктору Трою.
Все это я рассказываю, чтобы занять то время, какое пролежал без сознания.
Пробудился я в девятнадцатом веке, на кожаной кушетке в комнате с изрядным кавардаком: стопки книг, газет и журналов рассыпа́лись, высилась гора чемоданов, два бюро донесли вплотную до двери, а далее не потащили – вероятно, помешало Хартиганово фортепиано, приобретенное потому, что Доктор, такой прекрасный дом попросту требует пианино, буквально молит о нем. И разве не видал я – кажется, троих? – прелестных молодых женщин, что вот только поднялись по лестнице? Ну же. Неуклюжая не-музыка упражнений и гамм, каким предавались сестры, не утешила дом в его стенаниях, и вскоре стенания эти сделались громче, когда миссис Трой захворала и всякое музицирование прекратилось. В день ее похорон расстроенное пианино вынесли в вестибюль, чтобы освободить место черному дрозду печали и появлявшимся один за другим подносам с сэндвичами. То пианино оставалось в том же промежуточном положении и годы спустя, когда усоп сам доктор Трой, а не вполне из щелей повылезала целая популяция пациентов, их родственников, соседей и знакомых – как живое свидетельство своего исцеления в Авалоне. Появился и сам Хартиган, тощий и желтый, как нотный лист, – через два года после того, как, по слухам, скончался, выжив, казалось, силою своей долгой связи с бессмертным искусством. Там, в вестибюле приемной, брови его, похожие на штили тридцать вторых нот, вскинулись, из черно-кремовых клавиш извлек он какую-то мелодию графа Джона Маккормака[89], и вся Фаха сочла ее совершенно прекрасной.
Я лежал на кушетке и осматривался, пытаясь вспомнить, что произошло. Вокруг меня стояли разнообразные кресла, и в каждом размещались пыльные собранья того, что доктор Трой, видимо, когда-то считал любопытным, вся комната – мешанина примечательного хаоса и довольно точная копия того, как устроен у Доктора ум, я бы сказал, но все это под высоким потолком с овами и стрелками по карнизам, парчовыми портьерами и яростным пламенем яворовых дров. Высокое окно невозбранно смотрело на сочный луг, сбегавший к реке. Сошел вечер, река серебрилась. Я лежал и довольно долго глазел на реку – и понял кое-что о недуге доктора Троя-старшего, поскольку река все бежала, а я все смотрел и нимало не интересовался ни где нахожусь, ни как сюда попал.
Камин тянул прилично, только если полыхал, и от его горения – как и во все предыдущие времена – по углам комнаты вились незримые ленты древесного дыма. Добираясь до меня, запах оседал у меня в ноздрях, сладкий, глубокий и
