Вот оно, счастье - [53]

Терпение – труднейшая из добродетелей. Дольше держаться я не мог.

– Вы хорошо пели. Вчера ночью, – вымолвил я наконец. – Возле Аптеки.

Кристи огладил бороду ладонью. Замша лица его сморщилась.

– Ну не знаю.

Я уже решился, а потому чего ж не дожать.

– Вы так и собирались? Спеть для нее? Для миссис Гаффни. Вы это хотели проделать? Все удалось? Готово дело? В смысле, на этом всё?

– Нет. Нет. Этого не хватит.

– Почему?

– Ну-у. – Он кратко поглядел на неприкрытую правду перед собой и сказал: – Потому что, как я тебе говорил уже, я разбил ей сердце.

Встретиться с ним взглядом я не нашел в себе сил. Откусил хлеба.

Вот в чем штука с Сусиным хлебом: откусывая от него, откусываешь от всех стихий – от земли, воздуха, огня и воды, и пока рот справляется с зернистой сухостью, слипающейся в комок влагою сливочного масла, пока осознаешь, что алхимией пекарства комок хлеба во рту больше того, чем он казался в руке, жуй дальше, и теперь уж ничего не поделать, ибо ты получаешь личный практический опыт того, что Дунс Скот[73] назвал Этостью, продолжай жевать, – плотной твердой массой неопровержимого, – некоторое время сказать не удастся ничего. Можно отмахнуться от пары сонных пчел, согретых до пробуждения и обезумевших на раннем кокосовом духе дроковых цветков. Можно исторгать тихие горловые звуки, тем самым обозначая, что заговоришь того и гляди, но пока ешь черный хлеб Суси, продолжай жевать, рот у тебя заткнут сущностной материей, на примате своем настаивает она и, подобно самой жизни, отчасти насмехается над тобой, а отчасти сообщает: Отнесись ко мне всерьез, поскольку иначе способна тебя удушить. Вот я и помалкивал некоторое время.

Кристи перевалился на бок и извлек помятую папиросную пачку. Выколотил себе папиросу, покатал в ладонях, не сводя глаз с Учителева поля. Поднес папиросу к губам и скорее наитием, нежели намерением похлопал по карману пиджака на траве рядом с собой. Спички у меня имелись, я чиркнул одной, дым заволок лицо Кристи и придал ему тот вид, какой бывает у курильщиков, когда их мысли кажутся зримыми и распахивается дверь к сокровенному.

– Как?

Он затянулся папиросой, посмотрел, как улетает от него дым.

– В церкви Святого Михаила, в Сниме, графство Керри, я бросил ее у алтаря.

22

С ответом я не нашелся.

Во всяком случае, мне в голову не пришло ничего. Сказанное осело у меня в мозгу и размело всё прочее. Теперь-то оно казалось очевидным, но прожил я тогда недостаточно и не понимал: существует неистощимое множество способов рассказать одну и ту же историю, история же прорухи человеческой бесконечна, однако таковы же и человеческие начинания, и пролегает меж ними многое житье. Не знал я и того, как человеку постарше необходимо обустраивать того себя, что помоложе, внутри, и первый возникший у меня отклик – неизреченное неистовство, рожденное попыткой примирить в представлениях моих того Кристи, кого, как мне казалось, я успел понять, с человеком, способным бросить любимую женщину у алтаря. Вспомним, что был я тогда сплошь абсолютами и идеалами, нигде не странствовал, знаком был с полудюжиной людей, а толком – ни с одним. И потому, не владея никакими подробностями, я, что называется, поспешил с выводами и встал с вязким чувством, что Кристи валится с серебряной лестницы моего почтения.

Мне предстояло осознать, что по-христиански вести себя, вероятно, способен лишь Христос. Во мне же заварился желчный суп разочарования. Я отвернулся, поднял велосипед и покатился вперед, не оборачиваясь, блистая на солнце, – худосочный фахский вариант рыцаря наших дней, нес на себе почетный знак обиды, нанесенной Анни Муни с полвека назад.

* * *

В последующие несколько дней Кристи в своем личном искуплении не продвинулся. Подобно тому, как, сидя над шашечной доской, Дуна закладывал большие пальцы за помочи и слегка оттягивал их вперед, обдумывая следующий ход. От меня помощи было мало, что в переводе с милосердного означает “никакой”. Мы продолжили заниматься подтверждением подписей и, будто запечатанные в нерушимой сокровенности мужчин, некоторое время не произносили ни слова ни о миссис Гаффни, ни об Анни Муни, ни о разбитых сердцах пятидесятилетней давности.

Но во всяком приходе у историй свои ноги. Пусть средства связи по-прежнему оставались в зачатке, их изобретение уже казалось избыточным, поскольку зачастую, когда ступали мы на чей-либо каменный порог, у меня возникало чувство, что история добралась сюда прежде нас. В трепетном биенье занавески была она, когда прислоняли мы велосипеды, и в пытливом взгляде хозяйки дома или старшей дочери, вытиравших руки о кухонное полотенце и выходивших к нам из домашних теней, читалось: А, так вот он, значит.

Всё Кристи принимал с неизменным своим радушием и теплом. Не выказывал никакого осознания моей холодности и представлял меня словами: “Этот человек вам знаком”. В ответ на это зачастую слышал: “Я знавал отца его и деда его”. Таким вот манером, простым и старым, как сама природа, я оказывался вплетен в ткань Фахи. Хотя по временам попадалась нам троица упрямства, неуступчивости и откровеннейшей упертости, Кристи на свой счет не принимал ничего. Избрав эту естественную тактику, он избегал любых противостояний, и в большинстве случаев, когда люди возражали против электричества, Кристи слушал, кивал, делал пометки и говорил, что мы зайдем позже.