Вот оно, счастье - [51]

Всякий раз мама не говорит просто Ой и затем падает наземь. Но именно так и случилось. Я не бросаюсь спасать ее. Я не спасаю ее. Она падает. Меня тошнит. Долго-долго всё только так и больше никак. Позднее я стану думать, что в тот самый раз явились ангелы. Поскольку, пусть мама и не шевелится, пусть я отвожу взгляд от желтоватого выплеска моего припадка и вижу, что мама неподвижна, она не мертва. Ее нужно спасти. И над ней склоняется какой-то мужчина и смотрит на меня, не устремляющегося к ней, затем вновь глядит на нее – в том медленном и безмятежном времени-грезе, каким облекается катастрофа, когда в обыденном разверзается брешь, а мост через нее покамест не переброшен.

Мама не умирает. Вернувшись домой из больницы, она не могла ходить, но это, вероятно, восстановимо. Чтобы избавить меня от позорного чувства, что ее падение на моей совести, и вернуть ей полное здоровье, я берусь за продолжительные ночные торги, которые воплощаются в молитве.

Когда у мамы начинает отниматься речь, я осознаю, что одних молитв недостаточно.

21

Не было причин предполагать, что хорошая погода пришла только на Пасху, но если бы все, что люди делают, объяснялось логикой, история этого мира была б сюжетом незатейливым. В Фахе предполагали что угодно. Ну не красота ли, что дождь прекратился на Пасху? Благословенность оставалась не только в повседневном словаре, но и в действительности. И потому, когда то же самое солнце встало и во вторник, то же полотно синевы растянулось над рекой и придало траве майской зелени, люди, жившие по погоде и в ней же, ощутили безмолвный подъем в сердцах своих и благодать, какая в моем сознании связана с тем самым старинным словом – дар.

Нечто даровано. Немногие отваживались говорить это без обиняков. Возможно, из-за все-еще-не-разъеденной веры в близость неведомого – и неведомого со зловредной прожелтью к тому ж, – люди не дразнили беду, заявляя о благе. У сказанного вслух есть сила, человека высоко на коне легко с него сшибить, и говорить Мы благословлены никому не хотелось.

Но оно ощущалось. Едва ль не во всякий год пяти дней солнца уже было достаточно, чтобы лето в Фахе считалось хорошим. А когда мы с Кристи отправились по окрестностям с подписным листом, то не встретили ни одного человека, не оживленного светом и теплом. Для некоторых, разумеется, благословенность есть грядущее проклятие. Не к добру это вовсе – такая погода. И, словно держа свои карты поближе к себе в игре с противником хитрым, коварным и незримым, Морин Тохилль, Тимми Хайес и им подобные выступали в духе противоречия: Долго это не продержится и Мы еще поплатимся, блефом подначивая Вседержителя показать свои карты и предоставить солнцу сиять – просто назло им.

Ощущение новизны с прибытием электрических бригад удвоилось. Фаха – не тот приход, какой посещают чужаки, а наезжающие, как правило, просто заблудились или ищут фамильные надгробия, а потому вид “фордсоновских” фургонов, небольших бригад мужчин – наготове, бодрых и уверенных – придал воздуху остроты и чувства того, что происходит нечто всамделишное.

Как и у всего, что следовало после семи дней творения, у работ имелось расписание. Подтверждение автографов на подписном листе, предрешенный результат, расстановка точек над “ё” и птичек на “й” в соответствии с веленьями штаба – все это предстояло завершить перед тем, как воздвигать столбы. Кристи полагалось обеспечить согласие и доставить его в Окружную контору, где документ запрут в обитый железом ящик как письменное свидетельство, если вдруг случится то, что Харри Спех поименовал отступничеством. Но к тому времени, когда прибыли бригады, в бумагах все еще оставались пробелы. Волынить – тогдашняя черта человеческой природы, и те, кто вечно жил Последней Минутой, обнаруживали, что за проволо́чки не только нет кары, но случаются и подарки, не достающиеся тем, кто все делает вовремя. А поскольку вовремя в Фахе не случалось ничто и никогда и, как и во всех удаленных уголках, где незначительность уравновешивали посягательствами на мелкую власть, во времена, когда всяк был при своих часах и заводил их вручную, Консидины опаздывали больше Клери, а те опаздывали больше, чем, прости господи, О Малли, когда в ответ на предложение второй и третьей чашек чаю отвечали: Чего торопиться-то? – то причины для спешки отыскать получалось с трудом, а нужда поспеть к сроку считалась не более чем условностью.

Не впервые и не в последний раз прописанной процедурой пренебрегли, бригады уже были в полях, а ямы для столбов уже рыли, пока рассветные птицы отдыхали от своих хоров. Фургоны – один, второй, а теперь и третий – проезжали мимо открытых дверей, создавая первый автомобильный шум и подымая облака пыли на окольных боринях[72], где заросли куманики и терна вскоре облачились в светло-бурые подъюбники несмываемой грязи. Столбы, нарубленные в Финляндии, несли с собой заморский дух, и когда десяток их провезли мимо на тужившемся грузовичке, сосновая чистота их исторгла аромат креозота, и в приходских умах он на время стал запахом электричества.

Люди выходили поглазеть на проезжавшие фургоны и грузовики. Бабушки усаживались на улице в креслах, поджидали дальнейший транспорт, а долетавшие новости, что какой-то фургон переехал курицу Дилли Конуэй или на три мили от дороги отогнал скотину Хонана, придавали еще большей достоверности духу перемен и той правде, что приход и впрямь стоит на некоем пороге.