Вот оно, счастье - [52]

По тому, как все это происходило, – без порядка или договора, один человек предлагает, другой отвечает Ладушки, лошадей привлекали к тому же неустанному и неоплачиваемому труду, как заведено это со времен Потопа, Шон Конати привел двух тяжеловозов к дому Уэлана, чтобы тащить бревна, Матти Кин пригнал с той же целью еще одну лошадь к Райану, и ни Шон, ни Матти под это не подписывались и оплаты не ждали, но считали это своим вкладом, потому что Как же нет-то? потому что, вопреки тому, что старик в серый вечер, случается, впадает в раздумья о печальнейших днях мира сего, – ясно, что доброта есть штука врожденная.

Кроме того, Шон, Матти и прочие в равной мере заразились тем самым энтузиазмом и верой, что стали они деталями общенационального локомотива, и локомотив этот прибыл в Фаху, отправившись в путь едва ль не целую жизнь назад. Стране и сорока лет еще не исполнилось, и усталости среднего возраста с ней покамест не случилось.

И вот, пока мы с Кристи совершали обход, устраняя пробелы в подписном листе, кругом царила электрическая суматоха. Кристи никаких признаков неудачи, постигшей его рассветное пение у дверей Аптеки, не выказывал, а я, в силу прыщавой паники перед неловкостью, темы этой не касался. Решил применить Дунин метод обращения с катастрофой – делать вид как ни в чем не бывало. Давалось это нелегко. Произошедшее не только преследовало меня – оставаясь не произнесенным, оно ширилось, крепчало и, вероятно, доказывало теорему о воображаемых числах: воображение куда масштабнее действительности. Когда мы вели велосипеды или заходили в дома и выходили оттуда, я все косился на Кристи. О чем он думает? Принял ли поражение своей тактики и решил ли оставить Анни Муни в покое? Искупило ли неким манером пение какое бы то ни было зло, ей, по его мнению, причиненное? Греясь на солнце, вопросы плодились, и когда полуденный пот заструился с наших лбов и мы прислонили велосипеды к изгороди Учителя Куинна, философский подход Дуны пришлось отставить.

Мы оказались в пропеченном ближнем углу поля с видом на долину. Кристи уселся на свой пиджак, откинулся, опершись на локоть. Пусть и крупный он был мужчина, имелся в том, как он устроился, прирожденный покой. Это я заметил в основном потому, что меня этот покой избегал. Непросто сесть наземь и смотреться естественно – и чтоб не казалось, как в моем случае, что промахнулся мимо стула. Кристи лежал, устойчиво и свободно, а я тем временем развязал узелок с яичными сэндвичами.

– Вот.

– Прекрасно.

Ел он так же, как и обычно, – с душою. Я же высматривал бессчастье в любви. Высматривал муку сердечную, печаль или упреки к себе – или унылый аппетит покаяния. Но не заметил ничего подобного и чуть погодя решил подойти к вопросу по-фахски, то есть очень окольно.

– Хороша была музыка вчера ночью.

– Хороша.

Я позволил птицам устроить интерлюдию. На срочном своем конклаве пели они, обезумев, одна половина пыталась убедить другую, что пришло время плодиться.

– Младшего Крехана, правда, ни следа, – продолжил я.

– Ну.

– Ну.

– Но мы его еще услышим. Не волнуйся.

– Да. Не буду.

Не могу сказать, что меня обучали тому, каково это – прозревать женщину в уме мужчины, в чем или, вернее, где можно подмечать ее – на устах ли, во плоти ли щек, в морщинках ли в уголках глаз или же в самих глазах, таких синих и глубоких. Как это произошло, точно сказать не могу, но вскоре понял, что она здесь, и, словно лосось, что подымается по рекам внутри Кристи, она б выскочила у него изо рта, подожди я еще немного.

Солнце пекло, придавая воздуху испанистость. Возвращавшиеся ласточки наверняка усомнились в верности координат. Пение птиц было заполошным, да и только. Пусть день уже выдался теплым, а небо оставалось безоблачным, люди по-прежнему жгли огонь ради стряпни, бледный торфяной дым стоял невысокими плюмажами над печными трубами и недоумевал, куда девался ветер. Смотрелось это словно во сне – если случалось вашим снам переносить вас в идиллии. Внизу, в долине, виднелись окрестности Килмака и Корри, дивные всхолмленные поля семейства Муррихи, скверные болотистые – семейства Мурфи. Коровы растерянно взирали на испарившиеся лужи, отвердевавшую почву и траву, что становилась слаще, высасывая солнце из небес. Такое почти удавалось услышать.

А поскольку старикам более незачем подчиняться закону времени и потому что память растворяет его, я могу быть там по-прежнему. Сидеть в траве на нашем скромном пикнике в дальнем углу поля Учителя Куинна, ощущать, как солнце лупит сверху, и понимать кое-что о покое того затишья, когда начинает брезжить в человеке нечто, – пока не само понимание, ничего такого, что твердо или уверенно, подобно мысли, но случается так, что и не осознать его, и лишь за многие годы и мили оттуда вдруг настигает, что именно тогда, именно там коснулась тебя вечность, не меньше, что уловил ты чувство места, какое было до тебя и останется после, но содержалось и то и другое в том самом миге. Птицы, садившиеся и взмывавшие поодаль, – те же самые от начала времен и во веки веков, и ты сам в веках этих, сидишь на сухой траве в поле на холмах в Фахе, осознаешь, что вся твоя жизнь – миг, знаешь это как есть и тем самым понимаешь нечто о глубокой дремоте полей, об улыбке весны и о том, что за благодать это – когда падает солнечный свет.