Вот оно, счастье - [37]

.

– Она похоронила аптекаря, – произнес он вот так вдруг.

Я обнаружил, что струны у скрипки пора бы подстроить.

– Три года назад. Анни Муни. Она вдова.

Река текла у него за спиной, а он ждал моего отклика. Я это знал и молчал. Пробежался пальцем по струнам. Кристи туго поджал губы. Расправил плечи и могучей глыбой своей украсил закат. На миг лицо у него вспыхнуло буйством веснушек. Он решил больше ничего не говорить, я в том уверен, но не сдержался: овладел им недуг влюбленного, от которого единственное средство – вновь произнести ее имя.

– Анни Муни.

Получилось неизъяснимо нежно – чуть застенчивое мальчишество здоровяка за шестьдесят.

– Из-за нее я однажды съел дюжину багровых тюльпанов, – сказал Кристи, и в синеве его глаз удавалось разглядеть, до чего потрясен он и восхищен собою юным, кто, произнеся это, прошагал в сад, сплошная невинность и пыл, неуемно порывистый юноша в сапожках, глаза сверкают, вихраст, влюблен в Анни Муни.

Тот Кристи присутствовал там так же, как я здесь сейчас. Может, и вы, сидя с человеком постарше, видали юное созданье, каким тот человек был, и вот оно проскальзывает у них в глазах и безмолвно ими замечено – есть надежда, с приятием. Кристи, съевший тюльпаны, уложил бы вас на лопатки, попытайся вы его остановить, это я уловил сразу. Его решимость, определенность, его вера в то, что поэт назвал святостью сердечной привязанности[50], – вот что, думаю, понял я тогда, не располагая ни словарным запасом, ни опытом, но, возможно, постиг я их толком лишь сейчас. Он был юнцом, кому сердце разнесло нараспашку от изумления этим миром и громадности чувств, это я могу сказать наверняка, и тот юнец был с нами долгие мгновения, пока Кристи вновь не упустил его из вида, следом чуть тряхнул головой и произнес:

– Зачем – точно вспомнить не могу.

Чтобы уравновесить воздушность переживания, он грузно присел на подоконник. Я предложил ему спичечный коробок, и он закурил.

– Сыграй нам что-нибудь.

– Не умею я хорошо, играю только для себя.

– Играй для себя, меня тут не будет.

“Но вы же тут”, – быть может, сказал я, но здесь избавлю себя от этой глупости.

Кристи курил. Солнце обернуло нас в ослепительность. Уполномоченная – этим словом я злоупотребляю, однако ничего лучше придумать не могу – светом, пасхальной порой, а также, вероятно, словом “апрель”, река бежала, как река-дитя, привольно, и на некоторое время разговор утек туда, куда уходят все беседы на свете.

Я знал, где в мыслях был Кристи, или мне так казалось, пока он не отвел в сторону вторую папиросу и не сказал:

– В то утро, когда мне исполнилось шестьдесят, я был в общежитии в Бостоне. Лежал на кровати и получил в дар одно отчетливое холодное понимание – как стакан родниковой воды.

Я не спросил, каково оно было.

– У тебя еще есть время, Кристи. У тебя все еще есть время вернуться и исправить все ошибки, какие ты понаделал. Вот каково оно было. – Глянул на меня, лицо озарено, будто ему вручили награду.

В то утро Кристи стал одержим единственной мыслью, простой и невозможной одновременно, и он отправился в личный крестовый поход – дабы исправить то, что можно исправить, это и привело его в Фаху.

Я не знал, что сказать. Первая мысль: вот недотепа-то. Или, пользуясь Сусиным словарем, дударе[51]. Абсурдно это, наивно, по-детски и сентиментально. Невозможно исправить ошибки целой жизни. Ты сам свое прошлое. Что-то происходило, ты совершал эти поступки, придется обустроить их у себя под шкурой и двигаться дальше. Даже если б мог вернуться – а ты не мог и не можешь, – назад пути нет. Что-то вот такое возникло у меня на уме.

Кристи наблюдал за дымом – и здесь, и не здесь.

– Я встал на путь воздаяния, – сказал он.

– И как? Искупили вину?

– Одна из трагедий этой жизни в том, что жизнь то и дело встает на пути у благих намерений. Что-то искупил. И искуплю еще больше.

Я отвел взгляд и оставил Кристи поедать багровые тюльпаны памяти.

– Анни Муни, – произнес он чуть погодя.

Поскольку слова не служили мне, а воздух сделался угловат и неуклюж от сильного чувства, я взялся за скрипку.

Что играл, не упомню. Получалось так себе, я почти уверен, но, наверное, все ж не совсем паршиво.

15

В тот вечер в комнате наверху Кристи начал всерьез готовиться к встрече с Анни Муни. Тихонько насвистывая, снял с себя синий костюм, повесил его на балку, оценил так, будто это доспех. Беглыми взмахами смел тыльной стороной руки пыль с лацканов, взял стакан с водой, стоявший у кровати, и, обмакивая в него три пальца, окропил тысячу морщинок. Словно благословил. Ладонью разгладил самые убийственные складки, высмотрел упрямейшие, обрызгал их водой дополнительно, разгладил сильнее, брызгал и выглаживал, брызгал и выглаживал, брызгал и выглаживал, покуда наконец костюм не приблизился к оценке “удовлетворительно”, и Кристи еще миг оглядывал его, увидел в нем себя глазами Анни Муни, насвистывание при этом чуть замедлилось, и я понял, что сердцем он простукивает мысль, что́ она увидит после стольких лет. На краткий миг застрял у него в горле обломок сердца, а затем Кристи сглотнул и вновь принялся насвистывать.

Я валялся на матрасе, читал под лампой янтарные страницы Августина, отмечая пассажи о смерти его матери и размышляя о том, что, быть может, Отец Уолш, вручая мне эту книгу, все же чем-то руководствовался. Я и смотрел, и не смотрел на Кристи, стоявшего боком в майке и трусах и импровизировавшего атлетическую зарядку, вдохновленный и полным незнанием упражнений, и злой потасканностью пожившего тела. Не переставая тихонько насвистывать, он взялся за свое увесистое пузо и безуспешно попытался затолкать его в себя. Не удалось, и тогда Кристи попробовал задвинуть его южнее, под линию ремня. Чтобы эта встреча состоялась, он поддернул трусы. Бросил это занятие, вдохнул в себя, выпрямился во весь рост и вновь принялся вдавливать пузо внутрь и вверх, будто самое место ему в грудной полости. Пять секунд оно оставалось там – и пять секунд Кристи был доволен своей фигурой, победой над временем, над силой тяготения и обвисанием человеческим.