Вот оно, счастье - [35]

На фоне миссис Мур Суся смотрелась молодой, что, вероятно, было подспудной причиной для найма. Другая причина, возможно, состояла в том, что миссис Мур курила. Не успевала она появиться, как ей сразу требовалось курнуть – “Лесной жимолости”[46], и Суся всегда составляла ей компанию. Пусть миссис Мур сипела и плевалась и в груди бывало тяжко, пусть кожа у нее походила на линолеум, а все лицо морщилось от дыма, виновник всего этого – погода. Миссис Мур рекордно долго не роняла пепел. Она работала с прикуренной папиросой в отставленной на балетный манер руке, на кончике изысканно громоздилась башенка из пепла, за которой следить было незачем, покуда миссис Мур стирала пыль – или производила то же действие в замедленном темпе, от чего пыли ничто не грозило, – пока башенка не готова была обрушиться, и в последний миг, словно папироса стала дымившимся продолжением ее самой, миссис Мур подносила ее к маленькому своему рту и затягивалась как про́клятая. Она тянула в себя папиросу, и дымчатый пунктир ее бровей плыл вверх и не оставлял никаких сомнений, что ко праху прах судьба ее – и недурная, между прочим.

В уборке мастерицей она не была. Имелась у нее своя система, миссис Мур всегда делала одно и то же в заведенном порядке, премного обожала застилать плиту вощеной бумагой, но частенько терялась посреди той или иной задачи, оставляя за собой след из тряпок, откупоренных склянок и жестянок, и Суся шла по этому следу, завинчивая и закрывая, и тоном куда менее строгим, чем сама она, окликала:

– Ой, миссис Мур? Это вот сюда?

Было в этом что-то от пантомимы. Но, как и во всем в Фахе, далеко не только. В конце концов я постиг, что первым нанял ее Дуна, когда уехал последний его сын и жена впала в безмолвное страдание, какое в те дни не именовалось депрессией и ни в каких обсуждениях не фигурировало, однако разрушало столь же многих. В удаленных домах под дождем нисходило сокрушавшее дух одиночество, проникало внутрь, и, хотя двери никто не запирал, удалялось оно неохотно. Я узнал, что миссис Мур была сюрпризом бабушке от деда, и понял, что стала она самым неожиданным посланником любви – так Дуна показал, что видит Сусины страдания и общество ей будет бальзамом на раны. Зная, что Суся от подобного откажется, он преподнес это ей как благотворительность. Зная, что миссис Мур не примет благотворительность, он преподнес ей это как жест милосердия к супруге. Те несколько пенсов, которые Дуна платил миссис Мур, были, сдается мне, ее единственным доходом.

Как все, что обустраивалось в Фахе, эта договоренность претворялась на одном уровне, а на самом же деле была чем-то совсем другим. Вот так, чтобы не ранить ее чувства, Дуна с Сусей продолжали делать вид, что миссис Мур по-прежнему превосходная домработница. А чтобы не ранить Сусю, миссис Мур делала вид, что приходит ради уборки. Многие годы была она постоянной гостьей. Бурный вечер переписи населения 1956 года застал миссис Мур под крышей моих прародителей, она списала со своего возраста три года, чтобы значиться семидесятипятилетней, и в комедии статистики запечатлелась как “девушка-служанка”.

Все народы, кому не повезло с географией, изобретают способы обхитрить обстоятельства. К достоинствам забытой тьмутаракани относится и то, что все приходится изобретать самим, а все нужды удовлетворяются местными средствами. Такова же и Фаха. Найти в ней было можно все. Только надо знать, куда смотреть. В освобожденной от мебели середке гостиной у Морин Мунгован действовала парикмахерская, что во дни до электричества означало кастрюли с водой, курившиеся в очаге, ведра для ополаскивания волос и зеркало с двумя коптившими парафиновыми лампами по обе стороны. Сама Морин была Моной Лизой – в смысле, не классической красавицей, а победившей время и навеки сохранившей то лицо, какое было у нее в тридцать. Когда Пост, предписывавший землистый вид, подходил к концу, легион женщин устремлялся в дом к Мунгованам за прической. Окраска волос в ту пору только зарождалась, ничего такого, что принесут с собой последующие десять лет, однако дальновидный переселенец с экзотическим именем Оскар Слоун заехал в Фаху и привез с собой целую батарею флаконов и Карту “всех известных оттенков человеческих волос”, по его словам. “Плюс несколько Особых Тонов”, – добавил он, зная, что женский пол авантюрней и ему все необычное – приправа получше шоколада, и в результате в тот вечер от Мунгованов вышло несколько новых блондинок, брюнеток, рыженьких и едва ль не апельсинок.

Некоторые женщины, претерпевая приключение безденежной жизни, прибегали к домашней стрижке. Поскольку проблески большого мира люди в основном ловили в газетах, женщин на выбор прически вдохновляли картинки из кинотеатров и рекламные иллюстрации в “Клэр Чэмпион”[47], являвшие последний писк моды десятилетней давности. Таков несправедливый женский парадокс: как выяснилось, женщины с прямыми волосами желают кудрей, а кудрявые – прямых волос. В половине домов к вечеру Страстной субботы плойки оказывались совершенно необходимы. В другой половине – самодельные прототипы выпрямителей, уплощителей, утишителей, всевозможные снадобья против локонов, прыгучести и волн, изготовленные из того, что, насколько я понял, было ингредиентами для торта, – растительное масло, молоко, сахар и яйца, – и все это придавало происходящему дух экспериментальной выпечки.