Вот оно, счастье - [33]

 – хотел я спросить. У семнадцатилетнего человека безразличие – одновременно и маска, и щит, а отстраненность была в ту пору врожденной чертой.

Утрату Кристи я ощутил. Почему он ушел? Почему ничего не сказал? Пока дулись в карты, он заикнулся, что работы с электричеством отложили до после Пасхи, но что уедет – не говорил.

Поспешно унося посуду после завтрака в дом, Суся объявила, что после исповеди, возможно, заглянет к Бойлану.

– Не повредит шляпку раздобыть, – сказала она. Если и притязала на комплимент, она его не получила. А еще навестит кладбище. Там лежали Дунины, а не ее покойники, но у Дуны была аллергия на погосты, и он берегся от горя, какое подымалось в нем от избытка действительности.

– Передай от меня приветы, – сказал он, ища удочку.

– К трем будь в церкви, – отозвалась она, но от Дуны один только его свист и остался.

Суся глянула на меня, взгляд досадливый. Прямота, присущая ей, стремилась сказать: Ты тоже будь в церкви, однако пакт, заключенный между нею и моим дедом, это ей возбранял, и приказ бессловесно мелькнул у нее за очками. Прихватив обширную свою сумку, направилась она вон.

Вот оба ушли, а я остался в кухне. Входная дверь нараспашку, лестница света прислонена к порогу, суматоха птичьих трелей. Были все причины на свете для естественной радости – кроме той, что делает ту радость доступной. Когда на душе нелегко, бездействие – своего рода страдание. А когда ты юн, вся эта непрожитая жизнь, все это будущее, безотлагательное и недостижимое, бывают невыносимы.

Это я о юности моей.

Теперь пишу это, проведя целую жизнь в попытке быть, под чем я подразумеваю наилучший вариант – то, о чем грезят все, кого поразило воображеньем. Не то чтоб вообще понимаешь, что́ это, и тем не менее вот он, лучший человек, вечно впереди тебя. Пишу это теперь, придя к осознанию: это поиск на всю жизнь, какой, однажды начавшись, не завершится вплоть до самого кладбища. Засим я обустроил себе старость и примирился с плодами бесплодного начинанья. Не мучаю себя своими промахами, но когда мне было семнадцать, занимался едва ль не исключительно этим.

В ту Страстную пятницу ум заходил у меня за разум с четырех флангов, если не с пяти. Что я здесь делаю? На что именно надеюсь? Куда мне податься дальше? Не стоит ли просто вернуться в семинарию?

Я сидел в дверях и прел на кромке великолепного дня.

Чуть погодя заглянул Брендан Буглер – позвонить ветеринару. Мужчина-руина, загнанный прорухами, глаза-щелочки и прокуренные зубы человека отчаянного. Дожидаясь, пока его соединят, рассказал мне, что если в Страстную пятницу рождается теленок, это к удаче. Дозвонившись, извинился, что нет при нем монет за этот звонок. Отплатит добром, сказал он.

В конце концов вернулся Джо и, задышливую минуту-другую спустя, – Дуна, с живым угрем в ведре.

– Ужин, Ноу.

Насвистывая, переоделся, завязал шнурки и нисколечко не намекнул, что отказ его внука идти в церковь – конфуз.

Слышны были церковные перезвоны. Мимо наших дверей протопал Сэм Крегг.

– Джо, ты оставайся с Ноу.

Джо утомился от приключений рыбалки и улегся на прохладные плиты.

Когда ты воспитан в той или иной религии, немалое это дело – сделать шаг вон. Даже если больше не веруешь, отсутствие ее ощутишь. Появится в воскресенье духовная брешь. Залатать ее можно, однако есть она, а вот естественная или искусственная – не мне судить.

Дуна ушел, а я не в силах был оставаться в покое – или терпеть общество угря в ведре. Подался вон. Глянул влево, на деревню и шпиль Святой Цецелии, направо – на медленное течение сверкавшей реки. Пустота окрест казалась полнейшей, и запросто удалось бы вообразить заговор между небесами и землею. Церковный колокол ударил в последний раз.

Всеми мелкими решениями в моей жизни, в отличие от важных, руководил здравый смысл, а потому никакой причины того, что я пересек двор и зашел в нижнюю хижину, я назвать не могу. Некогда темный коровник, ныне забита она была старыми инструментами, ведрами, ломаной упряжью, ослиными хомутами, из которых пер волос, шкурами, черенками, штыками от лопат без черенков, молотками, вилами – двух-, трех– и четырехзубыми, – гнутыми от близких соприкосновений с безжалостным, слянами[43] с бронзовыми крылышками, ржавыми канистрами, открытыми банками смазки с изюмом мух, рыжими от ржавчины лампами, старыми сапогами – одинокими и парными, – рейками, досками, дырявыми и нет, ивовыми прутьями, мотками косматого шпагата, бухтами веревки, коваными фланцами; нашлась здесь и металлическая табличка с гравировкой “П. Дали, Килмихил”, а также многочисленные обрезки железа, невесть для чего предназначенные, – целая хижина-ловушка ста лет сельской жизни, более-менее точная копия Дуниного ума.

Двадцать минут спустя, добыв то, что пытался найти, я отправился во двор Блаколлов, взялся за разболтанный и лязгавший рычаг колонки и качал, качал, пока не стало казаться, что нет в земле такой глубины, – и тут внезапно булькнула и стрельнула вода. Выгнала из ведра с Дуниной побелкой бледное облачко, от которого у меня засаднило в горле. Работать не разрешалось, я знал об этом, но есть в юности природное своеволие, всепоглощающее, – и анафема ей, той анафеме. Тем вечером Страстной пятницы, в пойманном солнечном свете никем не навещаемого двора, я работал со всей возможной прытью, вписывая штукатуркой этот миг себе в память, где останется он до конца моей жизни, – белил недобеленную полосу блаколловских сараев, пока не заблестели они.