Вот оно, счастье - [39]

Раннее утро Пасхального воскресенья в Фахе – нечто безмятежное и безупречное. Каким бы абсурдным это ни показалось – солнце над полями, небо низкое, но неопровержимо синеющее, – никак нельзя не ощутить, до чего в ладу эти края с праздничным днем. И хотя в те времена сам я насмехался над собою за такие мысли, в то утро, чтобы ничего не почувствовать, надо было оказаться камнем. Покой, простору подобный.

Мы катились к деревне без спешки и безмолвно – Кристи, отмытый и царски надушенный, заряженный серьезностью своего похода, жал на педали широко, чтоб уберечь штанины от капризов цепи. О чем думал он, какими именно предвидел дальнейшие обстоятельства, мне неизвестно, однако я теперь понимал, что он все обустроил – работу с электричеством, приезд в Клэр, в Фаху и к Сусе с Дуной, – чтобы у алтарной ограды в Святой Цецелии в Пасхальное воскресенье увидеться с Анни Муни.

В то время мысль эта оказалась для меня непомерной. Жизни людей были маленькими и будничными, думал я, а последние величественные жесты сердца исчезли, вероятно, вместе с Йейтсом.

В полях коровы – память их растворена в столь многих жидких утрах, полуднях и вечерах, что они забыли, как грезили об апрельской траве, и милостью, уготованной тем, кто покойно живет в вечном “сейчас”, стоя в зеленой сладости, забыли о мерзлой пастьбе в февральской грязи. На дорогах – пешком, на велосипедах, в телегах и автомобилях – невеликий, но неистощимый поток ранних празднующих, и всеми мимоходными кивками, краткими и полными, взглядами полу– и четверть-, а то и просто вскинутыми большими пальцами они в безмолвном своем красноречии сообщали одно и то же: Так Пасха же.

Мы оставили велосипеды у кузни. Двумя тщательными одергиваниями, спереди и сзади, Кристи поправил пиджак, разгладил ладонью бороду.

– Как я выгляжу?

– Что?

– Как я выгляжу?

– Усталым. Запыхавшимся. Лицо красное.

Не взбодрят такие слова никакого воздыхателя, но Кристи преодолел действительность, втянув живот.

– Это все солнце. Румянец – здоровье.

Кристи зашагал по Церковной улице, а я заспешил следом, осознавая, что этим утром я не меньшая диковина, чем сам Кристи, и что для христиан, уже рассевшихся на подоконнике почтового отделения, я стану первой байкой того дня. Отсиди я все три Мессы, одному Богу известно, что там Фаха подумает.

Поскольку размещаться она могла либо в Женском, либо в Длинном приделе, Кристи выбрал ряд на полпути к алтарю. Мы устроились с самого краю, и нас тут же окутала белая цветочная амброзия.

Как это постановлено церковными властями, кто целиком и полностью пренебрегает особенностями климата за пределами Рима, лилии для Пасхи – штука жизненно важная. Всю Страстную неделю миссис Куилли, женщина маленькая – одна крупная пуговица на пальто – бралась за свою изнурительную ежегодную миссию: добыть наилучших “апостолов в белых ризах”, и миссия эта отягощалась тем, что миссис Кинг из Булы, женщина крупная – три маленькие пуговицы на пальто, – бралась за то же дело, а также тем, что не было нигде ни единой лилии в цвету. Предпринимались экспедиции, взывали к обещаниям, сделанным год назад, – миссис Куилли пыталась отыскать по крайней мере двенадцать белых рожков. Но даже в географию встроена иерархия: цветочники в Эннисе бронировали лучшие цветки для своего собора, вторые по качеству – для Святого Иосифа, третьи – для Братства[52], четвертые – лишь с самой малой ложью во спасение – были обещаны, когда миссис Кинг бронировала их для Булы, со словами, что они самые прекрасные. Может, прелестных маргариток, милочка? Преисполнившись самую малость худшего мнения о человечестве, но с прежним упорством миссис Куилли добыла двоюродного двоюродных своего мужа, работавшего на Масляном рынке в Лимерике, протряслась два часа в рыдване до города, оттяпав часть личных средств, отложенных на Дворец Епископа, и автобусом приехала обратно – с архангельским видом победительницы: четыре передних сиденья были убраны лилиями.

В нормальную погоду – когда церковь по-речному холодна, а крестовидные трехдверные сквозняки умерщвляют плоть – аромат цветов остался бы в пределах алтарной ограды. Однако в этом году солнце многократно усилило их аромат, и мужчин, женщин и детей не только накрывало накатом туалетной воды Дорин О Дэй, едва ль не столь же могучим, как от лилий, но заточало в белый удушливый букет, отчего дыханье перехватывало, а мысли уносило невесть куда. Кристи уже прел. У меня возникло ощущение – возможно, ошибочное, – что Кристи церковь не навещал уже некоторое время. Он словно бы вел некие безмолвные переговоры, взгляд соскальзывал на распятие, голова запрокидывалась следом. Набилось уже немало прихожан, но Анни Муни, насколько я видел, среди них не было.

Первая служба привлекала паству постарше. Едва ль не призрачно и в сопутствующем облаке недорогих цветочных духов Женский придел заполнялся антикварным собранием дам в шляпках и капорах всех оттенков, стилей и устройств. Как я уже говорил, бытовало неписаное, однако всем понятное распределение по рядам: в первом, прямо напротив Матью Лири в Мужском, – миссис Фроли, в один прекрасный день решившая жить дальше и уже достигшая фольклорных ста лет, к каковому возрасту жизнь устранила в ней всякий сантимент и наделила ее свирепым и лютым взглядом древней вороны. Среди старших старшинство учитывали – в Фахе выживание было единственной значимой победой, и любому, кто задерживался на планете так надолго, даровалось соответствующее почтение. Рядом с миссис Фроли – миссис О Доннелл, девяностолетняя птица-молодица в дальнозорком поиске потенциального супруга в соседнем приделе. Взгляд устремлен вперед; эти женщины возносили свои молитвы вневременным приблизительным шепотом – кажется, вот так молится сама сыра земля, бусины четок текут сквозь пальцы подобно круговой реке души.