Вот оно, счастье - [38]

Я валялся на матрасе, читал под лампой янтарные страницы Августина, отмечая пассажи о смерти его матери и размышляя о том, что, быть может, Отец Уолш, вручая мне эту книгу, все же чем-то руководствовался. Я и смотрел, и не смотрел на Кристи, стоявшего боком в майке и трусах и импровизировавшего атлетическую зарядку, вдохновленный и полным незнанием упражнений, и злой потасканностью пожившего тела. Не переставая тихонько насвистывать, он взялся за свое увесистое пузо и безуспешно попытался затолкать его в себя. Не удалось, и тогда Кристи попробовал задвинуть его южнее, под линию ремня. Чтобы эта встреча состоялась, он поддернул трусы. Бросил это занятие, вдохнул в себя, выпрямился во весь рост и вновь принялся вдавливать пузо внутрь и вверх, будто самое место ему в грудной полости. Пять секунд оно оставалось там – и пять секунд Кристи был доволен своей фигурой, победой над временем, над силой тяготения и обвисанием человеческим.

– Что скажешь? – просипел он – подбородок вздернут, плечи расправлены, грудь колесом, как у Конуэева кочета.

Он подтянул все свое еще самую малость и обживал эту иллюзию, пока она не взорвалась выдохом.

Это его не сломило.

– Я скрипка с рыхло натянутыми струнами, но скрипку эту она узнает по завитку на грифе.

– Давно с ней виделись?

– Во плоти? Едва ль не пятьдесят лет.

Я чуть не расхохотался.

– Зато всеми остальными способами – каждый день понемногу с тех самых пор.

И вот тут я притих. Было в нем и это свойство. Он проходил по грани между комическим и пронзительным, между безусловно обреченным и безнадежно обнадеживающим. Со временем я научился видеть в этом основу всего человеческого.

А вот чего я тогда не учел: Кристи перевалило изрядно за шестьдесят, и все те приседания, скручивания, наклоны и жимы, все движения разных частей его тела уже нельзя было принимать как должное, и на всякую боль, растяжение и напряжение в эластичных местах скелетные отзывались нытьем, стуком и щелканьем. Спускаю себе невежество свое, потому что никто в ту пору не рассуждал о своих болячках; бытовала философия, ныне порицаемая, сообщать о таком лишь в молитвах, и половина жителей Фахи успевала помереть, не задумавшись о жалобах на боль.

Кристи, облаченный в исподнее, улегся на пол и принялся отжиматься, не отжимая ничего ни от чего, кроме шеи и головы. Тело оставалось примагниченным к полу. Кристи не расстроился, а продолжил в том же духе, поднимая и опуская голову и, возможно, воображая подъем всего остального. Он насчитал их десять, после чего перекатился на спину и проделал обратное: поднатужился и поднял от пола голову, но более ничего – так он качал пресс. Затем Кристи встал и принялся двигать вверх-вниз руками, сжатыми в кулаки, словно толкая чугунную штангу. Чтобы придать этому спектаклю весомости, он каждый раз натужно пыхтел и сразу следом перешел к упражнению “руки-пропеллеры” – с такою силой, что лицо его сделалось ярко-красным, и я забеспокоился, что там подумают Дуна с Сусей.

Вопреки сомнительной ценности этой программы, Кристи, закончив, обрел лоск физического благополучия – и вдобавок сияние добродетели. Закинул в себя остатки воды из стакана.

– Если пойдем завтра на все три Мессы, поймаем ее.

– Что?

– Она будет в церкви. Возможно, на десятичасовой, но чтобы уж наверняка, мы пойдем к восьмичасовой, а если ее не окажется ни на первой, ни на второй, то придет к полудню. Когда я отправлюсь к Причастию, ты иди следом и приглядывай за ней – смотри, признает меня или нет. Не собираюсь я смущать ее – останавливаться и глазеть. Я просто замру, и ты увидишь, как она откликнется, уловишь любой знак, и мы поймем, от какой печки мне плясать.

Он это тщательно продумал и теперь, излагая, оживился лицом.

– Я не пойду.

– Пасхальное воскресенье ж.

– Я не пойду.

– Даже воры ходят в Пасхальное воскресенье.

– Да как вы ее вообще узнаете? Миссис Гаффни, – сказал я, смутно догадываясь, что это имя его ранит. – Пятьдесят лет спустя, как вы ее узнаете?

– Узна́ю.

– В общем, ничем не могу помочь. В церковь не пойду. Не верую в Бога.

– Тсс. – Он прихлопнул эту мысль обеими руками, словно маленький костер. Подался ближе, зашептал: – Не говори такого. Он тебя калекой сделает или слепым. Просто в доказательство.

Как на такое ответить? Я отложил книгу и погасил лампу. Кристи забрался в постель, сложил руки на груди.

– Грядут чудеса – для нас обоих.

Этого я спустить не мог. Оперся на локоть.

– Как можно такое говорить? Чепуха это. Откуда вам знать?

– Знает только Бог. Но Он стар, и Ему надо напоминать. – Кристи возвысил голос и произнес в тростник: – Для Ноу и Кристи грядут чудеса.

16

В Фахе на всех трех службах в Пасхальное воскресенье бывало полным-полно народу. По всевозможным причинам – семейная традиция, привычки сна или бессонницы, потребность в молитве или в том, чтобы с молитвой разделаться, – те или иные прихожане выбирали себе определенную Мессу и обычно ее придерживались.

Мы с Кристи сели на велосипеды, пока Суся доила Герти, а Дуна чистил свои начищенные башмаки. Деду хватало благородства помалкивать, но как знал я, что его дух уязвлен моим отказом от церкви в Страстную пятницу, так же я знал, что в некоторой мере исцелен он тем, что я еду с Кристи. Жизнь полна увечий и исцелений, мы ушибаемся друг о дружку, просто живя, но есть надежда, что в некоторые дни мы это осознаём. Дуна с Сусей впрягут Томаса в телегу к десятичасовой Мессе.