Вот брат твой!.. - [74]

Через месяц на нем не было живого места, но на это никто не обращал внимания. Собак все вели и вели, и они, лаем поддерживая в себе отвагу, кидались на него вновь и вновь. Ими тоже владел страх, но, выросшие в неволе, они подчинялись людским командам и окрикам, терпя боль от медвежьих когтей и не обращая внимания на кровь. Белун чувствовал этот скрываемый страх, и это давало ему силы для сопротивления, но иногда среди собак встречались такие, которым страх, казалось, был неведом. Их не останавливали ни боль, ни раны, они нападали молча и держались до конца, и он боялся таких больше всего. Безрассудная ярость, с какой они кидались в схватку, устрашала даже его, дикого зверя, ибо эта ярость шла не от природы, а была привита им искусственно веками жизни среди людей.

Как и всякий зверь, он жаждал покоя, а покоя не было. С утра и до ночи он находился на виду и с утра и до ночи подвергался боли и оскорблениям. Боль доставляли собаки, а когда не было травли, над ним глумился вечно пьяный Яшка. Словно испытывая наслаждение от своей жестокости, он не упускал случая пнуть медведя, запустить в него пустой бутылкой или обругать омерзительными матерными словами. Яшке казалось, что медведь не понимает этих слов, но он понимал все, и у него день ото дня копилась ненависть к этому дурно пахнущему, злому человеку. Выплескивая ее, он рвался с цепи и старался дотянуться до Яшки когтистой лапой, но тот, даже пьяный, был всегда начеку и лишь смеялся над попытками Белуна, дыша на него табаком и водочным перегаром. Замахивался:

— У-у, черная немочь! Я те покажу! — И озирался, ища, чем бы запустить в медведя.

Животные не чувствуют течения времени. Им понятна смена дня и ночи, зимы и лета, но не дано физически ощутить протяженность чего-либо во времени. Понятия «долго» и «быстро» для животных не существует, и это как раз и спасает их от опасности чрезмерных напряжений, которые грозят болезнями, смертью, безумием. Наделив животных столь нужным для них качеством, природа словно бы предвидела те неисчислимые страдания, которые предстоит вынести ее бессловесным детям в земной жизни и которые возможно перенести, лишь когда не чувствуешь длительность боли, унижений, издевательств.

Только это и спасало Белуна в его новой жизни. Но как долго могла действовать такая невосприимчивость? Ведь даже природа вряд ли могла предположить, что никакой иммунитет не спасет животное, если на него распространит свою ненависть человек. Здесь природа была бессильна, и рано или поздно Белуна ожидало только одно — безвременная и позорная гибель на цепи. Здесь мог помочь лишь случай.

Глава 8 Встреча на заимке и смерть Найды

Потеряв всякую надежду найти Белуна, Денисов постепенно сузил круг поисков, а с началом зимы и вовсе отказался от них. Уж если не нашел по горячим следам, то теперь не найдешь и подавно. Да, может, и нечего искать-то, может, и косточек уже не осталось… И когда за неделю до Нового года на кордон неожиданно заявился Федотыч, Денисов не мог и подумать, что его приход имеет какое-нибудь отношение к Белуну.

— Ну, парень, — сказал Федотыч, едва успев войти, — кажись, нашел твово ведмедя. Он хоть и похож сейчас на черта с рожками, но точно говорю — твой.

— Ей-богу? — спросил Денисов взволнованно. — Где же нашел-то?

— Дак где ж ишшо — у Яшки.

— Как же так — у Яшки? Ведь был же я у него, два раза заходил, и оба раза замок на дверях. Ты сам тогда сказал, что, наверное, калымит где-то.

— Мало што сказал! Сам до вчерашнего дня так думал, а вчера все своими глазами увидел. Вот случай так случай! Встречаю на той неделе знакомого, тоже охотника. Здорово, говорит, Иван Федотыч. Как жизнь, как дела? Ну я возьми да и скажи: собаку, мол, пора натаскивать, а окромя как у цыган, не у кого. А те, сам знаешь, скоко дерут. А он мне: а зачем у цыган? Горелую Падь, чай, знаешь? Там два мужика на заимке, а у них ведмедь. Дай на бутылку и трави, скоко хошь. Я, говорит, со своей Пестрей ходил уже. Какая, спрашиваю, заимка? Сроду никакой заимки там не было. А ты, чем спорить, Иван, лучше сходи, тогда все и узнаешь. Ну я и пошел. Прихожу в эту самую Падь — и верно, заимка. В стороне сосна, а к ней ведмедь привязан. Я как глянул — мать чесная, твой! Худющий, ободранный. Ну я Разгона привязал к кустику, а сам, значит, за хозяином. Токо в дверь, а он мне навстречу. У меня, веришь, шапка чуток с головы не свалилась — Яшка! Вот уж чего не ждал, дак не ждал. Да и он поначалу опешил. А опосля набычился, што бык мирской. Иди ты, говорит, отсюдова вместе со своей собакой.

— Чего это он? Всем можно, а тебе нельзя?

— Нельзя, стал быть. Ты не в курсе, а ведь Яшка во с каких лет меня не любит. Просился ко мне в помощники, а я отказал. Нельзя было брать его, а он, видать, подумал, што я не хочу. Ну и затаил зло. И ведь до чего злопамятный — до сих пор, как увидит, так сразу морду и отвернет. А уж нынче-то потешил сердце. Как же — самого Федотыча прогнал!..

— Горелая Падь — это где? — спросил Денисов. — Что-то у себя не припомню такой.

— Потому и не припомнишь, што не у тебя. Дурак, што ли, Яшка-то, штоб у тебя заимку ставить? Другое место нашел.