Вот брат твой!.. - [27]

Другое целиком занимало Денисова — желание во что бы то ни стало освободиться от веревки. Дождь намочил ее, и можно было попробовать растянуть ее пряди. Второго такого случая не будет — Денисов чувствовал, что вряд ли протянет до утра. Сил не оставалось, а утром солнце высушит веревку, и она станет как железная.

Боясь только одного — чтобы не перестал дождь и снова не слетелись бы комары, Денисов, мыча от боли в затекших руках, принялся раскачиваться из стороны в сторону, дергаться, выгибаться. Доходя до изнеможения, он бессильно затихал, а отдохнув, снова начинал дергаться и раскачиваться. В конце концов ему показалось, что веревка ослабла, и он попытался высвободить из узла руки, но тут же убедился в бесполезности своих попыток. Может быть, веревка и в самом деле ослабла, однако ее крепости хватало, чтобы удержать его здесь навсегда.

Дождь шел не переставая, и то, что вначале принесло облегчение, теперь обернулось новой бедой — Денисов стал мерзнуть. Озноб сотрясал все тело, а вместе с ним из самого нутра поднялся давным-давно позабытый кашель, который начал душить, как душил когда-то. Ему не было удержу, и Денисов до того заходился им, что становилось нечем дышать, глаза выкатывались, а голова была готова лопнуть от натуги.

Гроза утихала, молнии все реже змеились над верхушками деревьев и с треском гасли, и до следующей вспышки в лесу становилось непроглядно, как в подполе.

Внезапно в этой непроглядности мелькнуло два огонька, и Денисов подумал: волки. И обрадовался этому. Волки были избавлением от всего, что выпало ему за день и что предстояло еще вынести до той минуты, когда разорвется сердце. Лучше уж волки, чем этот холод и комары. Страшно, и все-таки лучше. Быстрее. Раз — и готово…

Огоньки приближались, но слишком медленно, и эта трусливая медлительность зверей была как новая пытка, прибереженная напоследок изощренным, многоопытным палачом, которому достаточно одного взмаха, чтоб кончить все, но который медлит, зная: сейчас мгновения вмещают в себя вечность, они, быть может, длиннее и труднее самой жизни, какой бы длинной и трудной она ни была, и надо еще продлить их, и тогда ожидание станет безмерным и превзойдет любую муку.

Нечто подобное испытывал и полуживой, словно побывавший в застенке Денисов, но в нем, как в получившем пробоину корабле, еще держалась последняя переборка, что в течение долгих часов помогала ему не унизиться до животного отчаяния и страха, и когда из темноты, где все ярче светились волчьи глаза, вдруг донесся лай, жаркая волна несусветной радости, от которой стало горячо животу, залила Денисова: Найда! Этот лай он отличил бы от любого другого и тем более узнал его сейчас. Неожиданнее чуда, он стал тем звуком, который прорвал ту последнюю переборку, и Денисов заплакал навзрыд. Слишком резким был переход от полной безысходности к столь же полному ощущению жизни, чтобы спокойно перенести его.

А тем временем огоньки становились все больше и наконец превратились в два фонаря, в свете которых Денисов разглядел жену и мощную фигуру Федотыча, светивших этими фонарями и вооруженных одна топором, а другой вилами. Лаяла и рвалась с поводка Найда, которую удерживал Федотыч. Разом обессилевший Денисов обвис на веревке и уже не чувствовал, как охотник, позабыв про топор, разрывает веревку своими ручищами и как Найда лижет его соленое от крови и слез лицо…

И не хотел Денисов, а пришлось несколько дней проваляться. Искусанное комарами лицо распухло, как у утопленника, руки болели, но больше всего Денисов опасался, что, не дай бог, начнется старая болезнь. Ведь наверняка застудил грудь под дождем, а болезни только этого и надо. Привяжется, как в тот раз, после войны, что хочешь тогда, то и делай. Изведет.

Но вроде все обошлось. День Денисов прокашлял, а потом перестал, хотя и не верилось, что проехало-пронесло стороной. Ну а с лицом-то проще было. Жена сбегала в деревню и принесла склянку мази, но Федотыч, посмотрев, сказал: не надо, и сам взялся за Денисова. Варил какую-то траву и прикладывал к лицу, а узнав про болезнь, обещал вылечить Денисова лучше всяких докторов. Чем? Известно чем — жиром медвежьим. При такой болезни, как у Денисова, самое полезное — жир. Он, конечно, тоже разный бывает, так у него особый есть — с медвежьих подошв. Из всех жиров жир. Попьешь с месяц — про всякую болезнь забудешь.

Несмотря на уговоры, Федотыч остался на кордоне и жил там все дни, ухаживая за Денисовым, как нянька. Дома-то беспокоиться будут, говорил Денисов охотнику. Ушел — и пропал. Жена-то небось не знает, что и подумать. «Старуха-то? — посмеивался Федотыч. — Да она у меня давно к этому привыкла. Жизнь такая, мое дело ходить, а ее — дожидаться».

Денисов знал, что Федотыч живет вдвоем с женой, что хотел иметь сына, а жена родила двух дочерей, которые давно вышли замуж и уехали жить в город, и догадывался, что охотник прикипел к нему не зря. Как к сыну тянется, хотя разница в годах у них не такая уж и большая — Денисову тридцать пять, а Федотычу пятьдесят. Но в этих пятнадцати годах разницы Денисов угадывал такой жизненный опыт, что и сам чувствовал себя по отношению к Федотычу сыном.