Вот брат твой!.. - [26]

— Гля-ка, — сказал цыганистый, — очухался, падла!

— Ничё, — отозвался Яшка, продолжая закручивать веревку, — пущай подышит напоследок.

— Подышит! Он бы тебе подышал давеча, кабы мне не приспичило! Ить до чего ушлый, падла, — воодушевился цыганистый, — как змей подкрался. Я и портки снять не успел, гляжу, солить мои старые кости — крадется! Ну чисто змей, говорю: то встанет, падла, то опять. А сам головкой-то так и вертит, падла, так и вертит. Ах козел, думаю, ведь прихватит Яшку-то! Ну и за ним. А уж когда он тебя прижучил — тут я его и долбанул.

Из дальнейшего Денисов, терзаемый болью и потому не все улавливающий из разговора, понял одно: цыганистый настаивает на том, что нечего возиться с Денисовым, хлопнуть, да и концы в воду, а Яшка не соглашается. Дурак, уговаривал его напарник, тебе что, патрон жалко? Жалко, отвечал Яшка. Подумаешь, хлопнуть! Нажал на курок, и все. А уйдем и оставим — вот тогда и помучается. Чтобы знал, сука такая.

Денисов слушал и поражался этим людям. Спокойствие, с каким они обсуждали план убийства человека, и упорство, с каким каждый из них отстаивал именно свой план, не укладывались у Денисова в голове. Это какими же надо быть?! На войне и то спервоначалу в человека стрелять страшно, а этим хоть бы что. Убьют кого хочешь.

Но его не просто убивали — оставляли на мучения. Спор на поляне закончился в Яшкину пользу. По всему было видно, что цыганистый ходит у него в пристяжных, и дружки собрались уходить.

— Дурачье, — еле выговорил Денисов, — все равно же узнают.

— Пока узнают, от тебя и костей не останется, сука чахоточная! — ответил Яшка.

И убийцы, захватив с собой ружье и патронташ Денисова, ушли, и уже через минуту их не стало видно и слышно. Полуободранного лося они так и оставили лежать, и в этом тоже был дьявольский умысел: туша привлечет на поляну зверье, и росомахи и волки сожрут заодно и Денисова.

Но что волки и росомахи! Они могли и не появиться или удовольствоваться одним только лосем; другие хищники, которых наверняка имел в виду Яшка, говоря «Вот тогда и помучается», угрожали Денисову смертью долгой и лютой — комары, потому что нет на свете твари злее и кровожаднее сибирского комара. Волк перед ним — тьфу, овечка. Волк загрызёт быстро, комар будет грызть, пока не сойдешь с ума.

Именно эта участь ожидала Денисова, и он, представив весь ее ужас, отчаянно задергался в путах, стараясь хоть сколько-нибудь ослабить веревку. Но Яшка был хорошим мастером заплечных дел, и, как Денисов ни дергался, веревка держала его намертво.

А вокруг уже стоял звон от роями роившихся комаров. Чуя близкую кровь, они летели из-под каждого листика, каждой травинки. Их было мириады, они могли заесть до смерти роту, батальон, полк — какое угодно количество людей, а перед ними был лишь один беспомощный человек, и они навалились на него всей неисчислимой ратью. Они жалили с налету, едва успев сесть на голое лицо Денисова, словно боялись, что не успеют насосаться, а насосавшись, без сил отваливались и грузно взлетали, освобождая место другим. Это было пожирание, по сравнению с которым волчьи пиры выглядят невинным кровопусканием, безобидной проделкой.

Денисов как бешеный лягался ногами, мотал головой и сдувал комаров, но они, облепив его лицо сплошной шевелящейся массой, втыкали свои хоботки в каждую пору, лезли в нос и в глаза, и Денисов изо всех сил зажмуривал их, ужасаясь мысли, что комары выедят глаза, как личинки картошку. Боль от укусов тысяч насекомых огнем жгла лицо, но в миллион раз хуже был невыносимый зуд, разъедающий кожу словно кислота, проникающий до костей и в конце концов достигший самого мозга. Всеохватывающее сладострастное желание вцепиться ногтями в этот мозг, расчесать его, содрать, как засыхающую болячку и тем самым избавиться от зуда охватило Денисова. Смрад безумия дохнул ему в лицо, и он, теряя всякую власть над собой, закричал — дико, нечеловечески. Это был даже не крик, а вой, который не часто услышишь и в лесу, потому что даже смертельно раненное животное не может кричать так жутко, как кричит человек на грани безумия. Но эта последняя грань, этот порог, за которым кончается реальный мир и начинается непознаваемый мир потустороннего вымысла, нередко и спасает человека — надломленное, но еще трепещущее сознание покидает его раньше, чем зверь безумия овладеет им. Крик, вырвавшийся у Денисова, отнял у него все силы, и он провалился в спасительное небытие, где плоть страдала по-прежнему, но разум не чувствовал уже ничего…

Он так бы, наверное, и умер в этом счастливом бесчувствии, но собиравшаяся целый день гроза спасла его. Сгустившись над лесом, она наконец-то разразилась проливным отвесным ливнем, разметав комаров и загнав их в убежища. Прохладные струи омыли горевшее лицо Денисова и привели его в чувство, и он, всхлипывая от наступившего облегчения, задирал голову вверх и жадно глотал спекшимся ртом лившуюся потоками воду.

Уже давно стояли сумерки, а обложившие лес тучи делали его еще темнее, и в этой темноте все явственнее слышались и ощущались звуки и движения новой, ночной жизни. Первый напор ливня ослаб, но спорый, частый дождь шел по-прежнему, и по-прежнему вспыхивали молнии и гремел гром, однако тех, кого ночь вызывает к жизни и укрывает, не страшили ни молнии, ни гром, и Денисов слышал все усиливающуюся возню возле лосиной туши. Но ни злобное ворчание, ни хруст торопливо разгрызаемых костей не пугали его. После только что пережитого другие страхи казались ему смешными, да и зверье, собравшееся около туши, было, как он определил, не того калибра, которого следовало бояться.