Восторженный беглец - [12]

— А суд когда? — еле слышно спросила Люся.

— Да хоть бы сегодня! — И снова парень попытался сдержаться. — Понимаете, ожидается приезд начальства из "Москвы, очень большого, вы понимаете?.. Нам этот шум сейчас ни к чему. Пусть бог\ молятся! Вот ждем. Так что пускай товарищеский суд… сами строители судят… — Он снова заколотил по рычажкам телефона — Боюсь, оправдают! Ну. что ждете? У него все хорошо! Идите! Они у себя! Отказываются выходить на работу! Письмо пишут на им приезжающего начальства… и ведь прорвутся! — Он сплюнул. И видно, пожалел Люсю, которая смотрела на него потрясенно. — Нет, сам он неплохой мужик… на митинге. Маяковского читал, нормально. Но с кем связался?! Эти бичи — горе наше…

Мы стояли возле дверей, собираясь уйти, но все не могли решиться. Сейчас мы увидим… а вдруг все же это самозванец? Похожий человек с документами Кости?

— Вы… давно его видели? — спросила Люся.

— Да вчера! Шли всей компанией… у нас сухой закон… одеколона "Кармен" накупили, песню пели.

— Песню? — удивилась Люся. — Какую?

— Ну, блатную! "Мурку"!

Люся помертвела от страха, и я вывел ее на воздух. Мы шли по улице, пахнущей горячим тесом и смолой. Клуб тоже был из дерева, высокий, как церковь. Мы увидели на парадных дверях замок.и. обогнув строение сзади, вошли в темный коридор. За одной дверью играли на баянах три старика, за другой, сидя, рисовали крохотные дети.

Наконец, мы попали в зал с тремя зеркальными стенами — тут стояли раскладушки, пахло горелым тряпьем, засохшим хлебом. В углу лежал некий бородач с босыми ногами. Он поднял голову и сказал, что он, Ситников, болен. На вопрос: "Где Иванов? — объяснил, что появился Фефел и всех корешей увел на работу.

— Выслужиться хочет, — сказал Ситников, испуганно глядя на Люсю. Он сказал, что рабочий поезд будет вечером, что идти до Косого лога недалеко — полчаса, ну, час.

И мы не удержались — пошли пешком. Мы тащились по шпалам, инстинктивно оборачиваясь — вдруг поезд. Никак не могли привыкнуть к мысли, что нет тут поездов, что, если они и бывают, про них знают загодя, за много часов. Навстречу нам дул неостановимый ледяной ветер, зима не хотела сдаваться. Когда мы входили в затишье между сопок, начинало пахнуть сохнущим дерном, теплым железом.

Наконец вдали показалось кое-как сколоченное из теса строение, вроде сарая. На рельсах стояла дрезина. Далее замер рельсоукладчик. Здесь тянули вторую ветку, параллельно главной, — видимо, будет разъезд. Почему же они не работают? Я глянул на часы — по местному час дня. Обед.

Люся взяла меня под руку и. приволакивая ноги от волнения, шепнула в самое ухо:

— Вместе зайдем, ладно?..

Я замотал головой. А вдруг опасность? Опять же Люся женщина, черт знает, может, у них дефицит? Еще выдадут замуж!

Но. успокаивая нас. на полуоткрытой двери клетушки качался комсомольский вымпел, этакий алый, золотящийся на солнце (длина волны света около 700 ангстрем) треугольный шелковый Флажок, обшитый по краям редкой желтой ниткой. V видев, что тут, как и везде. Советская власть, закон, Люся решительно шагнула вперед. Но я знал по работе с кристаллами. что не всегда внешняя форма соответствует содержанию, и попридержал ее.

Мы остановились за дверью. И услышали голоса. Вначале говорил голос какой-то неестественный, скрипучий. будто из мультфильма. Будто у этого человека зубы ломит.

— Слышал я. слышал, чирикаете вы тут, как воробьи на тарелке… да не верил! Че думаете, линзы промоют, читать будут?

— Будут, — ответил жесткий, сильный, страшно знакомый голос. — Будут, Фефел!

— X… будут!

— Не. молоток, молоток, Косяк. — возразили рабочие, — Взял да подпалил! Ты напиши: если не переселят. мы еще!

— Мои гроши сгорели, — пискнул кто-то, видимо, подросток.

— Сколько? — спросил знакомый голос.

— Два погона.

— Я тебе отдам. Зато переведут в новый дом, который стоит запертый возле почты.

— Повязать новым домом хочешь? — проскрипел Фефел. — А мы на этот дом жердь положили! Пора когти рвать! Потеплело!

— Езжай! А парни хотят по-настоящему пожить! Тут скоро бабы появятся! Красивые! Тебе хорошо — без баб обходишься!.. — под общий смех добавил знакомый голос. — Была одна врачиха, и ту напугал, уехала! Зачем ты. Фефел, ее напугал? Давно с женщинами стал воевать? Она ж тебе справку сделала, провалялся всю зиму на белой постели, как князь! Мы тут вкалываем, а он… прямо Александр Матросов. почетный член бригады! — Парни хохотали. — Закрывал грудью амбразуру в столовой?!

— Ты пиши! — взвизгнул Фефел. — Грамотный! А вы варежки разинули! Да он знал, что московские бугры приедут! Вот и осмелел!

— Клянусь Воркутой, не знал! — обиделся знакомый голос. — Вот глянь на свои бочата — чтоб мене завтра об это время в живых не было!

Несомненно, этот голос принадлежал Косте Иванову. Но не то было странно, что голос изменился, а то, что Костя говорил на жаргоне зэков.

— Нет-нет… — прошептала Люся и. оттолкнув меня, заглянула за приоткрытую дверь. Я отступил и сделал шаг влево, чтобы тоже мог наконец увидеть Иванова.

Посреди сарая, вокруг грубо сколоченного стола, сидели на яшиках, шпалах и чурбаках человек двенадцать парней в брезентовых куртках, ватниках, кирзовых сапогах и кедах, усатые, лысые, очкастые, красномордые, страшные. Они вяло жевали хлеб, принесенный с собой, и смотрели на Костю Иванова, который разложил на столе листочки. Если бы я его встретил на улице, я бы, наверное, не узнал. V него отросла черная, кольцами, как у цыгана, борода, щеки запали, волосы накрывали сзади ворогник драной меховой куртки, он постарел лет на пять — десять. Только глаза сверкали бесовски, как сверкали они у него, когда Костя химичил с миллиардами бактерий, кормя их кислородом н светом. А за спиной Иванова ходил Фефел. Это был невысокий сутулый человек неопределенного возраста, весьма смуглый, почти черный, крючконосый, но не кавказец, со светлыми, очень светлыми русскими глазами, он кривил тонкие губы, на щеках у него торчали бакенбарды, я сказал бы. что он смешон, если бы он не был страшен. Его будто бы снедала злоба, яркая, как кислота. Он маячил за спиной сидящего Кости, угрожающе подергивая то головой, то одним плечом, то другим, будто вот-вот прыгнет на Костю. Но тот, прекрасно зная, что Фефел сзади, ни разу лаже не покосился на него — писал письмо. И видимо, не мог Фефел, у которого иссякли аргументы, из-за спины взять да навалиться на Костю — свои бы не поняли. В углу сарая гудела железная печурка, на красной раскаленной спине ее жарилась и немилосердно чадила в сковородке то ли яичница, то ли горсть гаек. Фефел погрелся там, чернея от бешенства, и проскрежетал: