Восточные сюжеты - [21]

— Что с ним?

— Я о многом должен рассказать тебе!.. — Сели на мраморную ступеньку, что ведет в дом с парадного входа, давно уже заколоченного, зажгли сигареты.

— Завтра мне на работу.

— Тебе все всегда некогда и некогда!

— Не обижайся… — Новая трудовая неделя начиналась; семь дней и ночей на море.

— Тут не до краткости, разговор такой, что…

Но получилось по Мамишу, ставни крытого балкона-фонаря с грохотом распахнулись:

— Гюльбала? Ты? А кто рядом? Мамиш? Что так поздно?!

Гюльбала иногда приходил сюда ночевать, жена знала, мирилась с этим, кажется.

О разговоре не могло быть и речи; поднялись каждый к себе, в свой отсек коридора.

Только собрался Мамиш лечь, как раздался такой вопль, что Мамиш вздрогнул. Голос Хуснийэ взорвал ночную тишину, ударился о стены и отскочил к соседям, в другие дома квартала.

Хуснийэ-ханум клялась отомстить братьям Хасая (один — «шакал», другой — «гиена»), разоблачить их «грязные проделки»; Рена еще поваляется у нее в ногах, уж она ее потопчет, эту… (перо сломалось под тяжестью слова). А потом набросилась на Гюльбалу и прогнала его («Нечего шляться по чужим домам»). Дверь хлопнула, послышалась дробь сбегающих шагов, затрясся дом. Хорошо еще не задержался Гюльбала возле комнаты Мамиша, не то беда — не миновать и ему тогда гнева Хуснийэ-ханум. Это знал и Гюльбала, пожалел Мамиша, проскочил мимо. Но не успел Мамиш сомкнуть глаза, как нетерпеливо постучали к нему в окно; делать нечего, пришлось открыть и впустить Хуснийэ-ханум. С ходу посыпались упреки:

— Как не стыдно! Что ты за человек! Рабочий парень, член бригады коммунистического труда, работаешь на Морском!

Почему-то надела очки.

А Мамиш слышит и видит иную: «Прочти, что здесь написано!»

И Мамиш читает, а потом сама вчитывается по слогам, губы что-то шепчут и шепчут, на лбу морщинки, и две глубокие собираются над переносицей.

А память! Что прочла — врезалось в сознание, бралось на вооружение.

— Что случилось?

— И ты еще имеешь совесть спрашивать? С кем дружбу водишь, парень? Подумал бы прежде!

ты права!

— Это же мои дяди, разве вы не знаете?

— Дяди! Разве это люди? Это же хищники! Лютые звери!

один из них — ваш законный муж! и Октая вы признали, как сына принимаете!

— Здесь мне салам говоришь, а потом за один стол с моими врагами садишься, чокаешься с ними! Такого лицемерия я от тебя никак не ждала!

«Ага! Выведала у Гюльбалы! Разговоров теперь не оберешься!»

ругай! ругай! и хорошо, что разузнала!

— Разве тебе не известно, что от меня ничего не скроется? Этому Аге я всю душу вытрясу, еще поплачет он у меня!

отлично!

— Али я так напущу на него! В клочья разорвет!.. Выяснила, узнала я, где его мать! Спасибо Тукезбан, век не забуду ее услуги, помогла мне разузнать, написала мне!

И без того плох сон у Мамиша, а тут он разом его лишился. Мать написала? Но почему он не знает? Или придумывает Хуснийэ? В наше время нетрудно узнать — запроси в центре, мигом разыщут. Вот, мол, скажет дядям, ваша родная сестра помогла!.. Хлебом не корми, дай разжечь страсти.

— А почему мне мать не написала?

— Постыдился бы! Не веришь? Я покажу тебе завтра письмо, написанное ее рукой!

ай да мама! молодчина!

— И Гейбату еще попорчу кровь, он у меня попляшет! Пепел на голову Хасая! Рена стреляет глазами, ей таких, как вы, подавай, одного вашего намека достаточно, а он, старый ишак!.. Да я бы на вашем месте… — Но тут осеклась, заметила, что взгляд Мамиша странно изменился, что наступил предел, который переступать небезопасно.

Вихрем ворвалась — вихрем унеслась, аж искры из-под ног.

Вот и усни теперь. Уснешь на миг, а разбудят — и сон долго не идет.

«…стреляет глазами, ей таких, как вы…»

неужели? и с нею — как со всеми?

«…одного намека…»

Приходит Хасай домой, а дома Р. Никак не может Мамиш, выше его сил представить Р с Хасаем. Он и она… Нет, что-то не укладывается! И Хуснийэ тоже не может, и потому: «…ей таких, как вы…» Как их соединить — Рену и Р?

«Ага в телогрейке был, весь пропах углем». При чем тут Ага? А рядом, закутанная с головы до ног в серую грубую шаль, небольшого роста женщина. Тревожно озирается по сторонам, прижимает к груди хнычущего годовалого малыша.

«Как приехала, так и вернулась». А свадьбу Аги Мамиш помнит хорошо. Сама Хуснийэ нашла ему невесту, чернобровую красавицу сосватала. А теперь — сына против отца и мачехи. «Ай да Хуснийэ!» От Рены долго скрывали подлинную историю Али-Алика, об этом знали лишь братья и Хуснийэ-ханум; да что Рена, даже Тукезбан, чтоб не узнал чужак Кязым, убедили в том, что мать Али умерла. В какую-то минуту Хасай все же проболтался Рене: ему хотелось доказать ей, что между ними нет никаких тайн, что он настолько ее, что идет на риск, выдает тайну, за которую, захоти Рена, Хасая по головке не погладят, открылся ей Хасай как раз в тот день, когда она вернулась с Октаем из роддома; Рена, к удивлению Хасая, ополчилась на мать Алика: «Как же могла она оставить сына?! Я знаю, вы можете так припугнуть, одна твоя ханум чего стоит!.. Но мать?! Как она могла?» Рена и рассказала Алику. В отместку Мелахет, которая встала на сторону Х.-х., «законной» жены, даже после того, как Рена родила Октая; Мелахет высокомерно поджимала губы при виде «игрушки», которую дали в руки «ребенку» Хасаю и с которой он не может расстаться. Рене хотелось приобрести союзников в борьбе с Х.-х. и Мелахет. А Мелахет эта история окрылила: Али, слава богу, не сирота, у него есть мать и Мелахет никто из Бахтияровых не вправе упрекнуть за то, что она палец о палец не ударила, чтобы через именитого троюродного брата помочь Али поступить в университет; и Агу удержала: нечего иждивенца растить, пусть устраивается сам; Али не поступил, а потом, когда его взяли в армию, Мелахет два года блаженствовала, хотя стало труднее без помощника в доме. Рена сначала заронила в душе Алика надежду: «Кто тебе сказал, что мать умерла? Может, это слухи?» А потом: «Я наверняка знаю, что жива! Они ее выпроводили!» Вспыхнул гнев на отца, но Рена добавила: «Насели они на отца, особенно ханум, он и струсил». Гнев на мать тоже отвела Рена: «А что ей, бедняжке, оставалось делать? Убедили, что тебя уже нет». Светло-светло перед глазами на миг возникла картина — встреча с матерью. И только это, и ничего другого: ни гнева на отца, ни неприязни к Хуснийэ-ханум, только обида непонятно на кого, а потом и она растаяла: жива мать, как она обрадуется тому, что он жив! Узнай Алик об этом раньше, он бы, демобилизовавшись, поехал искать ее, но как быть теперь? Когда до Хуснийэ дошло, что «безмозглый Хасай» проболтался, у нее нежданно родилась идея перехватить инициативу, приобрести в лице Али нового союзника, направив пущенную в нее стрелу против ненавистных братьев. Не Рена, не Хасай, не Ага, а именно она, Хуснийэ-ханум, поможет Али… И пошло: Москва, адресное бюро, Тукезбан (и ее против братьев!). «Готовься, Али!..» Но Али «быть умницей» — запастись терпением, не спешить, на носу защита дипломного проекта! И вникает, вникает Хуснийэ-ханум, она это очень любит, в суть этого проекта будущего архитектора-строителя: «Ах, как интересно!..» Искренно, с восхищением, до слез в глазах вникает, а Али вдохновлен, рассказывает, как надстроить старые дома, соблюдая общий рисунок, восточный стиль; у домов крепкие фундаменты, прекрасный белый камень, они выдержат еще два этажа!.. Хуснийэ-ханум очень хочет понять Али, восторженно разглядывает чертежи, ничего в них не смысля. «Ай да мой Али! — говорит. — Скажи честно, неужели это все ты сам придумал? Мен олюм, честно скажи!»; «мен олюм» — мол, «да умру я», заклинает она, присказка такая. Али льстит участие Хуснийэ-ханум, никто не поинтересовался, а она вникает, да с каким еще восхищением. «А наш дом как? Выдержит? Он тоже из белого камня. А какой кружевной орнамент! Какая резьба!..»