Восточные сюжеты - [23]

Шутка сказать — помочь! Спасти!.. Есть разнарядка!.. И в пору раздумий Хасая перед ним возникла фигура Идриса.

И Хасая осенило.

— Нет, брата посылать нельзя, он же болен, — изумился Ильдрым.

— Не учи нас, мы знаем, что делаем! — ответил Хасай. — Без тебя разберутся.

— Я тоже иду на войну! — ликовал Идрис.

— Ты же видишь, — сказал Хасай Ильдрыму, — без тебя он не может, куда ты, туда и он.

Ильдрым решил, что Хасай или шутит, или Идриса жалеет, с братом разлучать не хочет.

— Меня на фронт берут! — говорил Идрис соседям по улице, а те недоуменно пожимали плечами, мол, кто-то кого-то дурачит. Хасай понимал, что на первом же городском призывном пункте Идриса отпустят, но важно, что к этому времени уйдет и рапорт о плане по району; а пока можно оттянуть срок призыва того, у кого мешок с тридцатками.

Идрис не успел пройти и двух верст от районного пункта до городского, как его демобилизовали; он вцепился в Ильдрыма, лил слезы, и его с трудом оттянули; конечно же, решили вслед за Ильдрымом, «пожалели Идриса в районе».

— Ну как, отвоевался? — спросил его старик сапожник, качая головой. — Ну и дела!.. — Спросил при Теймуре, стрельнув в него презрительным взглядом.

А потом Теймур слышал, как сапожник рассказывает кому-то:

— Видал, какой умник этот Хасай? Дурака забирает, а своего всеми правдами и неправдами оберегает! (Хотя Теймуру еще не пришел срок идти.)

— Слушай, — позвонили Хасаю, — кого ты нам посылаешь?

— Но он рвется!.. — Хасай увильнул от разговора и решил рискнуть еще: мол, недоглядел. На сей раз Идриса отпустили через неделю, аж до станции Баладжары, где был призывной пункт, протопал; Хасай получил грозное предупреждение, и «фронтовая карьера» Идриса оборвалась. Но дважды высыпались на двуспальную кровать красные тридцатки, и Хуснийэ-ханум особенно понравились старинные серьги с полумесяцем и звездочкой-бриллиантом.

«Вот как призовут меня!..» — хвастался Идрис.

Дети хохотали, а старик сапожник прикрикивал на них: «Не сметь!» По привычке Идрис еще несколько раз прошелся по улице, выкрикивая: «Я иду на войну!» — а потом забыл и, подолгу о чем-то напряженно думая, молча сидел на низком стуле сапожника и смотрел, как тот стучит молотком.

Кстати, Дэли Идрис и сейчас жив, переехал отсюда и живет у брата, который получил новую квартиру на всю семью за оперой. Идрис — грузчик в центральной пекарне, и не поверишь, что с Ильдрымом, который, бывает же такое, без царапинки вернулся с двух войн — немецкой и японской, — они близнецы; Ильдрым до волоска седой, а у Идриса черные-черные волосы и глаза молодым огнем горят. И он не помнит ни старика сапожника, который умер, а закуток его снесли, ни тем более Теймура.

Хуснийэ-ханум поджидала Мамиша, подперев бока кулаками, как это она обычно делала: «А Гюльбала тебя ждал, ждал. Очень просил, как только появишься, чтобы шел к нему». Мамиш не успел еще переступить порог дома. Он чертовски устал. Мечтал еще на теплоходе, придя домой, завалиться спать и спать. Пришлось лишний день задержаться на Морском.

Даже чая попить не успел.

И Мамиш пошел.

Вверх по улице.

К Гюльбале.

Устал, не хочется идти, ноги еле двигаются, но попросил Гюльбала, они не успели тогда поговорить, и Хуснийэ помирилась с сыном и не сердится на Мамиша, как же не пойти?

Какая нелепо крутая улица, но вот и дом Гюльбалы, вот его квартира, дверь отворил сам Гюльбала, и для Мамиша открылась

ГЛАВА ТРЕТЬЯ — глава диалогов, глава новых знакомств, рассказ о том, что комната задыхалась в дыму, а в пепельнице громоздились окурки.

Запомнилось, никогда не забудется: чуть початая бутылка водки, брынза, зеленый лук, белая, как яблоко, редька, вареные яйца. А потом нелепое: «Где жена?»

— Отослал к родителям, пусть утешает отца-пенсионера. — Это Гюльбала о тесте, и через стекла очков на Мамиша смотрят удивленно расширенные глаза Хуснийэ-ханум: «Ай-ай-ай!» И она по слогам читает: «Без-на-ка-зан-ность!»

— Ссора?

— Проходи, садись. Чем тебя угостить? Только не проси чая, заваривать неохота.

Наполнил рюмку и протянул Мамишу.

— А сам?

— Я не буду.

Новость — он выпил, а Гюльбала смотрит.

— Слышал?

— О чем?

— О поездке Али.

— Что за Али?

— Ну, Алик, сын Аги.

— Ах, Алик! — протянул Мамиш. — Уехал? А куда?

— Какой ты тупой стал! Выпей еще. Давай рюмку! Значит, Али поехал искать мать!.. Ну и что он будет делать, когда найдет? Больше двадцати лет прошло!

— Думаешь, ненужная затея? Нет, глубокий смысл есть в этой поездке! Пусть раскусит своего тихоню отца!

— И тебе, и мне он дядя.

— Спасибо, разъяснил! Я знаю, как ты любишь своих дядьев, и Агу в том числе. Очень тебе по душе его лисьи мордочка.

— Пью за тебя!

— Посадили Али в самолет и в Бодайбо!

— Ты что, за этим меня позвал?

— Мало?

— Нет, но все же я с работы, трудная неделя была.

Спокойный разговор.

— А чего задержался?

— Заклинило трубу так намертво, что весь день провозились.

— Намертво, говоришь? — И почему-то побледнел. Мамишу это, конечно, померещилось, он додумал потом. — А Гая тут как тут, спас положение, да?

— Откуда ты знаешь?

— А ты поподробнее расскажи, вот и скоротаем отпущенное нам время!

Нет, это было Гюльбалой сказано беззлобно, и «отпущенное время» всплыло в памяти потом, после того, как все случилось. А тогда одно лишь сверлило: «Смеет еще издеваться!» Встать бы и уйти! Надо было! Чего расселся? Но Гюльбала не за тем звал, чтобы так легко распроститься.